Der Himmel fällt

       Приглушенный дистанцией гам окатил город, прозвучал выстрелом, застилающим пространство и разрывающим умиротворённые небеса.        Они отстранились друг от друга не сразу.        Только когда оглушительный раскат взрыва окончательно стих, когда от него остался лишь витающий в лживо-спокойном затишье отголосок того, что некогда Кеттердам потревожили спонтанной разрушительной вспышкой.        Первой реакцией на сотрясший ночной город содом стало неверие, предположение, что то им почудилось.        За ней — замешательство.        Самое настоящее, яростно прогрызающее взятое в плен сумятицы нутро клыкастым червем.        И за ними, в бешеном темпе прорывая себе путь калёнными саблями, срывалось в бег нежеланное понимание, что беды миновать не вышло.        Инеж неспешно подняла ввысь чёрные глаза, когда доселе преспокойное пространство заволокло гробовой тишиной, нарушаемой безмолвным свистом холодящего ветра.        Время будто бы застыло.        Вся жизнь вокруг — тоже.        Словно ничего за пределами этого пляжа и околотков, уничтоженных взрывом, не существовало.        — Каз… — совсем тихо. Насилу слышно.        И это было единственным, что она сумела произнести, пока взор приковал распростёршийся над миром небесный шлейф.        Кобальтовое полотно, которое окатило бы всё их мироздание беспросветной чернильной теменью, не восседай на нём звёзды и луна.        Полотно, на котором среди нагромождения низкорослых домиков змеилась к самому куполу светло-сизая дымка, оставшаяся от недавней вспышки.        Как зов опасности.        Как знамя, что нагрянула беда.        В пугающей глуши пляжа Инеж в спешке обернулась к Казу.        Её сердце то стучало по рёбрам через раз громче предыдущего удара, то замирало.        Останавливалось.        Каз неотрывно взирал на тянувшуюся в небеса и истлевающую в воздухе дымку, то открывал рот, то тут же закрывал.        Словно стальным молотом ударившее по нему осознание отняло дар речи.        Рука, державшаяся за трость, дрожала.        Так же дрожала и непроизвольно дёргающаяся челюсть.        — Клепка! — практически задыхаясь воскликнул Каз, когда былое оцепенение улетучилось.        И это стало подобно красному полотну, размахиваемому перед разъярённым быком.        Инеж ничего не ответила, не стала ждать, когда он продолжит.        Ноги перестали слушать её и сами поволокли, понесли по всему городу в сторону Бочки, то утопая в песочных сугробах, то стуча по хрустящему гравию.        Подсознание вопило, что это не правда.        Что это игра больного воображения.        Что после всего пережитого над ней не могли поглумиться ещё сильнее.        Не могли отнять едва ли не последнее, что у неё оставалось в этой сиротливой жизни.        Но Инеж сполна насытилась этой же жизнью и могла быть уверена: у неё могли отобрать намного больше.        На такой скорости ночной Кеттердам искажался в холодных красках ядовито-синего и чёрного, деформировался в расплывающуюся перед глазами по-дьявольски сумрачную пелену.        На такой скорости лёгкие, которым не хватало воздуха, начинали болеть.        Без слов молить её о том, чтобы она остановилась.        А Инеж бежала.        Она всё равно бежала, в этой прорве неукротимых кошмаров, со временем получивших вполне живые очертания, напрочь позабыв об оставленном позади Казе.        Когда она дошла до территории Бочки, казалось, что прошли долгие годы.        Что чернявая макушка успела обзавестись серебрящейся сединой, а ноги больше не несли её так живо и быстро, как в потерянной за пронесенными через кровопролитные битвы и раны годы юности.        Когда она дошла до Клепки, восседающая пыль неспешно осела.        Разбитый на камушки да расколотый на шматы фундамент шуршал.        Громко, до претящего звона в ушах, оглушающего так, что то грозило напрочь лишить слуха.        Послышалось шипение, напоминающее о взрыве.        Дышать стало пыткой: лёгкие забило пылью.        Вместо звуков белый шум.        Во всём этом хаосе из дымившейся твёрдой земли и шипения дотлевающих огоньков Инеж стояла перед Клепкой.        — Нет… — отрешенно, не желая верить в увиденное, прошептала она в брешь.        Или перед тем, что когда-то было Клепкой.        