Der Himmel fällt

       Несколько секунд, долгих-долгих, будто годы успели улететь за то время, Инеж лежала так, смотрела в медово-золотистые глаза Мередита, — или же человека с лицом Мередита — и осознавала происходящее. Складывала разбитые куски мозаики в одну целостную картину.        Анализировала.        А потом отмахнулась от анализов.        Становилось не до этого.        Она подорвалась с места так внезапно, как только могла. Обвила руками его талию, чтобы тут же прильнуть к человеку над ней, почувствовать под щекой одновременно с исхудавшей грудной клеткой истошное биение забившегося испуганным зверьём сердца.        Руки дёргано-лихорадочными движениями опускались, поднимались, трогали, касались его за одеждой, и в этом головокружительном ощущении она всеми силами старалась себя убедить, что всё всамделишное, а вовсе не кинутый больным сознанием жестокий сюрреализм.        Пальцы Инеж сжались на его спине, обхватили ткань рубашки, будто он был её якорем, тем самым, что могло не дать ей уйти в непроглядную глубину. Она чувствовала себя так, точно сколько бы ни прикасалась к нему, этого всё равно недостаточно.        «Это ты. Это ты. Это ты» — неистово заколотила в ней одна единственная мысль.        «Всё это время это был ты».        Осторожно придерживая её, притрагиваясь к ней так знакомо-бережно, он неспешно присел, и только тогда мягко обнял схватившуюся за него девушку за плечи, прижал к себе. Она почувствовала, как лицо его зарылось ей в волосы, как её опалил громогласный выдох облегчения, пронизывающий насквозь порывом тёплого ветра.        Инеж попыталась что-то сказать. С уст сорвался только сдавленный всхлип.        Кажется, она снова плакала.        — Ты живой, Каз… — сбивчиво прошептала Инеж ему в плечо, обнимая его крепче, прижимаясь к нему так, точно возжелав раствориться, исчезнуть в нём. — Ты живой.        Живой. В самом деле.        Не разорванный изголодавшимися воронами, не выставленный во дворце короля уродливым чучелом, которому только бы вызвать смех у проходящих мимо людей.        Настоящий живой Каз Бреккер, в очередной раз обхитривший что жизнь, что смерть.        От осознания этого факта Инеж отказывалась отпускать его. После вернувшихся воспоминаний о его бездыханном теле, которое она тщетно пыталась согреть, после того, как она ради него собиралась заставить всю Керчию в муках склониться на колени, она жаждала Каза всей своей истерзанной душой. Инеж хотела спрятать его в своём сердце — там, где его никто не найдёт и больше не попытается отобрать у неё.        Его ладони поднялись, обрамляя её лицо. Эти прикосновения были безопасными и родными, а мир вокруг — тёплым и в кои-то веки милосердным.        И жизнь перестала быть такой холодной.        Каз прильнул к ней, целуя мешкотно в омытые слезами щёки.        Инеж же опустила взор, концентрируясь на том, как двигались его плечи под тканью одежды, на том, как он прикасался к ней, будто тело заново привыкало к нему, к его и в то же время не его рукам.        Она сидела в комнате чужого особняка, с возлюбленным, которого ещё недавно считала мёртвым, и у этого возлюбленного лицо человека, который его чуть ли не убил — такое могло происходить только с ней.        Над ней прозвучал шепот.        Горячий, преисполненный лёгкости, точно годами приходилось катить в гору громоздкий валун.        — Ты вспомнила меня.        Он сказал это так тихо, что если бы Инеж не находилась к нему так близко, то вряд ли смогла бы услышать. В чужом голосе было что-то от Каза: едва уловимый скрежет, словно угловатые кремни соприкасались, и лёгкая хрипота, которую она могла узнать из тысячи.        Инеж прикрыла глаза, прижав его к себе так крепко, что начала дрожать.        Он был вырезан так глубоко в ней, что тот отрезок жизни, когда она его не помнила, казался полной бессмыслицей, созданной великой вселенной погрешностью.        Инеж до отчаяния хотела провести остаток своей жизни, потерявшись в этом моменте, в том, где их души соприкасались.        Она приподнялась, зарылась ему в шею лицом, хватая воздух тяжело, будто его залили сталью, будто она вот-вот возьмёт и задохнётся.        — Ты умер у меня на руках.        