Der Himmel fällt

       Несколько месяцев спустя.        Возвращение в реалию напоминало сродни столкновение с землёй.        Сперва всё ей незнакомо, чуждо, как будто она тут впервые.        Привычные чувства поначалу бесконечно далеки от неё, где-то на расстоянии бессмысленных огоньков звёзд, но настигали её так, что голова раскалывалась, а лобная доля буквально просилась наружу.        Инеж казалось, что падение в омут вдребезги разбитых воспоминаний длился веками, но в то же время — парадокс — будто миновало одно незримое мгновение с той поры, как из шкафа мистера Мередита с невыносимо-громким стуком пала на пол трость.        Трость Каза Бреккера — то вне всяких сомнений.        Она попыталась встать с того места, на которое свалилась, но собственное тело отчего-то роптало, руки тряслись, а движения были слишком резкими и неясными.        Голова пульсировала, но прежняя, непрекращающаяся боль, мучительная, словно стремящаяся сомкнуть клыки на её разуме и порвать на куски, утихала.        Вместо этого чувствовалось нечто иное.        Другой вид бушевавшей боли.        В другом месте.        Внутри, в самом сердце, что пронзало метафоричным лезвием калённого кинжала всякий раз, как Инеж пыталась сделать вдох, потому что, видят святые, видит сам Гезен, слёзы сейчас снова найдут выход наружу.        Многотысячные пробелы и несостыковки в утерянных воспоминаниях преобразовались в одну общую картину, слились в один ужасающий рассказ.        В осознание.        Страшное и выбивающее воздух из лёгких.        С каждой последующей секундой в ней всё торопливее и неумолчно клокотало.        Инеж резким движением зажала раскрывшийся от ужаса рот руками, зажмурилась, крепко-крепко, что в кромешном мраке хаотично запестрили цветастые кляксы.        И тогда ещё совсем тихие рыдания прорезали громкую тишину.        — Каз… — слетело с неё; тремор ломаного голоса не сразу позволил Инеж произнести что-то, лишь лихорадочно лепетать нечто несуразное.        Каз мёртв.        Каз мёртв.        Эта истина, смрадная и ненавистная, вбивалась в неё кровавыми гвоздями и фиксировалась намертво.        Это произошло несколько месяцев назад, — от его трупа наверняка уже не осталось ничего, кроме обглоданного временем скелета — но ощущение его испачканного кровью лица под тонкими дрожащими пальцами всё ещё реалистично до застилающего Кеттердам оглушительного крика.        Вид на его окровавленное лицо, то, как он двигал занывшей челюстью, пытался что-то сказать, позвать её, но вместо этого закрыл глаза и почил у неё на руках — всё будто бы произошло вчера.        «Вернись».        «Ты обещал».        «Ты обещал, что всегда придёшь за мной».        Инеж скукожилась, обняв себя за плечи и громко, задыхаясь практически, всхлипнув.        Винить его в том, что она абсолютно одна, вопреки его обещаниям всегда быть с ней, бессмысленно не столько из-за того, что он мёртв.        Она ведь тоже когда-то обещала. Обещала, что будет заботиться о нём, и если уж обещала то не Казу, который от заботы её упрямо отмахивался, то себе.        Она обещала себе в ночь перед убийством, когда целовала, обнимала его, ничего не понимающего, за плечи, держала так, будто чувствовала в глубине души, — но не желала верить — что его скоро отнимут у неё, и клялась себе немо, что защитит от себя Каза любой ценой.        Клятвы и обещания её ничего не значили.        Он погиб из-за неё.        Из-за её глупости. Из-за бесконечной череды её ошибок.        Ему разорвали часть лица.        Ему оторвали кусок уха.        Ему отрубили руку.        Его палец висел на шее Пекки подобно украшению, подобно насмешке над пораженным, и Инеж хотелось от всей души возненавидеть того мерзавца, который посмел убить Роллинса: он отнял у неё единственную возможность самой поквитаться с ним, обвить его шею этой подвеской и придушить, смотреть в предсмертно закатывающиеся глаза и вопреки всему, чему её с детства учили родители, маниакально упиваться его страданиями.        Инеж подняла взор, уткнувшись заплаканными глазами в окно, в сапфировое плато ночи.        Оттуда, словно подмигивая, заискрилась далёкая и холодная звезда, а ей как ребёнку хотелось верить, что этой звездой был её Каз.        — Что они с тобой сделали… — прошептала она в пустоту.        Горло саднило от рыданий, тело тряслось, а в недрах угольных зрачков поселилась горящая агония.        