Der Himmel fällt

       У каждого человека имелась привычка. Серьёзная, несерьёзная, но имелась.        Инеж не исключение, сама некогда бесчисленное количество раз привычно грешила тем, что всячески искала свет в каждой твари, выпрямляла уставшие плечи перед смертоносным броском и дёргала туго заплетённую косу, когда становилось непосильно скучно.        А ещё она привыкала.        Привязывалась — ненавистное и отвратное слово, но оно, так вышло, ощутимо витало недосказанностью в затхлом воздухе, преследовало её по-рабски верной тенью и не отпускало.        Привязывалась намертво, так, что потом не отлипнуть, что когда отторжение происходило само собой, её пронзало и разламывало согнутые в кольца рёбра пикой невидимого серпа.        И это — худшая её привычка.        У Каза тоже они были, вроде тех, что он смотрел на всех свысока и без стеснений оголял перед ней испещрённый бороздой шрамов торс, чтобы смыть пот и грязь с молочно-белой кожи. Не обращать никакого внимания на выцветающий на её щеках румянец от стеснения, когда это происходило первые три раза — тоже.        Но одна привычка, которую Инеж одновременно принимала с неохотой и всё равно не смела, просто не имела права винить его, изводила каждый раз по-новому: при любой проблеме Каз предпочитал закрываться в комнате от всего мира.        От неё.        Он был рядом, чтобы позаботиться о ней, но привыкал запираться, когда забота позарез нужна была ему.        И тогда, когда у него был человек, готовый предоставить эту заботу.        Потому семнадцатилетней Инеж приходилось уныло сидеть в коридоре, когда очередная совместная терапия по излечению гаптофобии окончилась громоподобным провалом и вынужденным применением необходимого транквилизатора, когда больной разум вышел из себя.        Оперевшись щекой о дверь, она прислушалась к звукам, но по ту сторону ничего, окромя гнетущей тишины.        Возможно, Каз снова неподвижно сидел в середине комнаты, в самодельном хламе разбросанных бумаг, и невидящим взглядом смотрел в одну точку. Возможно, Инеж просто успела привыкнуть к тому, что между ними всегда будет дверь.        Дверь, на которую она несмело положила по-детски маленькую, будто не принадлежавшую рослой девушке, руку.        — Каз, — осторожно позвала она его.        Знала же, что ответа не получит, что он скорее проигнорирует её, а то и вовсе в пелене страшнейшего забвения не услышит голос за собой, но попробовать стоило.        Никакого звука. Никакого намёка на то, что он слышал её.        Инеж догадывалась, — или, скорее, знала, как самый обыденный факт — что поменяйся они местами, Каз бы бесцеремонно взломал замок и выволок её, трепыхавшуюся и не то молящую, не то приказывающую оставить, из комнаты. На худой конец, не выдержав, просто разгромил бы дверь выстрелом.        Ей же таких привилегий не дано.        — Каз, — ещё раз обессиленно позвала его Инеж, прислушавшись, но не услышав ничего, — ты там уже второй день.        Простая констатация факта ничего не дала.        Коридор и комнату всё так же застилало гробовое молчание, а вставшая преградой дверь не исчезала, не спешила открыться и впустить её внутрь.        Страхи не исчезали. Привычки — тоже.        Страхи и сомнения — не сорняки, которые можно легко сорвать и отбросить. Они шипы, венчающие обманчиво-хрупкие багровые розы удавкой и оставляющие на нутре кровавые росчерки.        Как свой дерзкий отпечаток на человеческой душе.        — Отбросы за тебя переживают, — продолжила Инеж, сменив позу, когда лопатки начали ныть от неудобства.        Переживали. Не ложь.        Джеспер, так получилось, тоже привык к его переменчивому настроению, к тому, что их предводителю легче замкнуться в тёмном углу и держать всё в себе, чем найти поддержку хотя бы в одном из них.        Остальным оставалось только ждать от неё вестей.        Ей же, как его верной тени — выжидать, пока Каз не найдёт в себе решимость высунуться из равнодушно молчавшего сумрака на свет, к ней.        — Я за тебя переживаю, — дополнила Инеж.        Переживала. Конечно же, переживала.        Смешно даже от своих слов.        Иначе она бы не сидела под дверью его комнаты, не пыталась бы так долго достучаться до тронутого и затуманенного страхами рассудка или, по крайней мере, потеряла бы всё терпение, потому что через это проходили они не впервые.        Но вдруг Инеж услышала дыхание, тихое от расстояния и вставшей, как на всю вечность, преграды. Дыхание это слабое, срывающееся на хрип и кряхтение. С таким обычно выходили бойцы после долгой кровавой битвы, когда терпеть всё дальше, с прежней стойкостью, представлялось невмоготу.        Инеж напряглась.        Рука, касающаяся двери, улеглась на неё полностью, прижалась к старой древесине.        Она сама — натянутая до предела серебряная стрела, которая никогда не попадёт в обозначенную цель.        — Ты нужен нам, — прошептала Инеж как в бреду, как будто её слова не имели адресата, и тут же, выдохнув, вымолвила шепотливо, как самую страшную и сокровенную тайну, которая у неё только была: — нужен мне.        Она знала, что простые речи, которые ей приходилось толковать в набивающих оскомину попытках помочь Казу побороть неуверенность, не подействуют.        Знала, что он будет сидеть в одиночестве со своими травмами и невзгодами до последнего, пока рогатые черти, засевшие в нём раковой опухолью, не сжалятся и не соизволят засечь время заново, чтобы дать Казу возможность снова обрести свободу, которую скоро всё равно опять отберут.        Но по ту сторону раздался шум.        Короткий, будто что-то упало, и поначалу Инеж забеспокоилась.        А потом, чудеснейшим образом рассеивая заполнившую её тревогу, раздался стук по двери, близкий такой, что пальцы провели по слегка ухабистой глади дерева.        Сердце пропустило удар, от которого впервые становилось спокойно.        Инеж хотела верить, что Каз, сидевший на противоположной от неё стороне, только что точно так же положил подрагивающую руку на дверь, туда же, где лежала её ладонь.        Как только она зашла в новую комнату, такую неправильную и чужую, то мигом плюхнулась на кровать. За этим — забылась сном ещё на пару добрых часов, пропустив заигравший на небе предрассветный сангин, за которым последовала вспышка яркого ультрамарина.        Контраст колоритов, впрочем, всё равно не принёс ни надежд, ни улучшений.        Очнулась Инеж только тогда, когда солнце залило своим светом её кровать, а её саму, сжавшуюся в позе эмбриона на смятых и холодивших кожу простынях, замкнуло в медово-золотистый круг.        Как в придуманную воображением клетку. Не выбраться.        Когда глаза её, мелко подрагивая, открылись, первым делом Инеж недоумевала, что ей открывался совсем другой вид из окна, что оттуда выглядывала вовсе не узкая улочка Кеттердама, а высокие малахитовые сосны.        Тут же воспоминания прошлой ночи наведались в неподготовленный к такому удару мозг.        Огорошили её.        Ударили по голове с размахом увесистой кувалды.        Медленно присев и устроившись на простынях, Инеж незряче посмотрела на открывающийся с окна вид на кусочек голубого неба.        Она вдруг подумала о том, каково было им всем, спокойно пребывать в царстве снов, не зная, что в их дом вот-вот прилетит бомба.        Каково было им сгорать в пламени несколько мучительно-долгих секунд, по итогу превратившись в обглоданные огненным всполохом кости? Каково это, когда шкура превращалась в чернеющий прах или когда приходилось быть заживо погребённым под груды раскалённых кирпичей?        Даже будучи изрезанной во всех возможных местах до такой степени, что при ударе ножом в шею приходилось вместо слёз искренне порадоваться, ведь противник по глупости не прицелился немного выше, столь изощрённой смерти представить на себе Инеж не могла.        «А что происходит с людьми после, когда они умирают?» — спросила она себя.        Многие из банды были атеистами и на этот невинный вопрос ответили бы, что дальше — только тьма.        