Это звучало так взволнованно и почти бессвязно, как если бы Инеж могла в любую секунду задохнуться и пасть на пол в асфиксии.        Воспоминания о дне нападения врезались в неё с прежним разъярением. Всё былое тепло вдруг почудилось жестокой насмешкой.        Вот ведь она, перепачканная в его крови, держала Каза у себя на коленях, осторожно била по щекам, безостановочно просила очнуться, кричала его имя и не могла поверить в происходящее, даже когда он исторг последний вздох.        А теперь он жив.        Теперь он, пришедший вытащить её из этой западни, сидел с ней на одной кровати, глядя на мир невозможно-жёлтыми глазами своего убийцы.        Каз провёл рукой по её дрожащей спине.        — Мы все так думали, — проронил он тихо, — но так бы и произошло, если бы ты не дала мне противоядие.        Шмыгнув, Инеж хотелось издать хоть что-то, что отдалённо напомнило бы ломанный смешок, но из неё вырывались только редкие всхлипывания.        — Ты сказал, что у тебя есть ещё один экземпляр. Его не было, — напомнила она, сжав пальцы на ткани рубашки. — Я… я бы разбила тебе череп твоей же тростью, не думай я тогда, что ты мёртв.        Каз слабо усмехнулся, мягко целуя её в висок.        Растворяя её горечь, низвергая всю ярость, даже самую притворную.        — Значит, мне повезло отключиться в нужный момент.        Отключиться.        Он назвал это простым «отключиться», в то время как Инеж думала, что потеряла его, и собиралась уничтожить всю столицу, уничтожить всех, чтобы хоть кто-то разделил её боль.        Она снова прикрыла веки. Слёзы высыхали, оставляя от себя только влажные стези на щеках, но они всё ещё яростно жгли покрасневшие глаза.        Или же то воздействие медикаментов, от которых Инеж воспринимала тусклый свет настольной лампы крайне болезненно.        Новая правда казалась настолько прельщающей, настолько желанной и прекрасной, заставляющей бабочек в животе пуститься в пляс, что поверить в неё было так легко, как дышать или двигать согретыми солнечными лучами пальцами. Ещё пару минут назад Инеж, только очнувшаяся после обморока и без всякой надежды, как по воле инстинктов, позвавшая Каза в пустоту и глушь комнаты, не смела и мечтать о таком.        — Мне всё ещё не верится. У меня… так много вопросов, — призналась она честно, очерчивая ноготком мелкие узоры на ткани рубашки Каза. Миг спустя Инеж вновь обвила его шею. — Мне не хватит слов, чтобы описать, как я счастлива, что ты жив. Ты не представляешь, что я испытала, когда память вернулась ко мне.        — Представляю, — уверенно запротестовал Каз, отстранившись слегка, и она почувствовала себя такой потерянной, будучи плененной желанием снова прильнуть к нему и восполнить отобранное у них время. — Я отвечу на все твои вопросы. Чуть позже. Пока что нужно завершить одно дело.        Он неспешно встал с кровати и выпрямился во весь чужой рост, протянул ей чужую руку и посмотрел чужими глазами.        Эти глаза не его.        Они жёлтые и дикие, они принадлежали лжецу и тирану.        Но взгляд, которым он смотрел на неё, родной и любящий, несомненно принадлежал Казу.        Инеж одарила его лёгкой полуулыбкой.        Её рука плавно поднялась и потянулась к нему, улёгшись на руку Каза, туда, где ей и место.        Он аккуратно сжал её ладонь, точно держал драгоценный рубин, и переплёл их пальцы, как делал это всегда. Это ощущение было одним из лучших, которых Инеж приходилось испытывать за последнее время.        Словно тучный шлейф над головой рассеивался, давая законное место пробивающейся на волю солнечной протоке.        Она различила в безмолвии комнаты его тихое манящее «пойдём».        И Инеж пошла с ним, не раздумывая, зная, что ей всё равно, куда Каз поведёт её, если это автоматически знаменовало, что они больше не будут так жестоко разлучены.        Пусть то будет дворец короля, пусть то будет жерло вулкана — ей казалось, она последует за ним в любой огонь.        Они прошли по тёмному коридору, ориентируясь на струившийся по помещениям лунный свет, и вскоре дошли до лестницы.        Но по ту сторону их ожидал тот, о ком Инеж не то, что позабыла, а даже не думала, о существовании кого успела напрочь позабыть.        По ту сторону стоял мистер Кензи.        — Она всё вспомнила, — неожиданно оповестил советника Каз.        И произнёс он это столь степенным тоном, как дипломат, вышедший на серьёзную аудиенцию, что Инеж передёрнуло, а в голову в тот час же закрались мысли настолько ошеломляющие, что её пронзило холодом.        Она подумала, что перед ней на самом деле никакой не Каз.        Подумала, что Гарван снова солгал ей, воспользовался её шатким состоянием и неописуемо жестоко сыграл на её чувствах, заставил поверить, что это он.        «Я ведь видела его».        Собственный голос в черепушке дрожал.        Инеж ведь видела труп Каза, к которому её сначала не подпускали, хоть она и вырывалась, билась в хватке Грошового Льва, пытаясь дотянуться до него. Видела, как закрылись его глаза, как он пытался позвать её безрезультатно дёргающейся челюстью, как он в последний раз вздохнул.        И всё равно позволила себе слабину, позволила себе поверить в очередной фарс Мередита.        «Если это окажется ложью, если Каз и правда погиб…» — Инеж не смогла докончить эту мысль, банально боясь того, что она сделает, если это всё окажется беспощадной махинацией Гарвана.        Но к её изумлению Кензи выдал преисполненное энтузиазма «наконец-то».        Он пару раз махнул рукой на себя, и уже скоро вместо советника перед ними стоял златовласый юноша, дружелюбно сверкнувший в полутьме лучисто-голубыми глазами.        — Здрасть, Призрак, меня Рейн зовут!

* * *

       — Так это гриш, про которого ты мне рассказывал?        Прошло всего ничего с тех пор, как мистер Кензи оказался неким Рейнардом Торбьерном, о котором Инеж довелось однажды услышать сначала от Джеспера, а после, в чуть больших подробностях, от Каза.        Услышав её вопрос, Рейн горделиво усмехнулся.        — Ты рассказывал обо мне, Каз? — по-юношески незатейливо обратился он наигранно-растроганным тоном к Казу. — Я тронут, а то мне порой казалось, что если я самостоятельно не выйду из банды, то ты меня пинком выкинул бы оттуда.        — Именно так бы и произошло. Ты был невозможен и таким остался, — безразлично фыркнул его собеседник, прежде чем обратиться к Инеж: — Я случайно наткнулся на него после того, как узнал, что ты в плену. У нас сделка: Рейн помогает мне вытащить тебя из рук Вегенера, а я возвращаю его в Гефвалле.        — Слышал, король Расмус провёл реформы и фьерданцы начали толерантней относиться к гришам, — и тут же Рейн, точно вспомнив что-то важное, пробурчал обиженно: — поэтому можно не бояться, что меня сожгут заживо без суда.        Каз подавил вздох.        Он всё ещё выглядел как Гарван, всё ещё приглаживал светло-каштановые волосы и созерцал округу ярко-лютиковыми глазами.        — Король Расмус и королева Мила — перекроенные девушки-гриши, причем одна из них равкианская шпионка, которая когда-то была в нашей команде. Будет странно, если они прикажут тебя сжечь за какие-то антиджелевские способности. К слову, о королях: Вегенер хочет завтра снова увидеть якобы всё ещё ничего не помнящего Призрака.        Узнай она об этом ещё час назад, Инеж наверняка принялась бы отбиваться, мотать головой и робко, чувствуя себя четырнадцатилетним ребёнком, утверждать, что ни к какому королю она не пойдёт.        Сейчас, зная, с кем имела дело, зная, как много Вегенер отнял у неё и как много мог ещё отнять, она смиренно кивнула, готовая встретиться с королём лицом к лицу.        — Хорошо, — буднично отозвалась Инеж.        — Теперь не дёргайся, — повелел резко посерьёзневший Рейн перед тем, как Каз собирался сказать ей что-то ещё, — иначе останешься с этой важной рожей навсегда.        Инеж стоило немалых усилий, чтобы не скривиться на услышанное.        В попытках отвадить от себя любую мысль, что Каз и впрямь останется с чужим лицом на всю жизнь, она проследила за полными гришийного изящества движениями рук Рейна. Инеж любовно взглянула на то, как под воздействием древней силы кедровые волосы приобретали вороной цвет, как черты чужого лица становились родными, как жёлтые радужки плутоватых глаз залило чернотой.        И тут она, затаив дыхание, дрогнула: левую сторону лица покрыл большой продолговатый росчерк порозовевшего шрама, а ухо будто старательно погрызли крысы.        