Она, того гляди, вырвется вот-вот на свободу, превратится в настоящий пожар и сожжёт собой весь мир, потому что она благоволила желанию почувствовать агонию не только моральную, а ещё и физическую, во всех её проявлениях и самых бурных красках.        Инеж представила, что могли сотворить с Казом, пока её, бессознательную и теряющую память, уводили и запирали в темницу.        Его могли выпотрошить до неузнаваемости, разрезать, чтобы убедиться окончательно, что он мёртв и не проснётся больше.        Его истерзанный труп могли отнести мастерам, чтобы те выскребли из него всё и превратили некогда вселяющего в окружение страх человека в веселящее своей нелепостью чучело.        Его могли разорвать на части и, корчась в отвращении, кривя душой, кинуть куски грубо обрубленного тела голодно лающим сторожевым псинам, которые всё равно не отличат животного мясца от человечины.        Ему могли отрубить голову, чтобы воткнуть её на заточенные дыбы и поставить в центр города на всеобщее обозрение.        Если бы её не пытались поймать, если бы они были одни в том лесу, то Инеж вряд ли смогла бы оставить там Каза.        Она осталась бы там, потерявшись в реальности и обняв его холодный труп в ничтожных попытках отыскать в нём живое тепло. Она бы сидела там, прижав его к себе или держа голову Каза на коленях, и сидела бы так и дальше, пока от неё самой окромя костей ничего не лишилось в том лесу.        И сейчас Инеж до скрежета хотела к нему.        К живому, или нет — то неважно; если надо будет, она снова прижмётся к его мёртвому телу, снова не сможет найти в себе мужество отпустить Каза и уйти, чтобы жить дальше, без него.        Инеж прильнула бы к нему, представляя, что Каз жив, даже если он не дышал под ним, даже если на нём застыло не меняющееся выражение лица. Она бы представила, что он в эту минуту вяло поднимет руку и обнимет её в ответ, прижмёт к себе и успокоит, напомнит шепотом, что всегда придёт за ней.        Эта застилающая рассудок ложь была бы столь сладка, что отречься от неё невозможно.        Она настолько хотела к нему, что нутро сводило от этого чувства, что её распирало, рвало на части.        «Святые, — забилось в ней, и пусть святые эти давно перестали её слушать, давно осквернили клеймом грешницы, раз наказали так жестоко, что забрали у неё Каза, Инеж в этом исполинском мироздании отныне больше не к кому обратиться. — Лучше бы я не вспоминала! Лучше бы я продолжала жить в неведении!»        Но миг спустя она чуть было не накрыла себя волной страшнейших проклятий за эту порочную мысль.        Инеж жила бы дальше, ненавидя его всей душой, прозывая деспотом и самой ужасающей напастью в своей жизни. Крича всем и каждому, что она никогда не полюбила бы кого-то вроде Каза Бреккера, что такой как он не умел любить.        Она бы продолжала молиться святым, просить их, чтобы он правда был мёртв и чтобы он погиб самой страшной смертью.        Инеж и дальше жила бы преспокойно, не осознавая, что в тот день по её вине погиб тот, кто любил её намного больше, чем она могла бы себе представить.        Вина — такое название, довольно-таки неказистое и причудливое, для целого вороха ощущений. Вина — засевшее внутри неё крайне пресловутое и злосчастное существо, водящее остриём ножа по рассеченному шрамами телу с одним очевидным намерением.        Вопрос заключался в том, какой нож крутился в его ручищах, чтобы знать, как долго потом придётся зализывать раны (если уж не к тому дню, когда в как солома ломких волосах засеребрится росчерк последней седины, когда она улыбнётся кольцами-морщинами, решив, что готова уйти из этого мира к нему).        Инеж думала, что от горя сходила с ума.        Она бы устремилась на кухню, перевернула её, а потом и весь чёртов особняк, чтобы найти свои старые таблетки, заглотить целиком несколько за раз и вызвать у себя галлюцинации, те самые, от которых она бежала, чтобы он побыл с ней даже в образе ничего не выражающего фантома.        Инеж могла поступить похуже, она могла повторить давнюю аферу с самоубийством: вскрыть вены, утопиться в ванной или в пенистых волнах ошалевшего от шторма моря, спрыгнуть с крыши церкви Святого Бартера и дождаться, когда боль исчезнет, сжалится над ней и отступит, а перед ней возляжет искрящаяся драгоценной золотой пыльцой стезя на небеса.        Это единственная возможность воссоединиться с Казом, побежать к нему, не опасаясь никаких преград, кинуться ему на шею и ощутить, как он поднимет её над пухом курчавого облака.        Он любовно назовёт её своей сайни, а она, плача, рыдая от счастья, от того, что наконец-то была рядом с ним, возьмёт лицо Каза в ладони и прильнёт губами к его лбу.        