Der Himmel fällt

       Если закрыть глаза, попытаться напрячь воображение и отдаться хилому порыву великодушного забвения, то создавалось впечатление, будто всего этого не было. Если закрыть глаза и пустить в ход фантазию, то брешь в неудачной временной линии — в самой неудачной из всех существующих — превращалась в её родной дом, в ушах застывал шелест травы да пение щебетавших меж собой соек, а в нос ударял шедший издали аромат хрустящего сулийского хлеба с укропом.        И всё становилось таким близким, простым, не столь бессмысленным.        Стоило открыть их — и всё растворялось, мир снова превращал её в нещадно изношенную временем фарфоровую куклу в чёрно-серых тонах, без всякой жизни во взгляде. Время замедляло свой бег, отголоски чувств казались далёким эхом, и саму её неизбежно погружало в бездну. Как ничтожное пятно на песке вечности.        С того момента, как длинные ночи стали неисчерпаемыми и безграничными мгновениями, а жизнь одним выверенным кульбитом обернулась для неё многогранным фиаско, Инеж напрочь затерялась в ощущениях.        В один день её глаза преобразовались в витражи раздробленного и пестрящего красками прошлого, о котором ей порой до невыносимого тяжело вспоминать.        Инеж иногда чувствовала себя такой ненастоящей и убитой внутри, но, как ни странно, по-особенному живой.        Быть может, то обстоятельства сделали её старше на годы вперёд.        Быть может, то обстоятельства заставляли думать, что она умрёт точно так же жалко-убого, если за пеленой отчаяния не проглядит собственную смерть. Не поймёт даже, сколько ей лет, когда та однажды придёт за ней в облике преследовавшего её юноши, которого не пощадили ни этот город, ни его судьба (да и к кому в этом городе судьба относилась благосклонно, если так посмотреть?).        Бывало, сидя так на кровати и созерцая пустоту безмолвной комнаты, теряясь в отключенном эмоциональном диапазоне, Инеж беспрестанно думала, что в какой-то момент это всё уже слишком для неё.        Слишком, что её украли из родительского дома и привели в новые земли, лишь бы продать её чужим людям как живой товар и получить за то как можно больше денег. Слишком, что в четырнадцать её против воли сдали в дом удовольствий на радость извращенцам, мечтающим о единоразовом перепихе с ребёнком и отдающим за это окаянство мешок крюге. Слишком, что её поймал целый политический альянс и держал в темнице сам король, без сомнений нарекающий её, ничего не помнившую и оттого сбитую с толку, страшной убийцей и позором всей столицы. Слишком, что ей присвоили любовный роман с жестоко убитым преступником, которого она даже не помнила.        Что её во второй раз продали за баснословные деньги.        Что её в последний миг вырвали из рук владелицы борделя.        Что её держали в заточении особняка и заставляли вспомнить свою старую криминальную жизнь.        Что она страдала от страшнейших галлюцинаций.        Кеттердам больно бил по ней, и с каждым разом число попыток сокрушить её, заставить пасть на колени и признать своё поражение, возрастало с геометрической прогрессией.        Инеж думала, что Кеттердам уже морально уничтожил её. Она молилась о том, чтобы на сей раз изворотливость вместе с удачей миновали Каза Бреккера и он слёг мёртвым в день, когда Совет раскрыл их местонахождение, когда советники напали на него и отрубили ему руку.        Она считала, что Пекка Роллинс, когда-то обдуривший Бреккера, заслуживал быть расчлененным.        Та Инеж, добрая и милосердная, выросшая на любви под лучами солнца, так бы никогда не сделала и не подумала, какими бы страшными ни были злодеяния покойника при жизни. Та Инеж твердила бы всем и каждому до посинения, что убийство никогда не было и не будет выходом.        Та Инеж, в каком бы лихорадочном беспамятстве ни окажись она, не посчитала бы, что Бреккеру и Роллинсу несказанно повезло умереть.        Она бы не стала завидовать им.        Но за той Инеж стояла могучей горой семья, что давало ей беспечно бежать, парить по крытым изумрудной зеленью степям, нечаянно отгонять затаившихся в зарослях бабочек и быть такой донельзя счастливой.        