Der Himmel fällt

       Инеж пару раз моргнула.        В поле зрения не меняющаяся картина расплывалась в рябивший сюр не то от недосыпа, не то от застывших на кончиках ресниц слёз.        Она совершила очередную попытку уверить себя, что ей всё приснилось, что она по чистейшей случайности заснула под открытым небом, а не потому, что больше негде.        Не потому, что дом превратили в колыбель смерти.        Не вышло: смрад прогорклого материала всё ещё настойчиво витал в воздухе, а за спиной Каза аляповато развалилось всё то, что осталось от Клепки.        Всё то, что осталось от их прошлой жизни.        И ей стоило немалых усилий, чтобы напрашивающиеся новые слёзы не жгли глаза, не прокатились по щекам, а всполохи былого не пронеслись в голове, не делали ещё больнее.        «Я найду тех, кто сотворил это, — клятвенно пообещала Инеж покойной банде, уповая на то, что вознесённая в уме клятва дойдёт до каждого из них. — Я не позволю вашим душам покинуть этот мир не отмщёнными. Обещаю. Каждому из вас».        И она сделает так, чтобы обещание, лишённое чуждых для ситуации красот и рыцарской вычурности, оказалось сдержано.        Потратит похожие один на другие годы, не дрогнув ни единой лицевой мышцей нашпигует десятки и сотни тел бьющихся в агонии людей на свои кинжалы.        Прольёт на землю кровь, возможно, не одного и не пяти людей, посвятит всю свою жизнь этому страшнейшему возмездию и свершит его уже матёрой и сполна повидавшей отвратную сторону людской юдоли женщиной.        Отдаст в жертву их с Казом возможное будущее, если оно потребуется.        Но Инеж поклянётся своими именованными в честь святых кинжалами.        Поклянётся каждой произнесённой родными повестью сулийских краёв.        Поклянётся всем, что у неё всё ещё оставалось: дух каждого Отброса будет отмщён самым жестоким способом.        Она слабо взялась за протянутую руку Каза. На ощупь он был холодным — именно таким Инеж и представляла прикосновение к нему, когда само понимание прикосновения к Казу Бреккеру являлось не более, чем глупостью.        Она надеялась, что виноваты во всём холода сумерек, но надежда проворно ускользала из её хватки вместе с умиротворением и удачей.        Легко и не прилагая особых усилий потянув её на себя, Каз аккуратно приподнял Инеж с тротуара, помог встать на подкосившиеся ноги.        Выглядел он в этот миг настолько непроницаемым, настолько похожим на ледяное изваяние фьерданских скульпторов, что все надежды исчезали.        Ему не хватало только перчаток.        Каз ещё раз взглянул на развалившиеся груды искорёженных и сожжённых кирпичей, особенно хорошо заметных в слабом свете раннего мартовского утра.        В этом взгляде Инеж не увидела ничего.        В то же время в ней, напротив, выжигалось кровоточащей тамгой всё.        За одного. За двоих. За весь мир, которому всё равно дела не было до их беды.        Это ощущалось как чьи-то впившиеся в самое живое и отчаянно бьющееся в ней монструозно скрученные лапы.        Как сердце, которое вырвали из проделанной в груди пробоины.        Как сердце, которое бросили куда-то как непотребную вещицу, а ей на эти действия хотелось взвыть раненым тварьём не от боли вовсе, а оттого, что и это не помогало почувствовать себя каменной глыбой, которую не потревожит никакая тоска.        Инеж устала быть человечной. Устала чувствовать так много и так часто.        — Куда мы пойдём?        Вопрос слетел с неё сам собой, когда на деле Инеж перестала воспринимать происходящее и выглядела так, будто смотрела в пустоту.        Каз отпустил её руку.        И это — удивительно — было сравнимо с потерей собственной конечности.        Инеж не признается в этом, но сам факт распирал её и рвал на части: она не хотела отпускать руку Каза.        Она не хотела, чтобы в тяжком бремени свалившегося на неё траура рядом не оказалось никого, кто сожмёт ей ладонь и разделит с ней это горе.        В конце концов, кроме Каза у неё отныне больше никого не оставалось.        — Ты увидишь, — безбурно оповестил он её, по слишком старой и подзабытой привычке явственно скупясь на излишние уточнения.        Дожидаться её реакции Каз не стал и развернулся, ковыляя в противоположную от Бочки сторону.        