Так некстати на неё новой волной накатили воспоминания о дне, когда она держала почти мёртвого Каза на руках и с ужасом лицезрела его окровавленные щеку, лоб, подбородок, губы — всё, что ощутило на себе остроту изогнутого лезвия керамбита.        «Ему оторвали руку» — прозвучало в голове спонтанным выстрелом неприятное напоминание.        Инеж отбросила эту мысль.        Пусть он потерял бы и вторую ладонь — лишь бы не жизнь, лишь бы не самое ценное.        Она могла быть его руками так же, как годами являлась глазами Каза.        Когда Рейн отошел от него, оповестив о проделанной работе довольным «готово», Каз обернулся к ней, и в то мгновение, когда Инеж наконец-то посмотрела в его глаза, сердце пропустило удар такой отчаянный, что рёбра потворствовали ломке.        Он встал со стула, идя к ней, и от неё не укрылось удивительное изменение в нём.        — Каз, — Инеж затаила короткое молчание, долгое время не веря, что увиденное не игра разыгравшегося воображение. — Ты… ты не хромаешь.        Встав напротив неё на расстоянии ничтожного метра, он опустил взор, как будто и сам не осознавал того, пока она не указала, и демонстративно качнул некогда вывихнутой ногой из одной стороны в другую.        — Рейн настаивал, — не сразу уточнил Каз. — Сказал, что хромота очень сильно выдаст меня. Идея придумать Вегенеру сказку, что Мередит сломал ногу, падая со стремянки, такая себе.        — Каз долго отнекивался, но фраза «тогда мы не сможем спасти Призрака» сразу поменяла его мнение, — подал полный душевного подъёма голос Рейн, но под куполом павшего на него строгого взгляда Каза он в сию минуту сжался и поспешил отвернуться.        Инеж чуть ли не задохнулась от облегчения, видя его перед собой, слыша его голос. Всё равно, что яркий просвет, обволакивающий кромешные коридоры и заставляющий тьму истлеть.        Она подалась вперёд, обняв его снова, на сей раз точно зная, что это именно он, что под гнетом оседлавшего сознание горя она не приняла случайно своего врага за Каза.        Инеж чувствовала: поначалу он, привыкший в присутствии посторонних вести себя с ней более сдержанно, мешкал, но уже скоро Каз отмахнулся от всего на свете и ответил на эти объятия, уткнувшись щекой ей в волосы.        «Живой».        Это слово, одно единственное, простое и в тот час же так много значившее, само собой воспроизвелось из немоты в спутавшихся мыслях. Изнеженно, мягко, так, будто в этот момент она самозабвенно и искренне любила весь мир, который доселе с таким невиданным неистовством обходился с ней.        Живой.        И правда.        Инеж могла про себя повторять это, стоя так, ощущая на себе его дыхание, слыша размеренный стук его сердцебиения — самого желанного звука за последний час.        Каз живой.        Настоящий.        Её.        — Каз, скоро полночь, — прервал их идиллию Рейн, по всей видимости решивший, что о его присутствии успели позабыть.        Каз раздраженно пробормотал что-то, чего Инеж не разобрала.        — Не помню, чтобы мы планировали в полночь провести какой-нибудь обряд по уничтожению резиденции, — резонно подметил он, пронзив Рейна присущим ему стальным взглядом.        Но тот, на сей раз нисколько не испугавшись смены его настроения, пожал плечами.        — Нам вставать рано, — напомнил гриш, — тем более всем троим.        Инеж почувствовала, как челюсть Каза сжалась и разжалась, точно он нехотя принимал правоту собеседника, и от неё не укрылось: он не хотел отпускать её.        «А что тут удивляться? — спросила она себя, как только Каз неохотно отпустил её. — Я несколько месяцев не помнила о нём ничего. Он даже не мог прикоснуться ко мне».        — Тогда-а-а… спокойной ночи? — обручи горько-кофейных радужек Каза блеснули в столпе света, что едва заметно выдавал их естественный тёмно-каштановый цвет, и тогда, когда Рейна не было поблизости, добавил шепотом: — Сайни.        В груди возгорелось пламя, которым он умело орудовал.        Каз лишь недавно стал называть её так, — если учитывать тот факт, что четыре с половиной месяца она пробыла без воспоминаний о нём — но с самого первого раза, как это слово оказалось адресовано ей, у Инеж создавалось впечатление, что она становилась самой счастливой в Кеттердаме.        — Спокойной ночи, Каз.