Ни миловидных ангелов, которые заиграют на позолоченных арфах, ни роскошного сада, в котором можно вальяжно умоститься и лицезреть, как никчёмные и жалкие людишки на земле тащили на себе бремя бытия.        Инеж же всегда уверяли, что они все попадут на небо, что после смерти у всех без исключений путь один до тех пор, пока на том свете не оголят их души и не распределят, кому предписаны щедрые просторы рая, а кому — иссыхающие в пламени огня преисподней ада.        «Если существуют в этом мире ад и рай, — взмолилась Инеж, обняв себя за локти, как если бы её пронзило утренним морозом, — то я надеюсь, что ваши души прощены и вы все сейчас смотрите на нас с места лучше и чище, чем Кеттердам».        Она удивилась тому, как прозвучала в голове эта мольба.        Та Инеж, которую кровная родня научила вере и осточертевшему милосердию, никогда не употребила бы сие заковыристое «если». Та Инеж никогда бы не усомнилась в существовании небесного царства.        Но эта, повзрослевшая и познавшая режущее разочарование в вере и творцах, которым она годами поклонялась, как раб своему единственному достопочтенному лорду, могла позволить себе такую небывалую роскошь.        «Никогда не сомневайся в своих святых, mi pari Инеж. В самый тяжёлый час, когда мы с твоей мамой не сможем быть рядом, они могут быть единственными, кто помогут тебе» — как-то раз сказал ей отец, когда ей было, кажется, лет семь, а она верила в это, верила, будто иной истины быть не могло.        Тринадцать лет спустя эта истина предстала ей в облике лжи, слепой веры, которая затянулась на донельзя долгий срок.        Как она могла доверять тем, кто позволил украсть её из одной семьи, после чего уничтожил вторую её родню? Или то было наказанием за то, что три года назад она бросила своих родителей, променяв сулийский караван на жизнь в королевстве грехов?        «Тогда святые жестоки, если наказывают меня, забирая чужие жизни» — дошла Инеж до нового аспекта.        Умиротворение раннего утра, поросшего молчаливой и теребящей естество скорбью, нарушил внезапный стук в стеклянную гладь.        Подскочив на месте, Инеж стремглав перевела взгляд в закрытые окна и увидела примостившегося на подоконнике ворона, любопытно и внимательно, будто понимая человеческое горе, разглядывающего её чёрными глазами-бусинками.        Впервые за последние несколько часов на её лице дрогнула тень слабой улыбки.        — Это ты, — шёпотом вымолвила Инеж.        Так, в общем-то, принято говорить давним друзьям, которых не видели недели и месяцы, или родным, которые вырвались из лап неумолимой гибели, но никак не птице.        Однако этот ворон, насколько она помнила, долго следовал сначала за Казом, будто наблюдал за опасностью с высоты неба, а после, словно ища чьей-то ласки, переметнулся к ней.        Открыв окно, Инеж впустила птицу внутрь и протянула руку.        Взмахнувший чёрными крыльями ворон мягко приземлился ей на ладонь, и она, почувствовав разлившееся внутри тепло от прикосновения к доверяющему ей зверю, ласково провела тонкими пальцами по его взъерошенному оперению.        — Здравствуй, малыш, — прошептала Инеж, завороженно глядя на пташку.        Та, по-вороньи заурчав, довольно прижалась виском к тянувшимся к ней девичьим пальцам.        «Где же твоя стая?» — почти спросила она, хоть и знала, что птица ей вряд ли ответит.        Этот не озвученный вопрос стремглав вернул на первоначальное место временно покинувшую её смуту,        Снова обуял её тоской.        «А где же твоя стая, Инеж?» — моментально спросил её чей-то въевшийся глубоко в черепную коробку голос, не то буднично интересуясь, не то безжалостно глумясь.        Её стае вырвали все перья.        Сожгли крылья.        Не дали возможности взлететь в небеса.        Она — ворон-одиночка.        Без семьи. Без стаи.        Ворон в её руке громко и неожиданно каркнул, и она, сдавленно вскрикнув, вздрогнула, мигом обратив внимание на птицу.        