Но сознание вдруг помутилось.        Поле зрения укрыло пеленой серого тумана, и там, в метре от неё, такой настоящий, но намеренно удерживающий между ними расстояние, стоял Каз.        Спиной к ней, оборачиваясь через плечо и глядя ей в глаза оскорблённо, холодно, презирающе.        Это был взгляд человека, которого предали.        Взгляд человека, которого предал кто-то поистине близкий.        — Ты подвела меня, — прошепчет он равнодушно, застыв в тумане тихо плачущего сожаления, и уйдёт, в последний раз посмотрев на неё и безжалостно бросив в накрывающей пространство темноте, той, из которой ей не отыскать выход.        Нет, Инеж не могла уйти из жизни. Не сейчас, по крайней мере.        Она не могла позволить себе такую вопиющую слабину.        Будучи беспризорным ребёнком, Каз уже выгравировал поперёк рёбер незримый для чужих очей трактат, сделку с дьяволом, самой совестью, которую у него всё равно отобрали, как плату, которую выпрашивали у жителей Бочки.        Он посвятил годы жизни, чтобы отомстить за старшего брата, и ни дня не вздохнул спокойно, пока Пекка Роллинс не склонился перед ним.        Она не имела права сдаваться так быстро.        Не имела права умирать, когда люди, отобравшие у неё Каза, заставившие её увидеть его гибель, держать его умирающим, всё ещё жили припеваючи и насмехались над его кончиной.        И вдруг в памяти всплыл день, когда после смерти Пекки её привели к Вегенеру. Когда король подолгу смотрел на неё, смотрел с таким холодом, каким смотрят на тяжело провинившихся, но в какой-то момент в льдисто-голубых глазах Вегенера проскользнуло что-то другое.        Жалость.        Чёртова жалость.        Он жалел её, потому что она была близка к Казу. Потому что он любил её.        Говорил, что судьба давала ей шанс исправиться и жить не осквернённой порочным нравом Грязных Рук.        «Он был монстром» — произнёс он тогда уверенно и непоколебимо, как будто иной истины быть не могло.        Пальцы Инеж дёрнулись.        Глаза жмурились, слёзы жгли щёки.        «Значит, он был моим монстром! — прозвучало в голове, как всё сметающий взрыв, как удар молнии на дымчатом небосводе. — Монстром, чудовищем, дьяволом — называйте, как хотите, он был моим!»        Инеж поднялась на ноги. Те пошатнулись, первое время не удерживая её, но вопреки тому она побежала и прыгнула во тьму длинных коридоров.        За коридорами — к лестнице, ведущей на первый этаж.        На кухню.        К Гарвану.        К человеку, который солгал ей, который предал её.        Который убил Каза.        Который стоял перед ней в середине апреля, схватив его отрубленную руку как трофей.        На последней ступени Инеж остановилась резко, замерла.        Угол не позволял ей ничего увидеть, только окидывающий пол янтарный свет люстры, но она слышала нервное бормотание за стеной, что-то, чего она не могла разобрать.        Вспомнила резко: Гарван не один.        С ним был мистер Кензи.        «Ещё лучше» — подумала Инеж.        Прикончит двоих за один раз точно так же, как Мередит собирался поступить с ней и Казом.        Она выглянула из угла, присмотревшись и мигом отыскав взором стоявшего к ней спиной Гарвана. Одного.        Такого, думала, легче убить, настолько легче, что становилось скучно и накатывало режущее разочарование.        Гарван отхлебнул что-то из стакана и прокашлялся тихо.        Инеж насторожилась в тот час же: она не могла позволить, чтобы он, как в издёвку, помер поперхнувшись, не успев ощутить остроту её кинжала — которого, впрочем, у неё с собой не было — на своей спине.        Она медленно, точно отыскавшая добычу дикая кошка, выбралась из тенистого укрытия, благодаря всех на свете за то, что природа преподнесла ей столь ценный дар вышагивать по земле беззвучно.        Свет слепил чудовищно, пусть и был неярким, и Инеж прищурилась, сверля взором спину советника.        Шаг.        Второй.        На третьем Инеж подумала о том, что на кухню мог ворваться Орвэлл и всё оборвать.        На четвёртом о Кензи она уже не думала: Гарван незатейливо, явно не ожидая застать её за собой, повернулся, и на лице его выступило что-то лишь отдаленно напоминающее удивление.        Он взглянул на неё с прищуром, прежде чем позвать:        — Призрак?        Инеж почти передёрнуло оттого, как он звал её.        Оттого, что она слышала его ненавистный голос.        — Всё хорошо? — буднично вопросил Мередит, отложив граненный стакан. — Мы договаривались, что у нас с Орвэллом важное совещание. Надеюсь, ты по серьёзному делу?        Она стояла перед ним несколько секунд.        Одна.        Две.        Полминуты.        Тут же, не смея мешкать, Инеж дёргаными движениями потянулась к столовым приборам и демонстративно выудила нож, и Гарван, мало что понимающий из этой ситуации, нахмурился недоуменно.        — Тебе… порезать фрукты? — неуверенно спросил он.        Ей бы засмеяться на эту шутку, но Инеж не смешно, о, ей совсем не смешно.        Она бросилась к нему, грациозно взмахнув по воздуху кухонным ножом так же, как сделала бы с кинжалом.        Движения её столь резки, что тело болело, конечности ныли, и подавить сей болезненный импульс несложно, однако лёгкая тряска хоть и незаметно, но потряхивала её.        За Клепку.        За всю её банду.        За Каза.        Гарван не дрогнул, но явно не ожидал подобного действа с её стороны.        Он проворно увернулся от удара, и Инеж, не сумевшая совладать с собой, врезалась в стол.       «Да что со мной?!»        И как только она вспомнила о выданных врачом таблетках для восстановления памяти, о недомогании в списке побочных эффектов, Мередит прижал её к столу, пресекая возможность двинуться.        Инеж зашипела от негодования, но вспомнила почему-то, что Кресвелл сделал с ней то же самое в разы грубее, в то время как Гарван будто боялся навредить ей.        — Давай-ка так, Призрак… — раздался над ухом угрожающий голос раздраженно выдохнувшего советника, — ты сейчас же выпускаешь нож и мы дружно ссылаемся на то, что у тебя помутнение рассудка от таблеток.        «НЕТ!»        Так жалко оказаться прижатой им и взятой в импровизированную ловушку — это её нелепый просчёт, навеянный совокупностью обстоятельств таких же ошибочных, как и ситуация, в которую ей довелось попасть.        Резкий оборот.        Взмах ножом.        Отточенная до совершенства реакция Гарвана спасла ему жизнь: он отдёрнулся за секунду до того, как лезвие полоснуло бы его по незащищённому горлу, но это же и сыграло с ним в злую шутку, когда он случайно отпустил её.        Советник отскочил, встав рядом со столовыми приборами, но отчего-то не спеша вооружиться и оборониться.        Стоявшая напротив него Инеж сжала рукоять ножа до взбухших на запястье змеек вен.        Она не сразу поняла, что её настигла одышка, а руки и ноги будто бы залило свинцом. Что-то похожее ей приходилось испытывать дважды, когда её травили таллием, но сейчас это был не яд.        Восседавший по ту сторону Гарван смотрел на неё исподлобья.        Золотистые глаза осуждающе сверкали за неопрятно взъерошенными кедровыми волосами.        — Призрак, — снова позвал он её, хватаясь одной рукой за столешницу и не сводя с неё взгляда. — Я не шучу.       «Он не догадывается, что я всё вспомнила».        Инеж услышала поодаль от них шаги, и пару секунд спустя, высунувшись из-за стены, кухню малость испуганно оглянул внезапно объявившийся мистер Кензи.        — Почему так шумно? — смято спросил он, беспомощно бегая глазами.        Мередит выпрямился, скованно и будто бы ожидая, что она снова предпримет попытку накинуться его.        — Да вот, Орвэлл, — хмыкнул в ответ ему Гарван без всякой издёвки. — Призрака что-то побудило порезать меня ножиком для резки фруктов.        Инеж могла атаковать.        Могла впиться ножом ему в брюхо, прокрутить рукоять, не щадя его ни секунды, чтобы лезвие рвало мясо на куски, а кровь хлестала, фонтанировала долгим тягучим потоком, окропляя пол кухни.        Но она стояла на месте, не в силах двинуться.        Поле зрения медленно укрывало беспросветной чёрной вуалью.        Ей чертовски плохо, и если ничего не предпримет, ноги подкосит и не удержат её.        — Эмм… Гарван, — осторожно обратился второй советник к коллеге. — Кажется, ей не очень хорошо.        — Она просто притворяется, чтобы напасть на меня.        — Да нет, она и правда плохо себя чувствует.        — Я же сказал, Призрак не… — но Гарван, посмотрев на неё внимательнее, замолк.        Голова его по-птичьи пала набок, и сам он, задумавшись, выдал:        — Хотя…        Его задумчивое «хотя» утонуло в немоте.        Нож с лязгом выпал из её ослабевших пальцев.       Инеж чувствовала, что ноги больше не держали её, как и погрузившееся во мрак сознание. Перед тем, как отключиться и упасть в обморок, она увидела в размытых красках бледного янтаря, как Гарван, сорвавшись, понёсся к ней, и ощутила напоследок, как он подхватил её на руки.