Der Himmel fällt

       …В молчаливом мраке поздней ночи через своды дубовых стен в одночасье с прерывистыми вдохами-выдохами прозвучали обрывающиеся шаги.        За ними — громогласный стук двери, открытой с ноги и потерпевшей не хилое столкновение со стеной.        Однако сейчас это не имело никакого значения.        Оно терялось, превращалось в ничего, пустоту, в громкую тишину.        Инеж дышала, рвано-рвано, будто задыхаясь, и чувствовала себя живой, тако-о-ой живой, какой она не была ни разу за последнее время. Кровь бурлила вулканической магмой за застеленными на коже реками сизых вен, а голова как по воле судьбы становилась самым чистым местом на всей планете.        И они сами — как в эпицентре мироздания, как будто в ядре Земли.        Подхвативший её под колени Каз притягивал девушку к себе несдержанно и торопливо, и целовал точно так же, как из последних сил, с пылкостью и таким необходимым ей теплом, которую нагрянувшая с трелью взрыва весна пожадничала и не даровала.        Внутри Инеж разгоралось даже не тепло, а воистину открытое пламя.        Каз повалил её на кровать, на неаккуратно смятую простынь и холодившие горящее тело подушки, и сам навис над ней, припал разгорячёнными потрескавшимися губами к её шее, выбивая из дрожавших уст тихое и утопающее в прерывистом дыхании оханье.        Над ними, на залитом чернотой потолке, ползало хитросплетение теней, перетекающих один в другой, надтреснуто смеющихся — в который раз — над чувством бессилия.        Они почти все дни вместе, но им всё ещё по-детски капризно не хватало друг друга, как будто они не виделись годами.        Или вечность.        Ещё один поцелуй в покорно подставленное горло и её пальцы заблудились в волосах Каза, путая их сильнее, чем она уже сделала это.        Он усмехнулся коротко, блуждая лениво по светло-умбровой коже губами и вызывая у неё лёгкую дрожь.        — Не самое подходящее время для откровений мы выбрали, сайни, — безукоризненно, чуть ли не в шутку подметил Каз.        Не самое подходящее? Что ж.        Инеж ласково провела ладонью по его волосам. Мягкие.        И ей мягко.        И тепло, как будто несмотря на бушующий за окном апрель внутри неё расцветал аметистовой веткой изящной сирени май.        Без Каза обычно холодно и пусто, точно выброшенной в январскую лютую вьюгу кошке.        — Потом может быть слишком поздно, — на шумном выдохе вымолвила Инеж в накрывшую их тщедушную тишину, взявшую их разум в свой плен.        Каз замер.        Неожиданно, резко, как если бы кто-то заморозил время.        И тогда же он, сжав кулаки до набухающих на руках тонких полос вен, горячо выдохнул ей в шею, и в этом выдохе Инеж слышала накатившее на него раздражение. Сильное, дурманящее, ставившее точку на всей их общей идиллии.        Каз выпрямился, более не накрывая её собой, не прижимая к матрасу, а после и отполз, усевшись на краю кровати спиной к ней.        Инеж не удивлялась: он терпеть не мог, когда она поднимала эту тему.        — Кажется, мы это уже обсуждали, — хроническая хрипота придала его голосу больше равнодушия, чем обычно.        Инеж присела, поджав к себе ноги и уложив на них подбородок.        Каз был упрям.        Слушать о том, что кого-то из них могли украсть в ходе операции, он не хотел. Слушать о том, что бой обернётся потерями для обеих сторон — ещё больше.        Однако жить в твердокаменной раковине и не видеть происходящего за ней, как в огромном вакууме, Инеж не могла. Не тогда, когда страхи набирались сил, желали обратиться в страшных чудищ, выходящих из-под кровати и тянувшихся к ней своими загребущими звериными лапами.        От них её спасал только Каз.        В остальное время, когда его не было рядом, Инеж оставалось только бояться. До срыва гудящего глубоко в черепушке голоса, до прикушенного языка, до ссадин и перламутровых рубцов на костяшках скрюченных пальцев.        — Я разглядываю все возможные варианты, к которым мы можем дойти, — проговорила она в своё оправдание. — Каз, послушай, если кого-то из нас схватят…        Но он, пресекая возможность договорить, зло взглянул на неё.        — Перестань так говорить, — резко перебил её вскочивший с кровати Каз. — Если одного из нас украдут, другой придумает план спасения. Каким бы готовым к противостоянию я себя не считал, я готов доверить тебе свою жизнь.        Инеж дрогнула.        Порой она думала, что Каз доверял ей слишком много, что она незаслуженно получала это доверие (если уж его сердце доверившаяся врагу Инеж так легко выбрасывала, топтала так, что с каждым днём там появлялись новые трещины, то разве могла она уберечь его жизнь?).        Она сползла с кровати, неторопко двинувшись к Казу.        — Я тоже доверяю тебе свою, — уверила его Инеж вкрадчиво. — Ты же знаешь это и сам. Но мы не знаем, к чему стоит быть готовыми. Их больше, Каз. Намного больше. Что, если это неравенство в количестве обернётся поражением для нас?        Ей хотелось тянуть время.        Сделать так, чтобы Гарван придумал план раньше Каза и реализовал его тоже раньше.        Но Инеж не лгала: она доверяла ему свою жизнь.        Она знала, что Каз убережёт её любой ценой.        — Меня часто воровали.        Инеж сказала это так, будто разум не участвовал в том.        Будто не думая.        И впрямь: пальцев на руках и ногах не хватило, чтобы сосчитать, сколько раз её брали в плен, сколько раз Каза шантажировали, что если он не пойдёт на уступки, то ему отправят её разорванной на куски.        Вегенеру ничего не мешало пойти по стопам их старых врагов, когда они пустятся во дворец. Советников, как и Грошовых Львов, вполне достаточно, чтобы окружить её, застать врасплох, а затем потребовать взамен на её свободу его жизнь.        Инеж сомневалась, что Каз откажется, и знала, что позже будет проклинать всех за то, что Гезен отобрал у него былой эгоизм, который не позволял ставить никого выше, чем себя.        — Что будешь делать, если меня украдут?        Это был долго изводивший её вопрос. Инеж считала, что давно должна была получить на него ответ, иначе неопределённость сведёт её с ума.        — Как биться против тех, кого так много?        Она пригляделась: опущенный взор Каза пуст.        Он сам - пустой сосуд, тряпичная кукла. Его не заполнишь, но Инеж надеялась, что его можно было оживить.        В его взгляде ничего, и она порадовалась, что спросила его только о краже и не задела вопрос о том, что бой мог окончиться чьей-то смертью (впрочем, в таком случае Инеж всегда ставила на себя).        Выждав немного, он вновь вздохнул, глубоко и малость опечалено.        После посмотрел на неё, приблизился, сокращая расстояние между ними.        Она видела: в его глазах загорелась малахольным огоньком жизнь.        В тот миг застилающей напряжённую атмосферу идиллии, когда Инеж разглядела в павших на неё чёрных глазах своё отражение, его рука аккуратно легла ей на затылок, приблизила её к себе, да так, что они соприкасались лбами. В молчаливо господствующей над Кеттердамом ночи она не слышала ничего, окромя равномерного дыхания Каза и его слов, напоминающих ей очередные ненавистные обещания, и вместе с тем — этакий парадокс — напоминающих их личное «всегда»:        — Я приду за тобой. В любом случае, чего бы мне это не стоило. Я приду, даже если мне оторвут ноги и руки — тогда я буду ползти, чтобы сделать так же, как я делал всегда: пробить путь к тебе через трупов людей, которые посмели встать между нами

* * *

       Сознание вернулось рывком, как по старой привычке — словно слой плотной ткани резво сдернули с искрящейся лампы.        На слабом полувыдохе Инеж приоткрыла залитые вселенской тяжестью веки. Угольные ресницы неторопко затрепетали только пробудившейся бабочкой, пока она пыталась убрать резь в глазах.        Окружение расплывалось.        Как в сюрреализме. Как в одной громоздкой мешанине.        По холодной постели плясал тускло-золотистый свет от стоявшего рядом с кроватью ночника.        В голове — сплошной бардак, хаос, поглотивший её в саму пучину.        Почти сразу она вспомнила, что произошло до того, как сознание отключилось и отправило её лавировать в долгое небытие.        Сердце сжалось до боли настолько сильной, что ей хотелось согнуться пополам. Хотелось взвыть до разрыва аорты, хотелось кричать на всех и вся, всем своим испещрённым шрамами естеством ненавидеть в одночасье исполинский и сиротливый мир за то, что он не давал ей никаких шансов быть счастливой.        