Der Himmel fällt

       Тяжело назвать чувство, которое её охватило после их весьма необычного задушевного диалога. Облегчение казалось утрированной фальшью, но в то же время охотно походило на истину (вполне вероятно, по причине отсутствия как таковых аналогов). Это был не павший с души исполинский камень, который она всё никак не могла перекатить и сбросить в бездну годами. Это было обыкновенное принятие, не искаженное прикрасами и недомолвками, коими приходилось грешить ранее.        Немыслимо, но с той секунды Инеж стало ощутимо легче. Будто получи она возможность поведать самую страшную тайну, принятую собеседником весьма просто, как вдруг аллегоричные тучи над головой рассеялись, позволяя миру залиться неприкосновенным золотом.        Они гуляли по окрестностям вплоть до того момента, пока гренадиновое полотно над головой не приобрело лучистую лазурь, пока рыжеющие облака не окрасились в белоснежный цвет, как нетронутый людьми снег на бугристых горных хребтах. Всё это время они провели за долгими светскими разговорами, и чем дальше они заходили, тем сложнее давалось Инеж поверить, что в один день мистер Мередит из единственного, кому она могла довериться, станет её заклятым врагом. Что ради человека, от которого он так рьяно и скрупулёзно старался её защитить, она по мановению утраченных воспоминаний захочет лишить его жизни.        Как, однако же, насмешлива оказалась к ним судьба, пославшая своим детищам такие непосильные и тяжёлые испытания.        — Сегодня зайдёт мистер Кензи, — невзначай оповестил её в полдень того же дня Гарван, застав ту сидящей у фонтана и наблюдающей за тем, как рябь солнца искрилась на бесцветной воде. — Нам требуется… обсудить весьма важное дело, поэтому я буду благодарен, если ты тихо посидишь в комнате, пока мы не закончим.        Инеж думала было насупиться на услышанное, но вместо этого лицевые мышцы дрогнули в безобидной, почти ангельской, усмешке.        — Мистер Мередит, — чересчур невинно протянула она, и в этот момент насилу походила что на двадцатилетнюю внешне, что на четырнадцатилетнюю умом, — разве я когда-нибудь шумела? Помню, вы сами говорили, будто мои шаги настолько тихие, что своим внезапным появлением я могу стать причиной вашей первой седины.        Гарван фыркнул.        Без недовольства. Без укора. Без злобы.        В шутку. Как со старым добрым приятелем.        — Уже ею стала. Я на днях приметил на голове парочку серебристых волос, хотя мне всего тридцать один, смею заметить, — шутливо пожаловался советник. — Но ты поняла, что я имею в виду, Призрак. Если у тебя будут проблемы, ты можешь в любой момент прийти, и мы с Орвэллом отложим дела, чтобы помочь тебе. В остальном — прошу дать нам тишины и покоя. Дело чрезвычайно важное.        Инеж пожала плечами. Важное, так важное. Перечить она не смела, даже если хотела.        Она жила у мистера Мередита три с половиной месяца. За это время Инеж привыкла к тому, что приходилось то и дело скрываться в комнате, пока он проводил часы за «чрезвычайно важными» беседами, которые ей в силу возраста и отсутствия опыта в политике было не понять. Привыкла сидеть на кровати, из всех существующих занятий находя только унылое разглядывание меняющегося лишь благодаря временам суток вида из окна.        Три с половиной месяца тянулись на долгие годы.        На вечность, из которой не сбежать.        Инеж чувствовала себя так, как будто играла с жизнью в догонялки, заранее предугадав, что победителем этой игры будет вовсе не она. Что ей, так или иначе, иного расклада, чтобы одержать триумф, никто не выдавал.        И что цена проигрыша будет страшной.        «Всё могло быть гораздо хуже, — старалась успокоить себя Инеж, от скуки расплетая косу, чтобы позволить густым чёрным волнам свободно струиться по голым плечам, и снова заплетая её. Под «гораздо хуже» она всегда подразумевала Зверинец, за которым могла последовать что служба какому-нибудь богатому магнату, который захочет видеть её в роли служанки, что каторга, которую она физически не смогла бы осилить. — Самое страшное осталось позади».        