Der Himmel fällt

      3 года назад.        Небо в этот промозглый день залило расплавленным серебром.        Инеж дёрнулась от неожиданно прошмыгнувшего в сторону запада порыва моросящего ветра, но всё равно не спешила закрыть окна, чтобы в следующую секунду забежать вглубь комнаты и зарыться в тепло.        Она кинула на щербатую поверхность черепичных крыш засохшие хлебные крошки, на которые мигом слетелись вороны. Глядя на чернеющую на фоне грязно-бордовой крыши вереницу птиц, Инеж тоскливо вздохнула: будто вернулась в свои канувшие в небытие годы, когда то, к чему она так строптиво стремилась, теперь было навеки отпущено и оставлено где-то позади. Будто и не было долгих месяцев расставания, когда Кеттердам, который она перед отплытием пообещала про себя хоть иногда навещать, — вернее, не сам город, а людей, которых она оставила в нём — остался далеко позади маячившей в нескольких долгих километрах бессмысленной точкой. Как случайно и оттого уродливое пятно на прекрасном полотне великого художника.        У жизни на этот пункт оказались, однако, иные планы, и потому теперь семнадцатилетняя Инеж снова ступила на порог Клепки и невозмутимым взглядом оковывала мелкие улочки серого города.        С такой высоты всё виднеющееся с окна казалось большим да вычурным макетом. Слишком сильный контраст с другой частью столицы, оставшейся по ту сторону моста и, в отличие от Бочки, не славившейся ни страстью к азартным играм, ни отвратными запахами в узких улочках.        Она не отвлеклась и даже не шелохнулась, когда краем уха уловила приближающиеся к комнате шаги, между которыми лязгал стучавший по гранитному полу кончик трости. Не дёрнулась, когда дверь открылась, когда она более не была одна в помещении, а спустя затянувшуюся в бесконечные годы минуту прозвучал скрежетавший безмятежный голос:        — Я думал, ты пришлёшь весть о своём приплытии.        Уголок рта Инеж дрогнул в тщедушной невесёлой улыбке, но глаза её всё равно припадали к столкнувшимся в схватке за еду воронам, точно она намеренно не глядела на решившего составить ей компанию юношу.        — Прости, — рассеянно проронила Инеж, как в неумело скрытой прострации, параллельно вслушиваясь в то, как шаги его становились всё громче и ближе. — Всё произошло так… внезапно. У меня и времени не было.        Миг спустя, стоило ей прерваться, он подошёл и опёрся руками на подоконник. Только тогда Инеж отвлеклась от бьющихся за еду воронов и посмотрела на него. Изучила внимательным взглядом неизменные резкие черты непроницаемого лица, слишком разумные для его возраста стеклянные глаза человека, повидавшего за свои восемнадцать лет больше, чем другой мог бы увидеть за пятьдесят, да аккуратно приглаженные назад чёрные волосы, как всегда сбритые по бокам.        За месяцы, что они провели порознь, что она его не видела, Каз Бреккер нисколько не изменился, если не считать пролегающих под глазами светло-серых мешковатых пятен, напоминавших остроконечные полумесяцы.        Инеж сжала ладони в кулаки. Тут же разжала.        Будто готовилась к чему-то важному.        Хотя почему «будто»?        — Я… — нужные слова на миг затерялись, а некогда до филигранности отрепетированная речь превратилась в пустой звук. — Я рассказала родителям правду, — и, выждав немного, дополнила: — о нас.        Каз выдохнул сквозь сжатые зубы и медленно отвернул голову, как если бы наблюдать за метавшимися по улицам людьми ему было интереснее.        — Дай угадаю, — без тени надежды, срываясь на свойственное ему хладнокровие, изрёк он, — они были не в восторге?        Инеж ответила ему робким кивком, лишь умолчав о том, что в её случае «не в восторге» являлось вопиющим преуменьшением: её родители были категорически против того, чтобы их дочь снова связывалась с Казом Бреккером.        В тот день отец был неумолим перед её словами.       — Он выкупил тебя не по доброте душевной, а лишь потому, что ты была ему выгодна. Окажись ты чуть позже не нужна этому мальчишке, он бы не думая сдал тебя обратно!        