Инеж глядела вперёд, тяжело, практически неуклюже вышагивала, не желая видеть и не желая верить.        Бивший в ноздри смрад гари настойчиво тыкал лицом в правду.        Уверял, что не было никакой лжи.        — Нет, — вновь промолвила она, уже чуть громче, едва сдерживая себя, чтобы не закричать на всю местность и не разорвать горло до красноты, до потери голоса.        Инеж пала на колени так, словно больше не могла удерживать себя, и согнулась, будто тело скрутили жгучие судороги.        Перед ней руины.        Окованные в жар недавнего всполоха угольные развалины того, что когда-то было её домом, где она годами встречала закаты и рассветы, вечера и ночи.        Под ними — те, кто были её новой семьёй и единственной поддержкой на всю оставшуюся жизнь.        Те, кто были всем тем, что отныне оказалось навеки погребённым под груды разломанных камней.        Всем тем, что у неё отняли.        «НЕТ!» — мысленно закричала Инеж, когда глаза обожгло от первых слёз.        Неясно, отчего: от огорошившего её горя или вспыхнувшей в ней ненависти.        Бликовавшие неистовством опаловые глаза возвысились, посмотрели в затянутый непроглядно-синими облаками купол почти чёрного неба.        «Я просила вас помочь нам! Я молила вас! Почему вы бросили нас в этой беде?! Почему позволили этому случиться?!»        Та знала: святые непременно будут разгневаны её роптанием, которые она осмелилась возвести до них, обвинив в недопустимом наплевательстве ко всему живому.        Инеж впервые всё равно на это. Она впервые нашла в себе наглую храбрость винить во всех бедах именно их.        Она думала, что знала всё о боли, о том, насколько многообразной та могла быть: от кулаков, от метких выстрелов, от удара по лицу, от ломающихся раздробленных костей, от без пощады пронзающего насквозь острого клинка. От звенящих и натирающих скрученные руки цепей, от резкого проникновения между ног.        Инеж столь филигранно изведала всевозможные виды существующей боли, что могла бы в подробностях и красках поведать о каждой.        Созвездия пассивно исчезающих гематом на теле, мелкие синяки и кровоточащие раны сослужили бы лучшим доказательством.        Но теперь она познала новый вид.        Новый вид боли, которая накрывала её льдистой волной, да так, что на поверхность никак не вынырнуть.        Её трясло.        Зубы бились друг от друга, как если бы ей было зябко, но Инеж стиснула их до ломоты в челюсти.        Под завалами оказалась вся её родня.        Джеспер.        Аника.        Ротти.        Все те, кто стал ей семьёй по орудию и крови (не своей, правда. Чужой).        Пим.        Дирк.        Красный Феликс.        Шпект.        Горка.        Все те, кто оберегал её и кого оберегала она.        Битл.        Кран.        Дирикс.        Дриггенс.        Близняшки-сулийки.        Инеж попыталась встать, доползти до руин и в призрачном уповании, что хоть кто-то миновал смерти и ждал спасения откинуть развалины в стороны.        Вместо этого позорно, как тряпичная кукла, свалилась наземь, разрывая колени в кровь и окропляя ею же слишком тёплый, почти горячий, тротуар.        Слёзы очертили извилистыми полосами щёки, заволокли и щипали глазное яблоко.        В таком состоянии — валяющейся на грязной земле в метрах от останков их дома и дрожащей от беззвучного, срывающегося на редкие всхлипы, плача — её нашёл Каз.        Но и тогда Инеж не спешила встать и посмотреть на него.        Не было сил.        Потому она лишь вслушивалась в его прерывающиеся быстрые шаги, в то, как трость стучала по твёрдой поверхности, пока он вышагивал к ней.        — Инеж, — сбивчиво позвал её Каз, и по его прерывающемуся на вдохи-выдохи голосу она поняла, что он бежал, ковыляя на сломанной ноге за ней через весь город.        Он наклонился и ужасно осторожно, точно она в любой момент могла свалиться мешком на тротуар, придерживал её, помогая принять сидячее положение. Даже теряясь в сдавливающих нутро ощущениях Инеж чувствовала: его руки и пальцы дрожали.        Как только она села, сжалась на земле озябшим вороном так, как будто могла развалиться на части вместе с Клепкой, Каз проковылял к развалинам.        Шаг. За ним ещё один. Дёрганый, неровный, и за ширмой поглотившей рассудок прострации Инеж подумала, что виной тому была вовсе не хромота.        