И правда ведь. Все ужасы прошлого — протяжные и бесконечные дни в доме удовольствий, плен, походы к врачу, галлюцинации с явившимся к ней Казом Бреккером, клеймившим её ярлыком преступницы — остались в самом прошлом, мерзком и пресловутом, но тянувшимся к ней своими отвратительными хлипкими ручками. В будущем же её ждали совсем другие, новые, когда вместо страха к ней нагрянет самое настоящее ожесточение.        В заточении особняка — если это, конечно, можно было назвать заточением — Инеж нашла минимальный душевный покой лишь спустя очень долгие недели.        В вопросах причинно-следственной связи она невероятно кратка и понятна. Что так, что этак, а если посмотреть под правильным углом на всё произошедшее, то за последнее время жизнь — уже даже не существование, как она окрестила то на первых порах — в стенах дома мистера Мередита больше не виделось ей принуждением, которое приходилось сквозь зубы называть спасением от участи снова увязнуть в фальшивых шелках в Восточном Обруче. За последнее время все предыдущие пережитки казались затишьем. Казалось, что впереди её терпеливо выжидала буря, которая непременно сокрушит собой всё и вся, разнесёт её хрупкий крошечный мир на тысячу мелких шматов, однако внутреннее чутьё не позволяло состоянию пойти по наклонной, не позволяло ей пройти через то же, что и пару недель назад.        «Всегда будь со мной честной и говори, если тебя что-то тревожит, Призрак» — вспомнились слова мистера Мередита, и Инеж впервые подумала, что ей всё же повезло, что попади она в руки другого политика, — если кто-то из них и решился бы выкупить её на аукционе — тот не оставил бы от неё и живого места в первый же день.        Но если она и отважится рассказать обо всём, что её тревожило, то им не хватит времени. Память скорее вернётся к ней взрывной вспышкой, оглушит, как увесистый удар стального молота, чем Гарван узнает обо всех её переживаниях. Например, одно из них: в поздний вечер в Кеттердам нагрянул сильный свистящий ветер, а зависшие на небе тёмно-перламутровые тучи вовсю намекали о скором дожде, как и первая холодная капля, ударившая по окну и разбившаяся на несколько прозрачных бисеринок. Сидя на подоконнике и окидывая хмурым взглядом восседающую над столицей непогоду, Инеж закатила глаза: даже на улицу не получится выйти, чтобы занять себя чем-то, пока этажом ниже Гарван с Орвэллом будут о чём-то долго и серьёзно беседовать.        В чертогах сознания снова, как в издёвку, прозвучали знакомые слова о том, чтобы она вела себя как можно тише и не мешала им:        «Ах, если бы вы только смогли поменять погоду и сменить дождь на солнышко, мистер Мередит!»        В далёком детстве, оставленном в заросших папоротниками и берёзами сулийских краях, Инеж, ещё совсем маленькая, не выдержав промозглого дня однажды, по-ребячески посетовала на грядущий дождь и холод, обвинив погоду в том, что та вынуждала её часами просиживать в их унылом вардо вместо того, чтобы играть с друзьями под солнечными лучами. Родители тогда сказали, что дождь — то слёзы святых, что те плакали, чтобы их дом никогда не настигли засуха и голод. Родители тогда научили её любить погоду любой, не отделяя хорошую от плохой.        Керчия и это искоренила в ней, как благоуханную розу, которая государству отчего-то не угодила. Керчия, впрочем, и без того сделала её совсем другим человеком, которым она себя никогда не смогла бы представить.        Инеж вздохнула на грани устало-обреченного стона.        Тишина, которую не в силах нарушить ни пение птиц, ни свист облюбовавшего город ветра, обволакивала пустоту её карликового мироздания, висела ажурной паутиной повсюду. Над потолком сплетались в неведомом ей танце тени дёргающихся под давлением слабого вихря веток. Как призраки, лишённые плоти и вселяющиеся в дары природы.        Вскоре это безмолвие нарушила ещё одна дождевая капля, постучавшаяся ей в окно, как единичная дробь.        Затем вторая.        И третья.        И так до тех пор, пока по стеклу не принялись безостановочно барабанить прозрачные водянистые перлы, разбиваясь в щепки при соприкосновении с зеркальной гладью окна. Как в беспрестанном лейтмотиве, которым заиграли высшие силы.        