Эта, потерянная в ненавистной серой Керчии — совсем другая, неправильная, обессиленно ползущая за ней и раздирающая в кровь и мясо кожу, оседланная неотгоняемой тоской.        Но эта Инеж знала: скоро она сойдёт с ума.        Или уже сошла, но не понимала.        — Теперь ты живёшь у правой руки короля. Я — его голос, его приказ, его регент. Я — тот, кто с этого дня заставляет сердце этой страны биться, и этот пост дарует мне больше полномочий, — тоном строгого родителя наставлял Гарван, будто вещал с трона, будто это ему на голову возложили усеянный драгоценными камнями венец и ему провозглашал народ неумолчные лживо-почтительные овации. — И ещё одна проба соврать мне, чтобы сбежать или отсрочить день твоего полного восстановления, и я прибегу к строжайшему наказанию. Будет очень прискорбно отнестись так неподобающе к женщине, но если ты не оставишь мне выбора, я так и поступлю. Ты поняла меня, Призрак?        Но эта Инеж знала: она не хотела понимать.        — Да, мистер Мередит, — кротко ответила она, когда внутри всё мятежно роптало и выло, когда хотелось воспротивиться.        Но эта Инеж знала: если под наказанием подразумевалась казнь, она попытается предать его ещё раз.        — Кто будет королём, когда вы поднимете восстание?        Этот вопрос сорвался с неё неожиданно.        Инеж то, на деле, едва ли представлялось интересным. Даже если эту страну накроет потопом после её ухода, ей будет всё равно, и она решит, что оно, возможно, и к лучшему: на одно грязное государство меньше, а у мира появится больше шансов очиститься от скитающихся по нему паразитов.        Мередит дёрнул плечом.        — Сделаю сюрприз Керчии. Уже пару месяцев как держу в подвале Каза Бреккера, которого все считают умершим, и планирую посадить его на трон, когда смещу Вегенера.        Инеж не понравилась эта шутка, но в подвал она с того момента всё равно больше не заходила.        — Я начинаю потихоньку вспоминать, — ни с того ни с сего оповестила она, хотя то и не было ложью. — И хочу знать: как скоро вы подготовите мой корабль?        Гарван, глянув на неё через плечо, осклабился.        Инеж это ничего хорошего не обещало.        Инеж в последнее ничего не могло обещать что-то хорошее.        — Когда выполнишь свою часть сделки, Призрак, — бросил он милостиво и неумолимо.        Но эта Инеж ему не верила.        Эта Инеж знала: это равносильно злорадствующему «никогда», объявленному в мертворожденную пустошь. Знала, что никакого корабля не будет и что отпускать её домой Мередит не намерен (да и кто в здравом уме отпустит тронувшуюся рассудком женщину, которой в один прекраснейший день так некстати взбредёт вернуться в эту заплёванную дьяволами страну и отомстить подобным ему за жестокую кончину любимого человека, которого сейчас ей приходилось проклинать?).        Знала, что когда можно будет ставить точку на курсе лечения, ей будет не до этого.        Что всё некогда самое дорогое и возносимое до небес — родной дом, отец с матерью, шум обвивающего длинную косу ветра — мгновенно встанет на второй план, когда она, охваченная дурманящим порывом сумасшедшей ярости, захочет вонзить ножи в шеи всем, кто гордо носил звание королевского советника. Вспороть брюхо королю. Убить каждого в Кеттердаме, будь то младенец или испуганно визжащая женщина, прикрывающаяся пробитой плетённой корзинкой — просто так, за компанию, чтобы вид на чужие страдания безрезультатно заглушал неумолимую боль, которую принесут ей воспоминания, чтобы кому-то помимо неё тоже было больно.        Эта Инеж много чего знала.        Одно из этих знаний: она любила Каза Бреккера раньше.        Сейчас она могла бить маленькими кулаками по полу и вопить до асфиксии, что ненавидела его всем своим сердцем, что он чудовище и заслуживал самой страшной смерти, но ей приходилось признать, что когда-то, когда ей в руки возложили оружие и дали волю лишить кого-то жизни, она готова была следовать за ним в залитую чьей-то кровью мглу кеттердамских трущоб, трепеща от любви и преданности к нему.        Другое знание, страшное и взращенное на сплетнях да слухах: это были не односторонние отношения.        