Ни разу.        Каз аккуратно наклонился, взялся яростно колотившимися пальцами за один из таких обломков, и тут же, когда его обдало жаром, когда кожу обожгло от соприкосновения с раскалённым фундаментом, отдёрнулся.        Инеж видела: его била дрожь.        Не от холода. Не оттого, что недавно он коснулся её.        Она приоткрыла рот, попыталась что-то сказать или спросить, но сдавливающие грудь отголоски возможного рыдания превращали всё в несуразный лепет.        — К-кто эт-о-о… — Инеж запнулась и с шумом вдохнула воздух, стараясь звучать более чётко. — Кто эт-то мож-жет быть?        Каз не повернулся к ней, не дёрнулся и не шелохнулся от её вопроса. Она только увидела, как сжались и разжались его пальцы, и больше никаких намёков на то, что он слышал её.        — Я не знаю, — ответил Каз.        И не будь она сейчас в настолько плачевном состоянии, её постиг бы ужас оттого, как безжизненно звучал он.        — Я не знаю точно, — поправил себя Каз, говоря так, что ей приходилось прислушаться к его словам. — У Клепки слишком много врагов. Много тех, кто мог бы отомстить спустя годы. Тех, кого мы так и не уничтожили.        Он повернулся профилем и посмотрел в валявшиеся поодаль от развалин искореженные кирпичи.        Инеж разглядела, как застыло на его лице стылое напряжение, почти незримо перетёкшее в придушенную злобу, распирающую его враждебность.        — Это могли быть власти.        Её перекосило от подобного предположения.        Инеж могла подумать на кого-угодно.        Могла свалить всё на их противников, которым улыбнулась удача выбраться живым из хватки Каза. Могла подумать, что Ян Ван Эк выбрался из Хеллгейта и отомстил им за случай с аукционом.        Но почему-то ей казалось, что король не при чём. Что даже после всех несправедливостей это слишком жестокий ход, на который он бы никогда не пошёл.        Инеж снова сжалась.        Не от холода, увы.        «Я просто хочу, чтобы всё было как раньше».        Может, произошедшее и вовсе не настоящее, каким бы реалистичным не казались витавшие вокруг звуки и запахи? Может, они никуда с Казом не выходили в столь позднее время и их никто не прерывал гулом внезапного взрыва?        Может, никто и не погиб, и когда она очнётся, то её заставит подорваться доносящийся с первого этажа вопль о чём-то горячо спорящих Отбросов?        Во всей огромной вселенной тысячи и миллионы вариаций разломленных на каждый мир судеб, от хороших до самых плохих, и Инеж не могла не думать о том, что она попала в самую худшую вариацию.        Наконец-то Каз сделал вдох.        С надрывом, будто задыхался. Будто воздуха не хватало.        — Они будут отмщены, — стыло произнёс он в мертвецкую глушь.        Его бесцветный голос рассёк нетронутую тишь ночи, прозвучал так, словно в нём не было ни сожаления, ни жизни, но Инеж уловила, как он дрогнул.        — Клянусь, — вновь заговорил Каз той же интонацией, — каждый будет отмщён. Мы найдём того, кто это сотворил.        Но Инеж его уже не слышала. И не слушала.        Покрасневшие от слёз глаза задёргались, медленно закрываясь. Ворох ресниц затрепетал, откинул на лик непроглядную в темноте тень.        Инеж чувствовала себя изнеможенной.        Боль утраты забрала у неё все силы, сделала пустующим сосудом: ни встать, ни поднять руки, что Казу пришлось поднять её с земли и помочь сесть.        Она вновь улеглась на тротуар, бредя невозможной надеждой, что очнётся она уже в окружении своей банды семьи (и что Каз в этот момент будет рядом с ней).        Совсем скоро её заволок в свои врата всемогущий Сон.        Очнулась же Инеж только тогда, когда на оглохшем до чужих страданий небосводе забрезжила грязновато-тёмная бирюза: первый зачаток скорого рассвета, который всё равно не принесёт ничего.        Над ней стоял Каз.        Невозмутимый. Безучастный. Одеревенелый.        Инеж противилась этому сравнению, но когда то стало невозможным, пришлось признать: он выглядел точно так же, как и несколько лет назад, когда она на полном серьёзе думала, что вместо сердца у него в груди непробиваемая глыба льда.        Каз подал ей руку и, расправив ссутуленные плечи, отстраненно сказал:        — Вставай. Есть одно место, куда мы можем пойти.