Мать же, качая головой, вторила мужу, разве что чуть мягче, всячески пытаясь не ранить изнеженное слишком юной любовью сердце.       — Мы с твоим отцом будем до конца жизни благодарны этому молодому человеку за то, что он забрал тебя из Зверинца, но не более того. Мы были наслышаны о нём, пока плыли в Кеттердам. Милая, пойми: своей репутацией и жаждой к каверзам он доведёт тебя до беды однажды.        Нет, она понимала встревоженность родителей, понимала, почему горькая правда посеяла в их души смуту: они не виделись два года. Как никак, целых два года они жили в незнании, кто и куда её украл, и, самое главное, была ли она до сих пор жива, или её уже давно разорвали на части нечестивцы из других земель, которые бросили бы её подыхать на грязном углу?        — Когда я сказала о корабле, что я отправлюсь на нём в плавание и буду ловить на нём работорговцев, они вспылили ещё сильнее. Сказали, что это слишком опасно, что меня могут снова украсть или корабль утопят вместе со мной. Они уверили, что не отпустят меня, — Инеж нервно потеребила кончик косы. — Однажды я тайком пробралась на «Призрака» и уплыла. Поймала нескольких работорговцев, освободила немало сулийских и каэльских детей. Думала, хоть тогда родители поймут, что они зря удерживают меня, зря не доверяют. Но нет: мой поступок рассердил их.        — Тем не менее, сейчас ты в Кеттердаме, — напомнил ей Каз, будто она могла забыть об этом.        — Верно, — легко ответила Инеж. — Я сбежала.        — И как ты думаешь оправдаться перед ними, когда вернёшься?        — Нет, Каз, ты не понял, — удручённо молвила она, отвернувшись от открывшейся ей панорамы сереющей Бочки. — Я сбежала. Навсегда. Я не вернусь домой.        Краем глаза Инеж уловила, как неиссякаемое и кованное годами хладнокровие на лице Каза накрыло незыблемым замешательством, таким, какое она редко могла на нём запечатлеть. Инеж могла понять его реакцию: он готов был плюнуть на свой эгоизм, отпустить её далеко от себя, не надеясь, что когда-нибудь они увидятся снова. Он обратился к самому Николаю Ланцову, выпросив у того связаться со своими лазутчиками и отыскать её родителей везде, где то представлялось возможным.        Она же взяла и своим поступком перечеркнула все его старания.        — Я знаю, что поступила как ребёнок, — поспешила дополнить Инеж перед тем, как Каз успел бы что-то ответить ей. — И я понимаю, почему мама с папой так отреагировали. Для них я всё ещё их четырнадцатилетняя дочка, которую украли, пока они того не видели. Они боялись, что могут снова потерять меня, но я бы хотела, чтобы они поняли меня так же, как я поняла их. Они должны пройти по одному канату со мной и не упасть с него, прежде чем судить мои решения и поступки.        Где-то поодаль каркнул отвлёкшийся от трапезы ворон, будто их диалог интересовал его куда больше.        — Тем более, — продолжила Инеж, но воодушевления в её голосе не проскочило, — когда-то я мечтала о спокойной жизни в родных краях. Чтобы были только я, моя родня, мой караван, и ничего больше. Потом мне пришлось осознать, что все старые мечты стали мне чужды. Меня тянет в неизвестность. Тянет к приключениям. Будто жизнь без побед и поражений — это не жизнь, а простое существование.        — Не боишься, что они могут приплыть за тобой в Кеттердам и устроить скандал? — на полном тяжбы вздохе вопросил Каз.        — О, совсем нет, — горько хохотнула она, точно услышанное было самой злой иронией. — К сулийцам в Равке отношение лишь немногим лучше, чем в Керчии, где нас продают везде, где можно. Мы для них скорее как забавные людишки, которые могут за обыкновенное «спасибо» или пару равкианских монет показать несколько красивых акробатических этюдов в Карьеве. Им никто не выдаст корабль. Но, не буду скрывать: это решение далось мне очень тяжело. Мне будет не хватать их.        Инеж нисколько не врала. По дороге в Керчию она всячески заглушала сердитость от понимания, что осталась непонята самыми близкими людьми. Ей приходилось часами утирать слёзы от пугающего осознания происходящего и своего поступка, осознания, что дороги назад уже не будет и она, возможно, больше не увидит свою семью.        — Что планируешь делать дальше, Инеж? — вдруг прервал её раздумья и долгое копошение в воспоминаниях Каз.        — Для начала, — она ещё раз окинула взглядом шумные улицы Кеттердама, словно желая окончательно убедить себя, что её вердикт будет взвешенным и взрослым, а не потаканием детской прихоти, — я хочу вернуться в ряды Отбросов. Я хочу снова стать Призраком.        — Ты и не переставала быть им.        — Но и мечту ловить работорговцев я не могу бросить, — деловито продолжила Инеж. — Я так и не набрала экипаж. Думала, что хоть кто-то из спасённых захочет присоединиться ко мне и побороться против тех, кто когда-то украл их, но нет. Я их не виню, не подумай, просто порой сложно поверить, что никто не разделяет твои стремления и тебе приходится работать в одиночку. Потому, — её загоревшийся энтузиазмом взор пал на Каза, — я бы хотела снова стать частью Бочки и время от времени выбираться в море. Ну, Каз? Ты согласен?        Она протянула ему руку, точно желая скрепить сделку привычным для бизнесменов рукопожатием, как вдруг слишком поздно увидела, что ладони Каза всё это время были обнажены, а перчатки высовывались из карманов накидки. Пальцы его несмело задёргались, и сам он, полностью уязвимый без своей брони и ещё даже не успевший коснуться её, побледнел, хотя с его-то болезненно-белым цветом лица думалось, что бледнее быть уже не возможно.        Неловко.        — И это… тоже… — сбивчиво произнесла Инеж, сетуя на свою невнимательность, не позволившую вовремя узреть отсутствие перчаток на нём. — Мы могли бы попробовать побороть это. Если, конечно, ты хочешь и готов к этому.        Она неторопливо отвела руку, надеясь как можно скорее замять этот абсурдный случай, но так и не успела сделать это до конца. Каз протянул свою, хватаясь кончиками своих пальцев, трясшихся практически неистово, за её, и Инеж мигом почувствовала, как его охватил тремор такой, которого она ещё не чувствовала. Она не просто ощутила, а узрела воочию, как он боролся с собственной ненавистной природой, заложившей в нём такую фатальную погрешность.        Неожиданно на белом лике Каза выцвела болезненная полуулыбка, и в этот невероятный миг ей почудилось, что комнату озарило золотыми лучами несуществующего солнца.        — Добро пожаловать домой, Инеж.        С того дня, как они стояли так в его комнате, касаясь друг друга кончиками пальцев и скрепляя эту своеобразную сделку, прошло три долгих года, которые совсем скоро показались Инеж одним мгновением, таким быстрым и невероятным, что она едва ли успела его уловить. Как секунда, исчезающая в такой же неопределённой груде мелких песчинок.        Три пережитых бок о бок года были полны соприкосновении кожа к коже, попыток упорно идти дальше. Полны как дурманящих разум и вдохновляющих успехов, так и побуждающих сдаться неудач, когда им приходилось подолгу топтаться на месте, а то и вовсе, опустив руки, возвращаться к тому, с чего они начали. Доходили порой и до поражений, когда Каз, оправившись после весьма неудачного тактильного контакта, виновато уверял её, что это бессмысленное дело и что бороться против иррационально неконтролируемого страха без вмешательства эксперта лишь пустая трата драгоценного времени. Тогда она не трогала его, давала волю выбирать самому, как поступать со своими страхами, но Каз всегда возвращался к ней, уверяя, что готов продолжить биться за свою свободу и дальше.        Однако вопреки всем предрассудкам они мужественно прошли через предоставленные жизнью преграды и стоически вытерпели все посланные ею же невзгоды.        Первые полгода стали для них сплошной чередой панических атак и обмороков, когда Инеж на короткий обречённый миг позволяла себе задуматься о том, чтобы откинуть эту идею как можно дальше и больше не заставлять Каза проходить через подобное, даже если это означало, что они никогда не смогут свободно прикоснуться друг к другу. За следующие шесть месяцев они научились спокойно держаться и ходить за руки, практически не ощущая никакого подрагивания на кончиках сплетённых пальцев. Во второй год Каз смог с присущей любому человеку лёгкостью обнять её, сначала неловко и осторожно, как будто он не знал, что и как делать, а уже после, осмелев, крепко и трепетно.        