* * *

       Дуновение ласково трепавшего волосы ночного ветра — не холодного, отнюдь — колыхало зелень коротко подстриженного газона. По ушной раковине струилось журчание воды из дорогого фонтана.        Это совсем не напоминало атмосферу соснового леса.        Инеж отчего-то удивилась такому сравнению: она пробыла в Грюнкифе всего лишь месяц, в то время как в особняке на Гольденбахштрассе — половину лета. А потом отмахнулась от сего недоумения, как от чего-то невразумительного: изумрудный лес хранил в себе только обретенные воспоминания, сокровенные и драгоценные, которые грозились окончательно затеряться в небытии.        По карнизу карабкаться не так уж и сложно, как сначала можно подумать. Чуть легче, чем по затянутому канату — до этого аспекта Инеж дошла в двадцать лет, паря в метрах над землёй до пункта назначения так же, как она делала, когда стояла несокрушимо их Клепка.        Ещё пара тройка шагов.        Инеж остановилась у маленького балкона, осторожно высунулась в окно и увидела Каза, стоявшего спиной к ней и пытающегося расстегнуть рубашку.        Его можно было бы застигнуть врасплох, пускай за последние годы ни одна её попытка не окончилась успехом, да вот только судя по открытому окну Каз ждал её.        С обыденным для сулийцев изяществом Инеж соскользнула на подоконник и замерла. После, убедившись, что Каз занят пуговицами и мог утерять бдительность, бесшумно приземлилась на пол.        А затем услышала приглушенный скрипучий смех.        — Твоя комната в пятнадцати шагах от моей, Инеж. Ты могла просто постучаться в дверь, если так хотела пожелать мне спокойной ночи без лишних глаз.        Она улыбнулась ему, повернувшемуся к своей не званной ночной гостье, и медленными шагами прошествовала вперёд.        — Хотела убедиться, что за пару месяцев великий Грязные Руки не утерял хватку, — уклончиво ответила Инеж, потянувшись, чтобы поправить воротники рубашки и застегнуть пару пуговиц.        От неё не укрылось: Каз расстёгивал их очень и очень медленно, как будто знал, что скоро она наведается к нему и это будет ненужным.        — И, возможно, сделать чуть больше, чем просто пожелать хороших снов, — немного погодя дополнила Инеж. — Остаться с тобой, к примеру.        Остаться. Сделать то, что она уже сделала несколько лет назад, хотя поначалу яро противилась, уверяла и себя, и его, что это невозможно (не с его бронёй, по крайней мере).        Рука Каза легла на её, накрыла тонкие тростниковые пальцы.        Без резкостей. Не изъявляя никакого желания, чтобы она перестала до него дотрагиваться.        — Предполагалось, что ты как раз пойдёшь со мной, но ты неожиданно ушла в свою комнату. Признаться честно, у меня был небольшой ступор в этот момент.        Инеж это слегка рассмешило.        Представить вечно невозмутимого и источающего хладнокровие Каза в ступоре только потому, что она едва ли не обрекла его на участь спать этой ночью в одиночку, виделось с трудом возможным.        Но это так же быстро перестало быть смешным: как бы парадоксально то не звучало, однако столько времени они провели одновременно и вместе, и порознь, и ей оставалось догадываться, каково ему было, пока к ней не вернулись воспоминания.        — Иди сюда.        Её пошепт был манящим. Прикосновение к щеке ладонью — Инеж старалась не касаться шрама, не зная, отзовётся ли это касание болью — доводило до исключительного эффекта.        И всё вокруг истлевало в пространственной аномалии в подобном положении: плечо к плечу, кожа к коже.        Каз наклонился, и она, обхватив его лицо, подалась к нему, целуя более мягко, более невинно, чем во все предыдущие разы.        Не прошло и мгновения, как он ответил ей, и пусть целовал Каз её без нетерпения, без резкости, коей они грешили в ту ночь, когда он поклялся всегда приходить за ней, Инеж чувствовала: ему не хватало её всё это время.        И не хватало сильно.        Он углубил поцелуй, внезапно прикусив её за губу и украдкой расплывшись в мстительной ухмылке. Пользуясь предоставленным моментом, Каз обхватил её в районе поясницы, притягивая к себе так, чтобы не оставить никакой дистанции, чтобы восполнить все месяцы, когда их посмели отобрать друг у друга.        