В каком именно формате — пылкой любви, полной витиеватых и красивых клятв быть всегда рядом, или безрассудного да напоминающего вспышку романа, в котором она калечила себя морально и физически — Инеж не поняла.        Она умела любить.        Умела так, как никто другой.        Если их с Бреккером связывало что-то больше жажды крови и тяги попасть на криминальные страницы газет, то Инеж наверняка любила его до боли и отчаяния в душе, искавшей спасения от одиночества.        «Моя дорогая Инеж».        «Любовь моя. Сокровище моё».        Наверное, ей не просто так постоянно казалось, что он всё ещё долго и изнурительно поглядывал на неё издалека, мучил своим эфемерным присутствием, исчезая всякий раз, стоило ей обернуться.        Он был в тени, оседал призраком в каждой мелочи, преследовал её.        Если же принятие явственности их отношений снизошло к ней вместе с пониманием, что она трепетно и преданно любила представшего пред ней демона, то мысль об искренности настолько светлых и тёплых ответных чувств от Каза Инеж отторгала.        «Не верю» — с жалостливым отчаянием взывал к ней здравый разум.        Но в уме она всё равно перебирала все подходящие не подходящие вариации того, как жизнь могла привести её к любви с ним.        Каз Бреккер мог принять эту великую и не щадящую её же любовь за девичью наивность, чтобы позднее использовать эту её промашку как козырь. Он мог испытывать к ней больную и изводящую и без того контуженный детской травмой рассудок привязанность и принимать её за проявление чувств… Или же их роман сотворил с ним нечто не поддающееся объяснению, заставил обезуметь и по-собственнически рассматривать в ней свою принадлежность, ради которой он убил бы любого.        И потому, наверное, его дух и являлся к ней: забрать то, что положено ему с самого начала.        Все версии, которые к ней только являлись, которые только приходили в голову, Инеж считала за самую верную истину, окромя одной, самой ирреальной: она уверена, что настоящей честной любви, красивой и взрослой, у них никогда не было. Что она для Бреккера была не более, чем красивая тряпичная кукла, которую он мог годами использовать ради собственной выгоды.        Он приходил за тем, что ему принадлежало — за ней.        Свести её с ума от паранойи, заставить самой потянуться к рукояти ножа, взять то, что стало ей родным за годы их знакомства и её бесчинств, и совершить последнее убийство, самое греховное и страшное, вспоров себе горло.        Инеж думала о том, что уже подавно готова на такой отчаянный шаг, лишь бы положить конец этим истязаниям. Умереть и прекратить всё походило на сделку с совестью, на честный обмен, который был намного лучше, чем утонуть в луже своей крови в гнетущей агонии. Лучше, чем быть пожизненным пленником собственного разума или фантасмагории, и последняя искра, уверяющая не идти на такое, погасла.        Через пару дней она безмолвно стояла на кухне и подолгу разглядывала блистер с таблетками.        Эта Инеж знала: мистер Мередит будет недоволен.        Но этой Инеж всё равно.        Эта хотела либо жить без страха и вечного духа убитого возлюбленного, следующего за ней по пятам, без желания мстить за него, либо отбросить это бренное существование и удалиться к своим святым, чтобы те защитили её от невзгод земной жизни.        Первый вариант невозможен.        Приходилось довольствоваться вторым, а второй подразумевал крайние меры.        Между ней и треклятым лекарством всего пять шагов. Пять дёрганых шагов, во время которых у Инеж началась доводящая до приступа паники одышка, а пальцы задрожали так, что поначалу упаковка норовила выпасть с рук и с грохотом приземлиться на пол. Мышцы напрягались и расслаблялись от пронизывающего кожу и тело тремора, а каждое дыхание казалось усилием. В этом хаосе её существо оставалось непоколебимым, словно звезда, сверкающая в ночном небе, несмотря на все испытания.        Нужное количество пилюль для передозировки оставалось под вопросом, а аптекари не потрудились уточнить это предупреждением на коробке. Вариант один: глотать их все за раз. В случае чего — перевернуть весь особняк в поисках других лекарств, которые хранил Мередит.        Пальцы, как назло, не слушались её, тряслись так сильно, что она ещё долго не могла вскрыть хотя бы одну таблетку.        