Угольно-древесный небосвод разорвало раскатом первой молнии. Тогда же мир, обволакиваемый ахроматикой, на секунду окрасился в белый.        «Ну, отлично» — недовольно поразмыслила Инеж, переведя взгляд на стены комнаты.        По заведенной и надиктованной родителями привычке она принялась утешать себя тем, что это далеко не худшее, что могло произойти. В разы хуже было бы, окажись она в этот час не в особняке, а в чаще леса, в окружении высоких малахитовых сосен, по которым непременно могла ударить молния и оставить от неё горсть смердящего обжаренным трупом пепла.        Тук.        Тук.        Инеж снова взглянула на закрытые окна, обнаружив, как за ними бился и просился к ней внутрь намокший до кончиков чернеющих перьев ворон, знакомый ей и потому вызвавший неприязнь. На какую-то долю секунды, когда она едва напоминала саму себя, Инеж подумывала о том, чтобы под гнетом возникшего недоверия прогнать птицу прочь, накричать на неё, чтобы та искала укрытие в другом месте. Тот, как никак, не раз уже подводил её, бросил в чаще леса со своей стаей и являлся к ней одновременно с очередной галлюцинацией.        Вместо того она откинула пленившую сознание жестокость в сторону и потянулась к ручке, дабы распахнуть настежь окна. Внутрь ворвались оседающие на светло-умбровую кожу дождевые капли вместе с неприветливо царапнувшим порывом буйного моросящего ветра.        Ворон тут же влетел в комнату и, каркнув, отряхнулся от моросящей влаги.        — Ты давно не заходил, Мджумбе, — только и сказала ему Инеж, не спеша поприветствовать гостя. В саму глушь. Почти молча, одним движением губ.        Она больше не говорила с ним с былым детским умилением, приходящим вместе с пониманием, что в руках её была чья-то жизнь, которую зверь доверил бы ей так, как она не доверила бы другому человеку (и особенно керчийцу, который искал в ней выгоду). Теперь Инеж общалась с Мджумбе так, словно тот был её нашкодившим приятелем, с которым она говорила через силу, желая в противовес тому одарить товарища заслуженным подзатыльником.        Но ворон не обратил на бесстрастие в её голосе никакого внимания, а она напомнила себе, что он, как никак, зверь, а не человек, умевший понимать её эмоции. Он приглушенно заурчал, требуя, кажется, чтобы его взяли на руки и приласкали, и Инеж не смогла воспротивиться этому, как бы ни старалась.        — Ты два раза бросил меня, — укоряла она птицу, но всё равно аккуратно приглаживала его взъерошенные влажные перья, пусть и чуточку грубее, чем обычно. — Сначала в лесу со своей стаей, из-за чего мне пришлось часами искать выход и вернуться в особняк уставшей до смерти, а потом ещё раз, спустя несколько недель. Вот что мне с тобой делать? Со всеми вами?        Мджумбе громко и возмущенно каркнул ей в ответ, едва ли не оглушив. То звучало так, будто он не соглашался с предъявленными ею обвинениями и пытался оспорить их на своём птичьем языке, который она всё равно не понимала.        — Тебе повезло, что я не потерялась в лесу на долгие недели, иначе мне пришлось бы забивать по ворону из твоей стаи, чтобы прокормиться, — мстительно хмыкнула Инеж, на что, точно поняв её, Мджумбе моментально встрепенулся. — Да, и первым был бы ты.        Наконец-то ворон, будто поняв свою вину, склонил голову.        «У меня столько проблем, а я разговариваю с птицей. Керчия плохо влияет на меня».        — И… и меня немного пугало то, что ты появлялся тогда, когда появлялся… он, — продолжила она, и вдруг, на свой страх и риск, оглянулась, страшась снова узреть за собой фантом покойного Каза Бреккера.        К счастью, в комнате больше никого не было, но Инеж всё равно не отважилась оглянуться, чтобы убедить себя в этом окончательно.        — Что ты будто бы видел его, — смято дополнила она. — Это было странно. И страшно.        Пернатая макушка Мджумбе склонилась набок, и птица чересчур разумно посмотрела на неё, словно что-то рассмотрев.        Должно быть, замешательство отразилось у неё на лице.        — А… а может ли быть так, что…        Инеж затаила молчание, представляя, как глупо то выглядело со стороны. Она невольно задумалась о том, как пагубно влияла на неё вся ситуация, что приходилось вести подобные разговоры с вороном.        Но, выдохнув, продолжила:        — Что вы двое как-то связаны?        Мджумбе молчал, не двигался, даже не подал никакой знак, который она могла бы принять за ответ, и Инеж подумала, что это очередной побочный эффект медикаментов, раз ей казалось, будто ворон понимал её… А потом он пронзил затишье комнаты своим «кар!», да таким громким и неожиданным, что ойкнувшая от испуга Инеж чуть было не свалилась с подоконника вместе с ним.        И в следующую секунду, расправив крылья, Мджумбе улетел в коридор.        — Стой, — громко прошипела Инеж, вскочив на ноги и последовав за ним. — «Святые, до чего же эти вороны неусидчивые!»        Она прошмыгнула в коридор, озираясь по сторонам в поиске несущейся по воздуху чёрной кляксы, летящей в неизвестное ей направление. Инеж не могла допустить, чтобы мистер Мередит, повелевавший ей сидеть тихо, наткнулся на него раньше, чем она.        Мджумбе же летел, оставляя за собой теряющуюся в осевшей тени стезю опавших перьев. Она, глядя на учиненный птицей беспорядок, знала: её заставят это всё убрать, и если сей пернатый негодник явится к ней ещё хоть раз, она либо его больше к себе не подпустит, либо всё-таки закроет глаза на сулийские заповеди об отношениях к братьям меньшем и свернёт ему шею.        Ещё раз каркнув, он ловко крутанул и залетел в открытую дверь комнаты.        Инеж передёрнуло: это была комната Гарвана.        — Мджумбе, — сердито зашипела она, подойдя к порогу.        Восседающая на спинке стула птица повернула к ней чёрную голову.        В остальном — никакой реакции.        — Выходи оттуда, — повелела Инеж, махнув рукой к себе и тем самым веля ворону вылететь в коридор. — Мне из-за тебя попадёт ещё. Мистер Мередит не любит, когда вторгаются в его комнату.        На самом деле, Гарван не ставил никаких запретов о том, чтобы она не заходила в его комнату и держалась от неё как можно дальше, но Инеж была уверена, что подобное он всё равно не оценит (по крайней мере, базовая этика вроде «не заходить на чужую территорию» дошла и до сулийцев).        Мджумбе глуповато заурчал, не внимая услышанному. Он смерил её долгим оценивающим взглядом, а затем, изучая, наклонил голову к плечу-крылу.        Как в издёвку.        Или…        Тогда же, снова взмахивая крыльями, он подлетел к шкафу и толкнулся о дверцу, из-за чего та мигом раскрылась с таким шумом, что Инеж дрогнула, боясь, что Гарван услышит это с первого этажа и поднимется, после чего застанет её не там, где ей стоило бы находится. В следующую секунду же на пол с глухим стуком повалилось нечто странное и поначалу принятое ею за парализованную змею.        Инеж хмуро и неотрывно уставилась на эту диковинную вещь. Она быстро распознала в ней продолговатую чёрную клюку, сделанную из чистого свинца, точно руками гришей-фабрикаторов. Такой можно было запросто и кости заклятым врагам ломать, и глаза выкалывать — не то, что искать в ней опору при ходьбе, и сам факт её нахождения в особняке показался Инеж весьма странным: мистер Мередит ни разу не хромал, чтобы носить с собой трость.        Ещё более странным ей показалась явно не наигранная заинтересованность Мджумбе.        «Наверное, это всё потому, что на конце этой трости ворон».        Но Инеж сама слабо в это верила. Мджумбе хотел, чтобы она увидела эту трость, и она увидела. И теперь чувствовала нечто непонятное ни душе, ни разуму, что-то, что сводило естество, что отдалось в ней лёгкой холодящей вьюгой.        Будто она должна была помнить эту вещь. Будто вот-вот вспомнит, где её могла бы увидеть.        — Мджумбе… — отстранено прошептала Инеж, протягивая руку и слепо шаря ею по воздуху, хотя на Мджумбе она даже не смотрела: всё внимание приковала к себе эта находка. — Д-давай… пойдём отсюда, пока нас не застали.        На удивление, ворон послушно подлетел и осел ей на плечу, и Инеж, в последний раз окинув взглядом трость, удалилась в свою комнату.        