Что он забирал у неё всё то немногое, что оставалось.        «Я приду за тобой, Инеж».        «Я приду, даже если мне оторвут ноги и руки».        Инеж стиснула зубы.        «Где же ты?»        И впрямь.        Где же? Почему не пришёл за ней?        Почему ни разу не учёл того, что даже ему не подвластно обмануть дьявола и восстать из мёртвых, чтобы вырвать её из паскудных рук скупых смутьянов?        — Каз… — едва слышно, как из последних жизненных сил, прошептала Инеж в немое никуда.        Она знала: в том смысла не было. Он всё равно не придёт, как бы ей не приходилось звать его. Она могла шептать молитвой, она могла кричать, могла сотрясти оглохшее небо его именем, а результат один и тот же: Каз не придёт.        Но Инеж это необходимо.        Она чувствовала, что ей надо было снова произнести это имя, уцепиться за него, чтобы отныне и навеки именно Каз стал её призраком.        Она давно не звала его так, как привыкла, как делала это всегда: тихомолком, ласково, любяще, будто всё треклятое мироздание сужалось до них двоих, будто ничего другого больше не существовало.        Будто он и был её миром, человеком, который мог подарить ей кусочек неба.        — Да?        Инеж моментально подняла взгляд.        Рядом, склонившись к ней, на кровати сидел озарённый лунным проблеском Гарван.        Она уловила, как он внимательно смотрел на неё, как его вдохи-выдохи заполняли гробовое безмолвие комнаты.        Мередит протяжно моргнул. Золотистые глаза, в темени ночи казавшиеся бледно-каштановыми, скрылись за толщей век, но она видела воочию: мгновением раннее в них сплетались неверие и страх.        Секунда.        И он вновь, не торопясь раскрыл их, взглянул на неё с неумело скрытым равнодушием, будто случайно вспомнив, что она пыталась сделать до того, как пала бессознательно ему в руки.        — Ты… потеряла сознание, — только и произнёс Мередит, смято и неуверенно, отчего-то дёргаными движениями поправляя ворот смолянисто-чёрной рубашки. — Возможно, переутомление, или же ещё один побочный эффект от таблеток. Я обсужу это с врачём.        Инеж подслеповато взирала на него, такого невозмутимого и хладнокровного перед той, кто ещё сегодня пыталась напасть на него с ножом.        И что-то вдруг ёкнуло в груди, а после, замерев ненадолго, будто боясь чего-то, съёжилось.        Когда молчание между ними донельзя затянулось, а они всё смотрели друг на друга, точно выискивали что-то, — вернее, смотрела она, будто ответ на все вопросы лежал на поверхности — наперекор больно скручивающему ощущению за рёбрами она приподняла руку. Слабо, точно действуя после предсмертного боя, когда почти все силы покинули избитое тело.        Рука Инеж потянулась вперёд.        К нему.        Гарвану оставалось только недоверчиво наблюдать за происходящим.        В необъяснимом порыве, странном таком, словно ей приходилось действовать в бреду, Инеж уложила ладонь ему на щеку.        В следующую секунду под подушечками мелко дёргающихся пальцев она почувствовала дрожь от неожиданного прикосновения. Услышала, как участилось дыхание Мередита, когда она аккуратно погладила кожу подрагивающим большим пальцем.        Инеж готова была поклясться: её глаза блестели.        — Каз?        Это имя повисло в воздухе, отразилось эхом от сводов комнаты.        Быть может, это и впрямь ужасное воздействие прописанных врачом таблеток.        Быть может, она обезумела от горя, раз уж после обретённых воспоминаний о распластавшемся на сырой земле Казе, о его залитом кровью бледном лице, ей приходилось видеть любимого человека в его убийце.        Но Мередит не сводил с неё взгляд.        Не сводил долго, будто не мог, будто время снова замерло, будто он физически не мог этого сделать.        И вдруг медленно, практически с опаской, он прижался к её ладони как к чему-то родному и до сводящей с ума боли знакомому.        И следующее, что он произнёс, так тихо, чтобы это слышала она и только она, окончательно выбило почву из-под её ног:        — Да, Инеж, я слушаю тебя.