На третий год уже вся Клепка знала, — если уж и не остальные банды, которые ставили Отбросам палки в колёса — что между ними процветало что-то намного больше, чем могло быть между боссом Бочки и его верной помощницей.        За три года тактильный страх Каза неспешно перетёк в тактильный голод: он нуждался в касаниях. В особенности — её.        Инеж же просто нуждалась в нём.        Она всегда, ещё с того момента, когда была для него не более, чем очередным солдатом, думала о том, что на ощупь Каз холоден, как разломленная глыба фьерданского ледника (почему Инеж о таком задумывалась — загадка даже для неё). Что касание к нему напомнит прикосновение морозной стужи в лютый декабрь и что от него захочется отпрянуть сразу.        Их первый телесный контакт произошёл на одной из ратуши Ледового Двора, когда она даже не знала, выживут ли они, или их разорвут на куски разозлённые дрюскели. Тогда Инеж было не до размышлений о том, какой он на ощупь, и даже когда она вернулась домой, когда вспоминала, как они держались друг за друга, объятые заревом кеттердамского восхода, то с разочарованием понимала, что ответ на вопрос выветрился из головы.        Что она не обратила на это никакого внимания.        «Тёплый» — почти завороженно подумала Инеж через полгода после того, как подаренный им корабль отплыл от Керчии. Подумала в том миг, стоило его ладоням лечь ей в руки, а её пальцы осторожно чертили невидимые узоры на тыльной стороне его рук.        Определённо, на ощупь Каз был тёплым.        Три года спустя, когда ей вот уже как несколько месяцев стукнули счастливые и безумные двадцать лет, она брела по низкорослым и хрустящим под ногами сугробам, норовившим вот-вот оттаять от тепла грядущей в Керчию пёстрой весны.        На извилистых голых ветвях каркнули в безоблачный небосвод мирно ютившиеся вороны.        Инеж удивлялась порой своему выбору: она два года пыталась покинуть треклятую Керчию и сделать всё возможное, чтобы поскорее выплатить долг Перу Хаскелю и поставить точку на существовании вселившего в ней человека, которого все звали Призраком. Она клялась себе и святым, что как только покинет это королевство, то её ноги здесь больше не будет, но спустя месяцы, как бы ни было иронично, Инеж вернулась.        Навсегда.        По своей воле, а не по жестокости нерадивой судьбы.        В Клепку она пробралась по выученному назубок маршруту, ловко прошествовав по ребристым черепицам и обойдя несколько кривых дымоходных труб, пока перед глазами не нарисовалось знакомое окно, а в окинутой пеленой мрака комнате она не разглядела знакомый мужской силуэт, стоявший к ней спиной. Инеж шагнула вперёд, по привычке не нарушая затишье околотков своими шагами. Затем ещё один, когда она убедилась, что её присутствие оставалось под секретом. И ещё раз, выждав, когда охваченный её изучающим взглядом субъект зашевелился.        — Даже не думай, — оттопырив покачивающийся из стороны в сторону указательный палец, будто он имел дело с непослушным ребёнком, незатейливо усмехнулся Каз.        В который раз признав своё поражение, Инеж скуксилась и едва ли не сорвалась на деланно-обиженное, как у недовольного ребёнка, фырчание. За все годы, что она в Кеттердаме, ей удалось лишь один раз застать его врасплох, и случилось это только в их самую первую встречу, когда она была настолько отчаявшейся в попытках вырваться из-под дорогущих и ненастоящих шелков Зверинца, что в последствии обратилась за помощью к самому опасному человеку столицы.        