Инеж поначалу стояла так, склонившись над руинами уничтоженного дома, как если бы стопы и пятки приросли к земле толстыми корнями.        Полминуты она молчаливо смотрела на то, как Каз шествовал в другое направление, пока оцепенение не отошло на второй план. Пока она не кинулась за ним, перед тем в последний раз оглянув то, что осталось от Клепки.        «Ты говорила, что готова отдать ваше будущее в жертву ради банды, — напомнил некто, зашипев гремучей змеёй в навострившееся ухо, пока естество напрягалось как в ожидании возможной атаки, а голос этот не захохотал в издёвке. Громко, что внутри холодело, и до омерзения злорадствующе: — И что же теперь? Теперь ты думаешь только о том, как на него повлияла смерть Отбросов».        Инеж робко поравнялась с Казом.        Удивилась своему же поведению: так она делала только тогда, когда её нога впервые ступила на порог Клуба Воронов, а Бреккер виделся ей не более, чем сослуживцем лубянистой кровожадности.        Посмотрела на него, осторожно так, чтобы он того не заметил, и узрела: в глазах Каза, непроглядно-бурых и искажающихся с утренней чернотой — витражи раздробленных грёз.        И сам он — неживой жилец.        На него страшно смотреть. Всё равно, что ходить нога об ногу с воскресшим мертвецом, которому взамен за возможность вспыхнуть из пепла отключили эмоциональный диапазон.        Сделали неживой материей.        Или вернули в прежнее состояние, в котором Инеж застала его при первой встрече.        Она знала, что для Каза много значила их банда. Знала, сколько труда вложил он в неё, с каким усилием и терпением пробивал себе путь, чтобы свергнуть Хаскеля и примерить на себя амплуа Босса Бочки.        Она знала, — догадывалась, вернее — что потеря Отбросов станет для него ударом сравнительным с попаданием на Баржу Жнеца.        Она не знала, что всё будет настолько плохо.        Раньше-то Инеж была уверена, что у Каза, которого Бочка помимо резьбы вырванных из живого тела костей научила правильно носить ошейник из клятв, возложена, как у заработавшего механизма, служить верой и правдой равнодушию.        Не чувствовать эмоций.        Не чувствовать страха.        Когда пыль рассеялась, Инеж, совсем юная и только запомнившая, под каким углом лучше вонзать кинжал в человека, старалась угомонить заколотившее трепетавшей тварью сердце.        Пару минут назад она прощалась с жизнью.        Пару секунд назад она удивлялась, что под ногами у неё не облачный пух, а над головой не восседал неосязаемо давящей удавкой нимб.        Каз, медленно привстав на подрагивающих ногах, — от хромоты, не страха — с напускной ленцой стряхнул павшие на лацканы пальто пылинки и небрежно, будто ничего и не произошло, дёрнул плечом.        Он только что вытащил её из эпицентра мощного взрыва, успев перед этим перерезать глотки парочке наглецов, которые вознамерились украсть её в отместку за проделку Бреккера.        Если бы не Каз, её бы поглотили всполохи огня, которые не оставляли за собой ничего, кроме горячего пепла.        Если бы не Каз, то она, впрочем, и не попала бы в такую передрягу.        — У тебя есть оружие, Призрак, — холодно отозвался он. — Воспользуйся им в следующий раз, если не захочешь быть взорванной.        И это всё, что сказал человек, которого и самого только что едва ли не уничтожило огненной вспышкой.        Вот так вот просто.        — Ты совсем ничего не боишься? — спросила Инеж, когда оторопь снизошла до того, чтобы позволить ей заговорить без дрожи в надломленном голосе.        Каз, стоя к ней спиной, пару раз дёрнул облачёнными в перчатки пальцами.        Инеж не один день выжидала момента, когда он снимет их и даст узреть спрятанные за ними лапы монстра.        — Только глупец будет бояться, живя в месте вроде Бочки, — не намеренно грубым тоном отрезал он, — а уж когда ты чуть ли не господствуешь в ней, то и подавно. Иначе она тебя уничтожит.        — Что же за напасть произошла в твоей жизни, что ты так легко отрёкся от умения чувствовать страх?        Каз развернулся так, что она видела только часть его лица. От Инеж не укрылось его неизменное выражение, как и его неизменный взгляд: безразличный, окованный зимними холодами, с трудом походивший на человеческий.        