И Инеж думала, что мироздание издевалось над ней.        Святые — тоже.        Возможно, они издевались над ней с самого её рождения.        «Быстрее» — досаждал свой же тщедушный голос глубоко в закоулках ничего не соображающего сознания.        Шкряб. Шкряб.        Шкряб.        Инеж прекратила теребить блистер и, не спеша, борясь с разверзающимся страхом, подняла взгляд. Из рассеивающихся чернил тени, проходящей плотным столпом по коридору, на неё внимательно смотрели чьи-то тёмные глаза-агаты, точно там скрывался хищник, готовившийся к прыжку. Погодя немного, когда шорох упаковки прекратится, а атмосферу напряжения прервут лишь её частые судорожные вздохи, из коридорного сумрака важной поступью вышел Каз.        Эта Инеж знала: он пришёл за ней. Пришёл стать её проводником в тот мир, забрать надлежащее ему с собой раньше, чем это сделает кто-то другой. Раньше, чем её уничтожить и убьёт его враг.        И эта Инеж ненавидела эту мысль.        — Пошёл вон… — в полной решимости отстоять свою позицию процедила она.        Тогда же Каз остановился, не пройдя всего четыре шага к ней.        Остановился, но не исчез. Оставил между ними эту мелкую дистанцию, которую она сама не разрешала ему преодолеть, как будто он слушал её, не смел перечить и идти против её воли, даже если сам хотел поступить по-своему и подойти к ней.        Не сводя с него глаз, Инеж сжала упаковку.        Картонка протяжно зашуршала в ответ.        Полагалось, что Каз в этот миг будет смотреть на неё как победитель в не озвученной баталии. Что он исказится в походящей на звериный оскал клыкастой ухмылке, такой, что ей почудится, будто в прорези меж клыками одновременно со свистящим шипением высунется длинный змеиный язык.        На худой конец — будет терпеливо наблюдать за происходящим в свойственном ему хроническом равнодушии.        Но нет.        Каз смотрел на неё так, как будто осуждал. Как будто он был против.        Но этой Инеж всё равно на этот факт, как и на тот, что Гарван будет негодовать от сего глупого суицида и проклянёт её дух, увидев труп на своей кухне.        Палец нажал на выпирающую из блистера таблетку, и она опустила взгляд, ожидая услышать короткий хлопок.        — Не смей.        Инеж едва ли сдержала застывший по пути ко рту крик замороженного во времени ужаса.        Он говорил.        Её галлюцинация говорила.        Инеж страшно думать, что это на деле никакая и не галлюцинация вовсе, что это — самый настоящий Каз Бреккер, не позволяющий ей так низко и жалко поступить с собой. Прожигающий её насквозь укоряющим взглядом, точно она ошибалась всё это время и он пришёл сюда вовсе не для того, чтобы забрать её с собой.        Он, вероятно, считал, что ей ещё рано идти за ним. Она нужна была ему среди живых, где ей удастся вспомнить всё и залить кровью Кеттердам, посмевший отделить их друг от друга.        Инеж снова попробовала выудить таблетку.        Раздражённо выдыхая, Каз дёрнулся и твёрдым ходом прошествовал к ней, и тогда же она, вскрикнув, выронила упаковку и отпрянула в сторону, точно перед ней был прокаженный.        Каз не устремил взор к ней. Не одарил своим вниманием, как если бы и вовсе забыл о её присутствии.        Он остановился у павшего к его ногам маняще поблескивающего блистера, приковавшего к себе его бесстрастный взор. Инеж оставалось только наблюдать за тем, как он разглядывал упаковку, как по-истине диковинную вещицу. Будто это — оторванная человеческая кисть с багровым огрызком изувеченного запястья и блестящим перстнем на окоченевшем пальце.        Каз попробовал пнуть её, но его нога прошла сквозь вещь, и он извергнул с напряженно сомкнутых уст обессиленный рык поражения.        Эта Инеж знала: он ненавидел быть таким беспомощным.        Может, именно потому в следующее мгновение он развернулся и устремился прочь, в чернеющую мглу длинных коридоров чужого особняка, исчезнув так же быстро и неожиданно, как он и появился. Исчезнув и оставив её одну.        Но эта Инеж знала: даже такой подвид одиночества, когда единственным компаньоном представлялся только дух ненавистного возлюбленного, её пугал.