Качнув головой и отбросив любые мысли, которые стремглав возвращали её к дому экзотики, Инеж одним метким прыжком очутилась в его комнате. Тогда же Каз, нисколько не спеша, развернулся к ней, и она в очередной раз отметила, как он изменился за пролетевшее время. За три года Каз Бреккер стал ещё выше, пока Инеж так и оставалась миниатюрной и хрупкой в глазах остальных людей (правда, до той поры, пока им не приходилось узнать, кем была стоявшая перед ними женщина). Он приобрёл ширину в сильных плечах, на которых держалось всё существование Отбросов. Всё остальное в Казе, как ей думалось, осталось неизменным и нетронутым годами, словно время не хотелось менять его. Изменилось в нём, разве что, одно: до этого он всегда чинной поступью шествовал хоть по городу, хоть по могилам Чёрной Вуали, с по-гордому ровной осанкой, но теперь он часто — в основном тогда, когда соперник того не видел — сутулился из-за участившейся боли в вывихнутой ноге, которая кривилась при ходьбе сильнее, чем то было раньше.        — Тебе бы всё-таки не помешало найти хорошего врача и прооперировать ногу. Никогда не знаешь, когда эта небольшая проблема станет причиной твоего падения, — наставнически изрекла Инеж однажды, осторожно поглаживая через ткань штанов колено Каза, когда боль стала настолько сильной и нестерпимой, что вынудила его пролежать несколько часов в кровати.        Он тогда отмахнулся, как на что-то пустяковое, и поспешил перевести тему. Больше они его вывих не обсуждали, хотя Инеж не могла ручаться, что в один день не вернутся к этому снова.        Потому сейчас, когда проблема всё ещё была актуальна, а решение Каз находил только в сильных обезболивающих средствах, он прошёл к ней хромым ходом. Порой Инеж думала, что с учётом силы, с которой он опирался о свою трость, та вот-вот треснет (если только гриши фабрикаторы не позаботились и об этом, в чём она очень сомневалась).        — Итак, — скрежетавший голос Каза заполнил собой затихшее пространство, когда между ними не оказалось даже малейшего шага, — чем порадуешь меня на этот раз, Призрак?        Призрак.        Отныне он всегда звал её только Призраком, когда их разговоры требовали образцовой хладнокровной профессиональности, и не столь важно, были ли они в это время одни, или же рядом находился кто-то ещё, при ком Каз не хотел бы выдавать эмоций. В сокровенные моменты, когда они оставались наедине друг с другом, когда во всём мире существовали только их общие прикосновения к голой коже, она была его Инеж.        — С чего бы начать? — недвусмысленно спросила она. — Братья Хартлеи закрыли свои предприятия неподалёку от пятой гавани.        — Ага-а-а, — рассеянно произнёс незаметно потянувшийся к ней Каз, точно он и не слушал её доклад.        И потому она продолжила:        — Константин Крупицкий принял угрозы Отбросов и покинул Керчию.        — Мгм, — кивнул её соратник.        Вторая рука потянулась туда же, куда и первая.        — А ещё увеличился поток людей в Бочке, а это равносильно повышению заработка и… ой! — наигранно-удивлённо просипела Инеж, когда заметила, как лишенные перчаток руки обвили её чуть ниже лопаток, а её саму Каз, точно ожидая согласия, аккуратно притянул к себе.        Подавив короткий не бесхитростный смешок, он, довольный новостями, уткнулся щекой в её укрытую чёрными прядями макушку.        — Это всё, что я хотел услышать, Инеж, — с редким энтузиазмом вздохнул Каз.        Инеж. Уже не Призрак.        Порывисто обняв его за плечи и прильнув вплотную, она ощутимо расслабилась в мягко удерживающих её руках Каза, как будто то было самое спокойное и безопасное во всей вселенной место, где она могла бы спрятаться от всех невзгод. Инеж было хорошо на холодно-влажном берегу буйного моря, хорошо в нефритовых лесных просторах, в стенах Клепки, но настоящие утешение и уют она находила лишь когда замороженная на всю вечность чопорность Каза исчезала, когда он притягивал её к себе, был с ней таким, каким его никому другому не достанется возможности узреть.        — Не верится, что три года назад это всё нам казалось таким недосягаемым, — проронил ровным тоном Каз, как только Инеж зарылась глубже в воротник его угольно-чёрной рубашки, уткнувшись носом ему в шею.        — Мы проделали невероятную работу, но нам всё равно есть ещё, куда двигаться. До конца истории осталось совсем немного, — тоном всезнающего мудреца проговорила она ему в район прикрытых одеждой ключиц. — Порой, неожиданно касаясь твоей голой руки, я чувствую, как по тебе бьёт дрожь. Всего на секунду. Может, немного больше, и только позже твой былой страх исчезает.        — Значит ли это, что ты позволишь мне зайти немного дальше?        Едва ли прислушавшись к самому частому вопросу, который он некогда задавал всякий раз, как желал дотронуться до неё, Инеж ответила ему несуразным «да».        В их дуэте Каз был не единственным, чей рассудок в своё время потерпел ужасающее сокрушение из-за жестокого жизненных каприза. Осознавая всю тяжесть её ситуации, когда одно неосторожное мужское касание мигом возвращало в не щадящие стены борделя, он долгое время не смел прикоснуться к ней, заранее не получив на это разрешение.        Инеж ни разу не ответила ему отказом. Сейчас — тоже.        И потому Каз, прочистив горло, продолжил:        — Могу я поцеловать тебя?        Инеж замерла, и взор её упёрся в незримую точку на обшарпанной стене. Поначалу услышанное оказалось воспринято за слуховую галлюцинацию, — о такой вещи Каз говорил с ней слишком уж невозмутимым тоном, совсем не тем, которым в обществе заговаривали на подобные темы — и она даже подняла глаза, чтобы убедиться, что на его лице не проявлялось ни намёка на шутку.        Но нет.        Каз с ней не шутил, и это она поняла одновременно с тем, что ей ничего не послышалось.        — А ты сможешь? — затаив дыхание от волнения спросила слегка отстранившаяся, но так и удерживающая его за плечи Инеж.        Наверняка ожидая от неё совсем другой ответ, он демонстративно закатил глаза.        — Инеж, что за привычка отвечать вопросом на вопрос? — без всякой язвительности хмыкнул Каз, но в скрежете его не проскочили ни раздражение, ни обида.        Нет, он не шутил. Он совсем не шутил.        Естественно, скрываясь от чужих глаз, дабы выкроить себе время и остаться наедине, они с Казом не единожды предавались сводящему с ума любовному порыву и целовали друг друга… в приоткрытый участок шеи, в висок, щеку, немного оголённое плечо и линии выпирающих из-под тонких ключиц (Инеж вспомнила: однажды ей захотелось впиться в них зубами, но она, опомнившись, вовремя сдержала это желание).        Так, по-взрослому, они ещё не пробовали.        — Да, — только и вымолвила Инеж.        И тогда же невооруженным глазом заметила, а вместе с тем и почувствовала, как до этого преспокойный Каз, ожидаемо получив её одобрение, напрягся, да так, что пальцы его несильно сжали ей плечи. Ей пришлось приложить все имеющиеся усилия, чтобы не хихикнуть: перед ней — самый опасный человек столицы, тот, кто годами сеял страх на город и врагов, которые только смели встать у него на пути.        И в то же время его заставило занервничать что-то… что-то…        «Что-то что? — внезапно вопросил её чей-то нахально забравшийся глубоко в черепную коробку баритон, насмешливый и злорадствующий, как если бы некто старался заставить её остепениться в такой ответственный момент. — Ты и сама волнуешься, не отрицай этого».        Точно ища точку опоры или поддержку, Каз осторожно обхватил её плечи, и ощущение неловкости с того момента лишь усилилось.        Он медленно наклонился к ней. Инеж вторила за ним, слегка привстав на носочках, но даже сейчас, наклоняясь, стараясь быть с ней хоть немного одного роста, Каз всё равно был в разы выше.        Впадины его горько-кофейных очей, на мгновение заблестевших редкими яшмами в свете солнца, загорелись азартом, который она не редко ловила в глазах крупье и игроков в игорном доме. И оттого, словно намереваясь как можно скорее ухватиться за мимолётную браваду, пока не стало слишком поздно, Каз подался вперёд и резче, чем предполагалось то изначально, — или резче, чем могла предполагать она — поцеловал её в губы. Быстро-смазано, неловко, совсем как робеющий до алеющего румянца подросток, и было что-то невероятное в том, чтобы застать самого Каза Бреккера таким.        Это продлилось от силы пару секунд. После он отстранился, отведя объятый неловкостью взгляд и тихомолком прокашлявшись, словно пытаясь отвадить друг друга от нагрянувшего смущения.        — Ну-у-у… — неуверенно протянул Каз.        