Иногда она всерьёз думала, что это просто маска.        Сильнее в этом Инеж уверилась, когда бесстрастие незримо уступило место тоске.        Печали.        Лёгкой, невесомой, словно ведущей неравную борьбу с поглотившим этого истерзанного юношу лютым морозом.        Но тогда, когда она задумалась об этом, Каз наконец-то прервал тишину и заговорил:        — В семь лет ко мне в комнату залетел шершень. После такого ни о каком страхе и речи быть не может.        Инеж затерялась во времени, когда они прошли территорию Бочки, и уже не могла сказать, прошли ли минуты или часы с тех пор, когда она в последний раз лицезрела обгоревшие остатки их дома. Перед глазами, в мареве высохших слёз, мелькали многоэтажки и низкорослые здания, а пару минут спустя по городу прокатился приглушенный расстоянием и запоздалый гул сирены.        Сигнал тревоги о том, что в Кеттердаме что-то взорвалось.        «Вовремя» — безрадостно хмыкнула Инеж.        Краем глаза она увидела, как черты лица Каза омрачились.        Ожесточились.        Как белая рука на вороне сжалась, отчего чёрная древесина заскрипела под его мощным натиском, и как под кожей сизыми червями выступили вены.        Инеж думала, что если он в скором времени не превратит кого-то в небрежно размазанное по асфальту кровавое месиво, если не выместит всю злость даже на самом безобидном из своих соперников, то Керчия вскоре расколется и рухнет, не выдержав его гнева.        Не то, что бы такая кульминация претила ей, но…        — Мы пришли.        Инеж остановилась, за чередой навязчивых размышлений едва не врезавшись в стоявший перед ней мраморный забор.        Её громкий рваный вздох рассёк затишье тёмного рассвета, нарушил идиллию маленького двора, и оттого из кустов благоухающих маслянистых роз стремглав разлетелись в стороны пестрящей ватагой испуганные бабочки.        Каз ничего не проронил.        Только молчаливо, не объясняя, где они и зачем, нажал на звонок, и Инеж тут же услышала, как по дому прокатилась трель колоколов.        Никакой реакции.        Каз, недовольный этим, позвонил ещё раз, и по ту сторону раздались громкие шаги одновременно с раздражённым кряхтением.        — Придурки! Вы время вообще видели?! Или вы думаете… — но когда пухлый мужчина открыл дверь и увидел, кто стоял перед ним, то замолк, а после и вовсе изумился неожиданному гостю. — Бреккер?        — Доброй ночи. Или лучше пожелать доброго утра? — Каз натянуто ухмыльнулся, и от Инеж не укрылась эта аномалия, что ухмылка вышла абсолютно ненастоящей, без присущей ему даже самой лёгкой нотки высокомерия.        Мужчина, натянув ночнушку и поёжившись от холода, нервно пробормотал что-то себе под нос.        — Итак, — протянул он после своей короткой негодующей тирады о трудности бытия простого керчийца, — сам Грязные Руки, Демон Кеттердама и, прости, не знаю остальные твои прозвища, пожаловал ко мне в такую рань. Что же я такого сделал, что мне оказали такую честь?        Каз прошмыгнул взором под ноги, будто с интересом разглядывая обувь, и снова посмотрел на соратника.        — Дом, который я арендовал, — коротко объяснил он. — Он нужен нам. Срочно.        — Ты же мастер взламывать замки. Почему сам не пошёл и не попробовал открыть, а вместо этого разбудил меня Гезен знает когда? И где остальная часть твоей банды? Или, что, — незнакомец усмехнулся, — не знаете, где медовый месяц отпраздновать, и как вариант выбрали лес, ja? Бреккер, место не самое романтичное. Ну, знаешь: клещи, пауки, змеи.        Инеж недоверчиво покосилась на него.        Каз же сузил глаза и взглянул на него так, что и без слов становилось предельно ясно: лишние вопросы обойдутся ему очень дорого.        — Ладно, — неловко прошебуршил мужчина. — Тогда ждите меня. Я накину что-то потеплее ночнушки, возьму ключи и мы отправимся к дому.        — Каз, кто это? — полушепотом вопросила Инеж, когда незнакомец исчез в освещаемом янтарным светом коридоре.        — Айзек Броуди.        — Мне это ничего не объяснило.        Затаив недолгое молчание, Каз нервно постучал пальцами по деревянному ворону.        — Я предположил, что в результате шумихи с властями банде придётся перебраться в другое место, потому и арендовал у Броуди апартаменты в лесу на ближайшие три года, — и тут же он помрачнел, — но я не думал, что они понадобятся так скоро.        «Не думал, что они понадобятся так скоро».        Инеж даже не думала, что они вообще им понадобятся.        Не думала, что её лишат дома и семьи.        Что злосчастный Кеттердам во второй раз сделает её сиротой, и если же в первый он просто украл её из крыла родных, то теперь он уничтожил этих родных, сравнял с землёй, похоронил в горящих руинах.        Броуди копошился в коридоре несколько минут, пока они не услышали победоносное «ага!» и не увидели, как он вышагивал к ним с ключом в руке.        — Ну вот и всё. Ключик у меня. А теперь: шагом марш за мной.        Махнув в другую сторону и пройдя мимо своих не званных гостей, Броуди принялся тихо и беззаботно напевать какую-то навязчивую мелодию.        Весело так, ощутимо контрастируя с тем, с каким настроем они шли к нему.        Каз безразлично смотрел тому вслед, как вдруг и ему, по всей видимости, опротивело носить внезапно треснувшую машкеру апатии. Только тогда, пока он не прошёл за Броуди, Инеж увидела, как взгляд его охватило изнеможение.        Как он по-человечески устал.        «И я устала, — найдя в себе безбожность и смелость впервые пожаловаться на жизнь, подумала она, идя за Казом и Айзеком. — Устала терять всё и жить так, как распорядится судьба, заставляющая мириться и привыкать ко всем её капризам».        Они шли долго.        Так, что темнота понемногу принимала облик света, затесавшегося на небе всполохами светло-сапфировых огоньков, а окроплённый засыхающими чернилами город вместе с крошечными чудными домиками остался позади.        Впереди их ожидал путь из зыбкого гравия, ведущий в поросшую свежей зеленью окрестность. В лес, который керчийцы именовали Грюнкифе за тянувшиеся к небосводу высокие нефритовые сосны, и в любой другой раз Инеж непременно восхитилась бы красотой природы, вдохнула бы запах колючих сосен и подняла голову, чтобы увидеть в прорези разлапистых ветвей искрящийся кусок тёмно-синего полотна.        Сейчас, именно сейчас, Инеж не до этого.        Сковывающее сердце ледяными цепями горе истлело и исказилось в ярость, в злость на то, что её ночную молитву не восприняли всерьёз и некто, управляющий их судьбами, погрёб всю Клепку под горящими развалинами.        Её мольбу в тот миг поняли неправильно. Святые уберегли только её, специально дав ей увидеть в мареве поздней ночи куда-то бредущего Каза и тем самым дав ей возможность миновать терпеливо выжидающей её смерти.        Тем самым позволив остальным погибнуть.        В голове билось набатом одно: «они были невиновны».        Но даже если допустить, что жизни Отбросов отобрали за все совершенные ими проказы, за каждого убитого их ножами и пистолетами человека, Инеж считала это наказание несправедливым.        «А как же близняшки? Как же Танви и Тоола? — вопрошала она, зная, что ей никто не ответит. — Их-то вы за какие грехи так жестоко убили? Они ведь были детьми, ни в чём не провинившимися душами, которые так никого и не убили и едва спаслись от участи быть изнасилованными в борделях».        — Вот. Дом, милый дом. Даже мхом не покрылся.        Инеж остановилась в небольшом травянистом кругу, у дома, вокруг которого, как в боевую шеренгу, росли сосны.        Она осмотрела его сверху вниз, нахмурилась, и бегло посмотрела на Каза, но тот и не дрогнул, оглядывая деревянные стены, оставался таким же нечитаемым, каким и был немного погодя после того, как он дошёл до взорвавшейся Клепки.        — Ты не скажешь никому, что мы здесь, Броуди, — слабо вымолвил Каз, как если бы секунду спустя он бессознательно рухнул на омытую квёлым солнечным светом траву.        Айзек удивился, но, учтиво промолчав, кивнул.        — Хорошо, — без особого интереса ответил он. — Не буду лезть в чужие дела. Всё равно по вашим тухлым лицам уже понятно, что вы скорее развод отмечаете, чем медовый месяц.        Красноречивого взгляда Каза оказалось достаточно, чтобы Броуди, сжавшись, замолк.        Прокашлявшись для полной демонстрации, что он и правда больше не собирался поднимать эту тему, мужчина подбросил ключи, которые Каз ловко поймал.        — Если будут какие-то вопросы, — уклончиво протянул несмело шагающий в сторону от них Броуди, — сами знаете, где меня искать. Ауфидерзейн!        И он тут же смылся, не оставив в напоминание о себе ничего, окромя неглубоких следов на травянистом покрове.        Каз презрительно хмыкнул.        — Проходи в дом, — спокойно велел он, но Инеж услышала, как в этих словах просочилась сталь.        Внутри их встретило замогильное молчание стен из багрово-каштановой древесины и лениво вальсирующие в протянувшемся через оконную щель солнечном луче пылинки.        Пахло лесом.        Пахло соснами.        Это мог быть запах дома, но Инеж привыкла к тому, что за последние годы в её доме витал аромат морских волн, солёного бриза и неаккуратно раскиданных по черепичным крышам вороновых перьев.        И она до скрежета, до пугающей и сводящей с ума одури хотела в этот старый дом, хотела вернуться в серые стены уничтоженной в щепки Клепки, пусть и знала, что это хотение — не более, чем детский лепет, неразумный каприз, который никто не в силах исполнить.        Отстроить Клепку заново они могли. Не сегодня, не завтра, не за месяц, но могли.        Вернуть покойников к жизни — никогда.        И каким бы сильным Каз ни был, каким бы всемогущим он не представал в глазах многих, кому не посчастливилось столкнуться с ним, но и он не в силах вернуть их банду из глубин ада и рая.        «Мы для Каза сами как дети».        «Да, он нам как папа-одиночка».        Инеж опрометью взглянула на него, пока он того не видел, и ей подумалось, что Каз и впрямь порой походил на отца, потерявшего всех своих детей за одну ночь.        «Почему одиночка? У него есть Инеж».        Весёлый шутливый голос Джеспера не смог утихомирить струившуюся в отдушине боль.        Нет, Инеж не чувствовала себя так, будто в ту ночь погибли её детища (если только близняшки-сулийки, которых она оберегала, как своих дочерей или родных сестёр).        В тот день она потеряла братьев и сестёр по орудию, людей, о которых заботилась она и которые заботились о ней.        И все платили одной ценой: кровью.        На сей раз не чужой.        Своей.        — Здесь четыре спальные комнаты, — прокомментировал Каз, хромая по лестнице на второй этаж. — К сожалению, дома для всей банды не нашлось, так что предполагалось, что кому-то придётся спать кучей на одной кровати, кому-то на диване, в ванной, в кресле или где-то ещё. Теперь разбираться с этим нет смысла.        Да, правда ведь.        Смысла нет.        Просто жестокое напоминание.        Они встали друг напротив друга.        Каз смотрел на неё так же, как и годы назад: удерживая зрительный контакт с такой настырностью, что ей становилось не комфортно и до дрожи хотелось отвести взгляд.        — Можешь выбрать вот эту, — мотнув головой, безразлично предложил он. — Моя будет напротив. Держаться ближе безопаснее, если Броуди нас выдаст или наше местоположение перестанет быть секретным.        — Да, — как в пустоту ответила Инеж.        Каз кивнул, как будто проводил длительную аудиенцию, и развернулся к своей комнате.        И как только дверь открылась, как только он собирался исчезнуть из виду, Инеж нерешительно позвала его:        — Каз.        Он остановился.        Не повернулся к ней, стоял полубоком, но всем видом показывал, что слушал её.        И Инеж, борясь с так не вовремя нагрянувшей несмелостью, вздохнула и окинула его преисполненным надежды взором, потому что за спиной её, уродуя лица клыкастыми ухмылками, незримо для Каза высовывались все её прикроватные монстры.        Они злобно визгливо хохотали, как стая голодных гиен, и норовили дотянуться до неё своими когтистыми лапами, чтобы уволочь в неизведанное.        То, что изведать ей не желалось.        — Ты хочешь поговорить?        Каз всё стоял так, не глядя на неё и не спеша с ответом, и ни одна лицевая мышца на его бесцветном лике не дрогнула при её вопросе.        Не столько потому, что ему всё равно.        У него, наверное, и сил не оставалось.        — Нет.        Дверь захлопнулась за Казом.        Придуманные воспалённым рассудком монстры, застилая дом сардоническим смехом, вырвались наружу.