Это напомнило Инеж, как они дали себе волю затеряться в происходящем после того, как с него слетело первое за их годы признание. Как она лежала под ним, под его прикосновениями, под пальцами, невесомо чертившими обручи костей в горле, выпирающие гранями рапир ключицы и в конце, как будто обещая, как будто преподнося немую клятву, обхватывали её ладонь.        Инеж не хотела тогда ничего большего так сильно, как просто остаться с ним.        Быть с ним.        Его чуть не отняли у неё на следующее утро, чуть не заставили поверить, что он мёртв.        Скоро она не почувствовала поверхность пола под ногами: Каз рухнул спиной на кровать, и Инеж, подпрыгнув низко, плюхнулась на него, ощущая, как он по выработанному рефлексу, точно защищая от падения, обхватил её руками.        И вдруг её будто бы оросило холодной водой от осознания, страшного и неминуемого.        «Руками».        «Руками».        Сознание неумолимо поменяло это на «рукой».        Инеж мельком отвела взгляд назад, присмотревшись: вместо правой руки у Каза обыкновенная култышка. Ни пальцев, ни ладони, а настоящая рука все эти месяцы находилась в доме Роллинса в качестве трофея и показателя того, что бывало с теми, кто переступал ему дорогу.        Её снова охватило чувство, что всё былое блаженство не более, чем чья-то варварская насмешка: это её вина.        Её огромная оплошность.        Действие, от которого останется очень громкое эхо.        Ей бы струсить перед правдой, пусть и сама уверяла, что она всегда в приоритете, какой бы горькой не была, и снова посмотреть на Каза. Посмотреть, найти утешение в его прямом сияющем взоре.        Но там, на его лице, жизнь люто и свирепо высекла свой дерзкий отпечаток и в то же время — результат не знающей конца череды её упущений и лжи.        Если бы она в день нападения не мешкалась и призналась ему во всём.        Если бы она убедила его бежать как можно скорее.        Если бы она…        Святые, как же много бессмысленных «если бы», когда ничего уже не вернуть!        — Инеж?        Каз звал её. Понял, что что-то да неладное произошло.        Впрочем, почему она удивлялась? Каз всегда отличался остротой и ясностью ума, хоть и доверие к ней сбило его с толку и не дало разоблачить её предательства.        Инеж, прижавшись к нему, прикрыла глаза, глядя на всё через полуоткрытые веки.        — Прости меня, — это было всё, что она смогла выдать.        Инеж не знала, слышал ли Каз, как она неустанно повторяла эту мольбу, думая, что он мёртв, а если слышал, то помнил ли? Придал ли тому значение?        Он молчал, и последующую минуту она не слышала ничего, кроме его равномерного дыхания.        И наконец-то последовавшего за безмолвием вопроса:        — Что ты уже натворила?        Каз спрашивал так, как будто был строгим взрослым, обращающимся к знатно нашкодившей девчонке. Инеж помнила, что так с ней говорил только отец, — редко, ибо до появления в Бочке она отличалась от сверстников завидной смиренностью и кротостью — и от такого сравнения, оттого, что она сравнила Каза со своим отцом, ей бы впору рассмеяться, но ей нисколько не смешно.        Она сползла с него, и после, не медля, уселась на краю кровати, не зная, как начать этот разговор, но уверяла себя: она должна признаться. Сегодня. Прямо сейчас. В эту ночь, не смея утаить ни малейшей детали.        Инеж услышала, как Каз, недоумевая от такого расклада событий, приподнялся на локтях.        — Вернись, — донеслось до неё, не в приказном тоне, почти мольба. — Сайни.        Она зажмурилась. Сайни.        Как Инеж хотела, чтобы он сказал это, лёжа на её коленях в крови. Как она хотела, чтобы он позвал её. Чтобы дал хоть малейшую надежду, что не погибнет.        Теперь же она мечтала, чтобы Каз не называл её так.        Он подполз к ней, и прошло всего ничего, как Каз уже сидел рядом с ней, пока Инеж не осмеливалась посмотреть на него, зная, что каким заслуженным то не было бы, она не выдержит, если его пронзённый гневом и ненавистью взгляд падёт на неё.        — Что случилось? — на вздохе спросил он.        Она повторила про себя этот вопрос. Случилось ведь много. Случилось так много, что Каз даже со своим остроумием и умением филигранно выстраивать логическую цепочку из ничего не сможет себе представить.        — Каз, я… — горло пересохло, язык заплетался в тугой узел. Инеж терпеть не могла это чувство. — Это нападение… то, что ты чуть не погиб… это моя вина.        Каз молчал.        Это молчание куда хуже, чем крики. В таком мертвецком спокойствии человек мог, сорвавшись, сотворить самые чудовищные и непостижимые уму вещи.        Инеж боялась этой тишины. Такой же громкой, какой она была, когда ей казалось, что Каз уже не очнётся.        — Ты… ты сказал мне про предателя в Совете, — продолжила она, ухватившись за то, что Каз, по всей видимости, от неверия не мог ничего произнести. — Я никогда не добывала информацию путём слежки за советниками в городе. Я ходила к нему. Я… я составляла с ним план восстания, чтобы свергнуть Вегенера, а потом… он… он…        — Потом он выдал тебя королю, — удивительно-спокойно закончил за неё Каз. — Инеж, я всё знаю.        Она оцепенела оттого, что только что услышала, и сначала даже подумала, что то ей послышалось, что Каз уже вовсю проклинал её за этот проступок, яро и бойко, а сознание намеренно коверкало все его слова.        Но нет.        Инеж достаточно посмотреть на него, как становилось ясно: ей не послышалось. Каз знал всё. Знал, когда они ещё сидели в её комнате, когда она настолько не верила в происходящее, что вцепилась в него так крепко, точно боялась отпустить.        — Но… что… как давно? — посыпались градом вопросы, и Инеж просто не знала, какой ей задать первым. — Ты знал об этом всё это время? Ещё когда я ходила сюда?        — Нет, — хмурясь, Каз качнул головой. — Мередит не смог держать язык за зубами. Он намекнул во время нападения, что ты как-то замешана в этом.        — И где сейчас настоящий Мередит?        — Я убил его, — по-житейски ответил он. — Застал в Кеттердаме за углом. Он говорил с Куароном, и я только тогда узнал, что ты в плену и тебе отбило память, потому скоро я связал Гарвана в его же подвале, заставил рассказать, где ты и как именно ты связана с тем, что на нас напали. А потом убил.        Каз сглотнул, точно в горле пересохло, и взор его опустился на застланный речным нефритом луны пол.        — Сначала я не хотел верить в это, — дополнил он, — хотя со временем эта история начала иметь смысл. Я хотел услышать всё от тебя, а не от человека, который перед смертью убеждал меня, что я всё равно проиграл этот бой.        Он не верил Гарвану.        Каз настолько доверял ей, что все эти месяцы терпеливо ждал возвращения её памяти, чтобы она сама рассказала ему обо всём.        А она… она…        — Я чуть не убила тебя, — горько подытожила Инеж, и правда причиняла чудовищную боль. — Почему ты такой спокойный, Каз? Почему ты не начинаешь злиться и винить меня во всём?        — Я могу кинуть вон ту вазу в стенку. Кажется, она стоит десять тысяч крюге. Мередит в гробу перевернётся от такого.        — Каз, я серьёзно! — выпалила она, не выдержав. — Я чуть не убила тебя! Ты мог погибнуть в тот день! По моей вине! Тебя просто спасло то, что у меня осталось немного противоядия, и то надо благодарить советников за то, что они не решили отрезать тебе голову или ещё что похуже. Я… я… ты хоть знаешь, что я чувствовала, когда всерьёз думала, что тебя больше нет? Что я чувствовала, когда память вернулась ко мне? Я винила себя, я злилась на себя! Почему ты такой спокойный?        — Я тоже злился. Сначала, — признался Каз, — но сколько раз тебя саму едва ли не убили по моей вине? Имею ли я право злиться на тебя за то, что бумеранг вернулся ко мне?        Инеж впервые начала жалеть о том, что былой эгоизм Каза куда-то исчез. Лучше бы он кричал на неё, лучше бы злился, лучше бы назвал наказанием Гезена за годы бесчинства.        — Я не хочу, чтобы ты прощал меня только потому, что когда-то и сам почти обрёк меня на такую участь. Я не хочу, чтобы это чувствовалось так, как будто… как будто мы квиты. Ты вправе злиться.        — Но сейчас я не хочу злиться.        Каз упрям, как-то и было всегда.        Инеж это изводило. Как минимум потому, что то, о чём она поведала ему, ещё не конец.        — Я столько страшных вещей о тебе наговорила, — так некстати вспомнила Инеж. — Почти каждый день. И ты… ты всё это слышал, Каз.        