Инеж с величайшим трудом не повторила это самое «ну-у-у».        «В детстве меня бабушка целовала точно так же, когда у неё зубов не осталось» — стрельнула в голову стальным гарпуном первая мысль.        Нет, Инеж не могла сказать, что была разочарована или что она наивно ожидала, будто время застынет, падёт в небытие в ворохе столь могущественных ощущений, или будто они затеряются друг в друге и в порыве всесильной страсти не заметят, как обкусают один другому губы. В конце концов, они оба чересчур неопытны, а первому поцелую и без того чаще всего суждено быть не самым удачным (как-то раз Аника рассказывала ей о своём случае, когда её кавалер осмелился без предупреждений попробовать на ней шуханский поцелуй, а она, не ожидавшая такой спонтанной смелости, случайно укусила его за язык. С того дня она бедного парня больше не видела).        Улыбнувшись уголком рта, Инеж бережно уложила пальцы на линию его челюсти, но, ойкнув тихо, тут же отстранила изящно дёрнувшуюся в воздухе длань.        — Колючий, — хихикнула она.        Каз провёл тыльной стороной ладони по подбородку и недовольно фыркнул.        Только ближе к девятнадцати годам у него начала появляться первая щетина, которая потихоньку росла в небольшую чёрную бородку. Несмотря на частоту, с которой ей приходилось колоться об него и шутливо сетовать, что босс Бочки нынче напоминал ёжика, Инеж очень хотелось увидеть её полностью отросшей, но каждый раз Каз, всячески ворча и называя эту бородку самой что ни на есть на свете козлиной, безжалостно сбривал её, стоило щетине только пробиться наружу.        — Пим тебя хотел видеть, кстати. Говорил, что в Клубе Воронов два посетителя подрались, — вспомнила наконец-то отстранившаяся от него Инеж.        — Уфф, — всё былое воодушевление Каза мигом перетекло в более привычную для Грязных Рук суровость, — у меня такое впечатление, будто бы сюда приходят исключительно маленькие дети, а на меня примерили роль их воспитателя. Неужели они не могут решать такие пустяковые проблемы без моего вмешательства? Я слишком устал, чтобы решить это дело разговорами, не перейдя сразу к убийству.        — От чего это ты устал? — наигранно-недоверчиво спросила она.        — Помнится, как-то раз я поздновато уловил твоё присутствие, и ты заявила, что я старею, — Каз демонстративно дёрнул смачно хрустнувшей шеей. — Полагаю, что годы и впрямь не щадят меня, и потому переговоры отныне забирают у меня немало сил.        Инеж приглушённо ахнула.        — Ты был на переговорах? — тонкие линии её бровей тут же нахмурились. — Почему ты не взял меня с собой?        — Инеж, искренне благодарю тебя за беспокойство, но я не беспомощный мальчик. Не забывай, что именно я научил тебя многому из того, что ты сейчас знаешь, — сухо напомнил Каз, хоть она и догадывалась, что мысленно он по-настоящему благодарил её за заботу. — Но не стоит волноваться. Атаки не было. Мы с Алистрельем провели долгие часы за разговорами, прежде чем дошли до согласия и мирно разошлись по сторонам. Тем более, что и он, и я, пришли одинаково без сопровождения, а твоё присутствие нужно было на другом задании больше.        «Одинаково без сопровождения» — мысленно повторила Инеж, не зная, отдавалось ли то облегчением, или же ей хотелось пожурить его за халатное отношение к своей же безопасности.        На переговоры Каз всегда брал её с собой (неважно, были ли с ним секунданты или она сопровождала его в одиночку, скрываясь в тенях побитых временем зданий: Инеж всегда находилась рядом с ним, словно иначе быть просто не могло). Она была его глазами и бесшумными шагами. Она была отточенным до предела кинжалом, который немедля вопьётся в содрогающуюся в конвульсиях плоть обидчика раньше, чем тот дотронется до Каза. Ей не хотелось думать, что однажды он захочет взять с собой кого-то другого вместо неё, но ещё больше Инеж не хотела, чтобы он шёл в одиночку, когда больная нога могла подвести его в самый ответственный момент.        — Ладно.        Это всё, что она могла произнести.        Без обиды, без укора.        Просто, как обыкновенный факт.        