Веяло холодом. Ей самой было холодно, несмотря на то, что дождь оставался за стенами особняка. Словно ветер появился из ниоткуда и царапал по ней наждачным водопадом.        В комнате ходить стало тяжелее. Ноги передвигались по полу, тащили её так, будто они тоже были освинцованы, будто они были кем-то залиты расплавленной сталью, а в голове неимоверно гудело на уровне сосудистой патологии. В какой-то момент Инеж, показалось, что под натиском раздумий голова взорвётся воздушным шаром, а стены зальёт кровавыми разводами, если она только дойдёт до ответа. Разгадка казалась невероятно простой, точно лежала на поверхности и ждала её. Ей стоило лишь ухватиться и не упасть в очередное беспамятство.        «Вспомни».        «Вспомни».        «ВСПОМНИ!»        Голова вдруг затрещала так, словно ей вырвали скальп, словно кто-то на живую проломил ей череп.        Она кинула на щербатую поверхность черепичных крыш хлебные крошки, на которые мигом слетелись вороны.        «Добро пожаловать домой, Инеж».        Под окном Джеспер победоносно размахивал шляпой.        «Да здравствует король Вегенер!»        «Как иронично, что уже не первый год ты сотрудничаешь с человеком, который сделал тебя такой».        В следующее мгновение Инеж скрючилась и зажмурилась до пестроцветных пятен в расплывающемся поле зрения, когда незащищённое плечо пронзило резкой болью.        «Хорошо же ты нас завалил».        «Держите её! Не дайте ей сбежать!»        Она отстранилась одновременно с подрагивающим на устах преисполненным тоски и бессилия выдохом.        «Выбирайте: либо вы соглашаетесь на мою сделку, либо утром здесь найдут только ваш труп».        «Не смей умирать, Инеж».        Когда окутанную ночной мглой гостиную накрыло долгожданной тишиной, её подрагивающие пальцы бережно, боязливо даже, погладили щеку заснувшего Каза.        «… кинжал… трещина в моей броне».        «И впрямь, самый настоящий Призрак. Сам Гезен, видимо, повелевал мне однажды столкнуться с той, о ком гласят невероятные легенды».        «Прятаться от властей и бояться за свою шкуру — это одно, а вот сойтись в битве с врагом и чувствовать, как в последний раз бьётся его сердце под дулом твоего пистолета — это совсем другое».        «Перестань так говорить. Если одного из нас украдут, другой придумает план спасения. Каким бы готовым к противостоянию я себя ни считал, я готов доверить тебе свою жизнь».        Впервые в жизни она застала на нём слёзы.        «Ты нужен мне, Каз».        «Каждый был частью семьи, огромной стаи воронов. Мы были брошены, мы потерялись, сбились с пути, и потому находили спасение один в другом».        «Кто бы мог подумать, что у Бреккера будет настолько инфантильный паук, который ещё и бросит его в самый неподходящий момент!»        Со свистящим лязгом и выверенной лёгкостью кинжал вспорол ему глотку, и остриё кровоточившего лезвия, дробя мясо и кости в кашицу, высунулось с его хрипящего рта вместе с отвратительным бульканьем кипящей крови.        «Я рядом, Каз. Всегда, когда ты нуждаешься, даже если ты об этом молчишь».        Она не успела посмотреть на Каза: он прыгнул в её сторону, сбив с ног и придавив к полу.        «Иногда я боюсь того человека, которым я стала».        В миг застилающей напряжённую атмосферу идиллии, когда Инеж разглядела в павших на неё чёрных глазах своё отражение, его рука аккуратно легла ей на затылок, приблизила её к себе, да так, что они соприкасались лбами. В молчаливо господствующей над Кеттердамом ночи она не слышала ничего, окромя равномерного дыхания Каза и его слов, напоминающих ей очередные ненавистные обещания, и вместе с тем — этакий парадокс — напоминающих их личное «всегда»:        «Я приду за тобой. В любом случае, чего бы мне это ни стоило. Я приду, даже если мне оторвут ноги и руки — тогда я буду ползти, чтобы сделать так же, как я делал всегда: пробить путь к тебе через трупы людей, которые посмели встать между нами».        Инеж упала на колени, но не почувствовала этого, будто некто отключил все чувства одновременно. Неожиданный ворох ощущений напоминал долгое падение в непроглядную бездну, из которой её уже никто и никогда не вытащит.