Перечислять, что именно ей приходилось о нём говорить, она не смогла. Достаточно осознания, что Каз всё это слышал.        Сколько раз она говорила ему, что никогда не любила его и не смогла бы полюбить подобное ему чудовище?        Сколько раз она озвучивала вслух свои надежды, что Каз Бреккер не выжил в день нападения?        Сколько раз твердила, что не хотела его видеть? Что он чистейшее зло? Что он заслуживал быть жестоко убитым властями за свои преступления?        А каково было Казу, слушавшему это от неё, от человека, которому он за пару часов до возможной смерти открыл свои самые потаенные чувства?        В это время сидевший рядом Каз вздохнул с украдкой.        — Послушай, я… я не буду скрывать, что мне было непросто это всё слышать, но я напоминал себе, что это не так, что будь ты при памяти, ты бы никогда такого не сказала.        Инеж поёжилась: она в жизни не сказала бы Казу, что его нельзя любить, не утеряй она все воспоминания о нём. Инеж годами пыталась показать, что он ей важен, пыталась найти трещины в его самодельной броне — пусть и сама являлась для него одной исполинской трещиной — и пробить себе путь к его сердцу, которое Каз потом сам доверчиво протянул ей, не догадываясь, даже не задумываясь, что она могла с ним так ужасно обойтись.        Прикрыв глаза, Инеж вспомнила, как ей впервые поведали об отношениях с Казом.        Вспомнила, как она отреагировала.        — Я не могла его любить! Не могла!        Вспомнила взгляд Каза, и всё равно, что тогда он смотрел на неё лживыми глазами Гарвана — вопреки выдрессированному в себе равнодушию он не смог скрыть, что её слова ранили его.        — Я всегда буду помнить, что натворила, сколько бы ты не говорил, что не злишься на меня, — горько заключила Инеж, не сразу осмелившись посмотреть на него. — И твой шрам… он… он всегда будет напоминать мне о том, что когда-то я могла потерять тебя из-за своей ошибки.        Каз задумчиво коснулся своего шрама, провёл по нему пальцами, и выдал:        — Я могу попросить Рейна убрать его, если он тебя пугает и…        — Нет! — резче ожидаемого выпалила Инеж, уже пожалевшая о сказанном. — Святые, Каз, я… я не хочу, чтобы ты думал, будто я считаю это за уродство. Ты нужен мне любым: со шрамом, без руки, без глаза, без уха — любым.        Каз кивнул, неуверенно, слабо.        Инеж хотела, чтобы он верил ей. Пусть она и покачивалась на грани, чтобы утерять его веру и доверие, сейчас она нуждалась в этом больше всего остального.        — Есть ли что-то, что я могу для тебя сделать? — Инеж не долго раздумывала перед тем, как задать этот вопрос, да и смысла думать над ним не было: она готова на всё, лишь бы убрать барьер между ними, пусть Каз о нём старательно умалчивал.        Он опустил глаза, словно задумавшись.        Взор его прошмыгнул по полу, чёрные и сливающиеся с тёмными радужками зрачки метались из стороны в сторону, пока Каз не взглянул на неё и не протянул ей руку, будто зовя к себе.        — Просто… — он замолк, точно неуверенный в том, что попросит, но понимая, что обратно пути нет, продолжил: — просто иди сюда и скажи мне, что всё, что ты говорила до этого, не было правдой.        Инеж тут же кинулась к нему, едва ли не повалив спиной на одеяло, и обняла за шею.        Для неё это так просто. Для неё сделать то, о чём просил Каз, так же легко, как вдохнуть августовский воздух в лёгкие, но для него это значило так много, для него это было настолько важным, что Инеж не смела отказывать ему.        Одна рука нырнула в волосы, в его волосы, чёрные, как перо ворона, и зачесанные назад, пока другая легла ему на щеку. Она поцеловала его в лоб, затем в висок, между бровей, и тогда же, когда он прикрыл глаза, в закрытые веки, в шрам, который оставила на Казе её ошибка.        Инеж целовала его мягко, протяжно, и вновь прильнула к нему, вновь прижала к себе, высекая в подсознании, что более никому не позволит отобрать его у неё.        — Я люблю тебя, Каз, — горячо прошептала Инеж ему на ухо; всё внутри ликовало, стоило ему обнять её за талию и зарыться лицом ей в надплечье. — Больше всего на свете. И не собираюсь снова терять.