Решив, что им и впрямь понадобился бы отдых, Инеж развернулась и прошествовала к дивану, а следом, усевшись, гостеприимно пригладила упругую обивку, без слов приглашая Каза устроиться на нём. Не проронив ничего, тот молчаливо зашагал в её сторону.        — Итак, мой экипаж так и не набрался за три года. В следующем месяце я вряд ли выйду в море, Ка…        Но Инеж так и не договорила. Она неожиданно и резко прервалась, как только Каз уместился рядом с ней. Точнее, улёгся на диване, как она и ожидала, но секунду спустя он как ни в чём не бывало уложил макушку ей на скрещенные колени.        «Вот наглец».        — Каз, — но несмотря на фамильярность, обратилась она к нему достаточно ласково, и в ответ услышала, как снизу раздалось сонливое «мм?», — посмотри, у тебя в комнате целый диван, кровать и кресло, а ты из всего этого удобства выбрал лечь именно на мои колени.        Затишье окатил его якобы-уставший вздох.        — Ну, если ты хочешь, чтобы я встал… — уклончиво протянул он, привстав на локтях.        — Нет-нет, — задорно опровергла Инеж его мысль, для большей уверенности положив ладонь ему между лопаток. — Лежи уже.        Она откинулась на спинку дивана, давая волю расслабиться и себе, и ему. Пальцы потянулись к покоившейся на коленях голове отдыхающего Каза, по обычаю мягко зарылись в его тёмные волосы, и после тяжёлого дня происходящее казалось таким правильным, такой неотъемлемой частью их повседневной жизни, будто иного расклада событий быть не должно. Или не могло. Умиротворение с завидной скоростью забирало в свои всесильные и чувственные объятия, позволяло забыть обо всех вертящихся вокруг них дилеммах.        Инеж хотела, чтобы этот миг длился как можно дольше.        Однако в противовес её желаниям дверь в комнату резко распахнулась и стукнулась об стену, да так, что тишину сотряс чудовищный грохот, что сама дверь едва ли не слетела с петель, а у порога показался запыхавшийся и оттого раскрасневшийся Пим.        — Каз, произ…        Но Пим так и не договорил. Он, округлив глаза и залившись алой краской, резко замолк, сразу поняв, что ворвался в комнату он в совершенно неподходящее время.        Инеж застыла, обескураженно глядя на него.        И только Каз в этой непредвиденной ситуации был удивительно спокоен.        — Ну? Чего замолчал? — даже не думая вскочить и сделать вид, что ничего не происходило, а всё увиденное Пимом - иллюзия от переутомления, равнодушно вопросил он.        — Д-да тут д-дело такое, — сбивчиво промямлил блуждающий виноватым взглядом Пим, неловко проведя ладонью по волосам на затылке: явный показатель того, что он нервничал. — Два п-посетителя в Кл-лубе Воронов подрались и слом-мали пару столов.        — Так, — махнул рукой Каз, подначивая того продолжить.        — И н-нам надо зак-казать новые, — наконец-то закончил он, переминаясь с ноги на ногу, как нашкодивший перед родителями мальчишка.        — Хорошо. Тогда я в скором времени закажу новые столы, — тем же бесстрастным тоном оповестил он, но заметив, что ворвавшийся к ним незваный гость собирался покинуть комнату, нарочито громко прокашлялся: — И вот ещё что, Пим.        — Да, Каз? — стоя спиной к боссу и не осмеливаясь оглянуться, он испуганно сглотнул.        — У тебя есть такие необычные и прекрасные штучки, как руки. Используй их в следующий раз перед тем, как зайти, чтобы все остались живы и невредимы.        — Да, Каз, — мигом закивал болванчиком Пим.        Дверь закрылась, снова оставляя их наедине друг с другом, и Инеж нервно выдохнула.        — Ты напугал его, — безукоризненно отметила она, опустив глаза на аляповато хмыкнувшего Каза.        — Год назад за такое он бы совершил недолгий полёт из моего окна, так что с моей стороны это походило на милую дружескую просьбу.        Усмехнувшись услышанному, она невольно согласилась и, отгоняя былое напряжение, вновь удобно устроилась на диване.        В Кеттердаме скоро будет весна, небо напоминало расплавленное серебро, а тишину нарушали взмахи вороновых крыльев, и в этой атмосфере Инеж чувствовала себя незыблемо счастливой.