И не поймёшь, был ли то животный инстинкт, побудивший издать свой клич, или тем самым он высказывал недовольство за её падение в безжизненное состояние и канючил продолжить поглаживание перьев.        Ворон протяжно моргнул, не сводя с неё взгляда.        Во мгновение ока он отвернул от неё голову, изучающе разглядывая усеянный изумрудной травой двор.        «Меня что, теперь птица будет игнорировать?» — пронеслась в уме недоверчивая мысль.        Инеж проследила за его взглядом.        Осмотрела двор, смешивающийся с блеклыми красками солнечного золота и травянистого нефрита, и тут же увидела то, что так привлекло внимание ворона.        По рыхлой почве брёл Каз.        Как бесцельно бродивший по бескрайним степям странник.        Как человек, не знающий, куда ему идти, застрявший в хвалёном и пронесённом через призму обездоленности «между».        Между жизнью и вынужденным существованием.        «Что он делает?» — недоуменно подумала застывшая у окна Инеж, ставшая случайной свидетельницей очередного проявления его девиантного поведения.        Её взор приковала походка Каза.        И речь шла не о хромоте, не о том, что, быть может, боль в вывихнутой конечности нагрянула к нему в один час с болью от потери.        Движения Каза дёрганые. Нервные.        Он как оголённый нерв.        Как натянутая до предела струна, которая разорвётся, если к ней неправильно коснуться.        В какой-то момент он напомнил Инеж тронувшегося умом, но стоило приглядеться к его лицу, к машкере застывшей вечностью мёрзлой апатии, и этот домысел исчезал. Превращался в самое глупое, до чего ей приходилось доходить.        «Он тоже потерял свою стаю и стал одиночкой. Его можно понять» — досадливо поразмыслила Инеж, сочувствующе глядя на слегка сгорбленный силуэт Каза.        Ворон перелетел с руки на её плечо и нахохлился, как от возмущения. Грустно усмехнувшись, Инеж как из последних сил погладила его под клювом.        После, не раздумывая, вышла из комнаты и прошла к лестнице.        Ноги повели беззвучными шагами к открытой двери, из которой открывалась живописная панорама утреннего леса и из которой в дом поселялся запах сосновых иголок и смолы.        Ступив на порог, к столпу жёлтого света, окрасившего бронзовую кожу в яркий киноварь, Инеж устремила взгляд на вышагивающего по сухой траве Каза.        Он даже не почувствовал её присутствия.        — Каз, — как можно бережнее, точно боясь спугнуть и без того закалённого от чувства страха человека неожиданностью, позвала его Инеж.        Он остановился через секунду и резче ожидаемого повернулся к ней.        Инеж эта реакция заставила замереть. Как и его вид.        Тягучий луч шафрановой сферы спадал на него, заливал тёплым лютиковым отблеском, а опаловые радужки окрасились в каштановый, отчего глаза его напоминали не бездонные ямы, не беззвёздные ночи Кеттердама, а колотые грецкие орехи.        Он мог выглядеть более здоровым и очеловеченным.        Всему мешали не пролегающие на нижних веках мешковатые пятна и не бледнота.        Всему мешала очертившая его лик напускная безучастность. Хладнокровие. Приглушённая скорбью бессильная против чужой воли жестокость.        — Да, Призрак?        Её почти передёрнуло.        Призрак. Не Инеж.        Каз говорил безмятежно, так, как люди говорили на самые обыденные темы, но из-за ситуации, с которой они столкнулись, его голос звучал оглушительным грохотом водного потока, рвущегося сквозь преграды из обломанных древесных стволов и сухих ветвей.        И в тоне его — гулкое эхо утробной тоски.        Перед ней — настоящий Каз Бреккер.        В то же время — парадокс — не он.        Его неправильная и искажённая в сумятице копия, которую любой другой на её месте беспрекословно принял бы за оригинал.        Инеж напряглась: так она чувствовала и вела себя, когда инстинкт самосохранения уверял, что соратник готовился накинуться на неё, обнажив стальные клинки.        — Я… — протянула она ломанно, словив себя на том, что не знала, что могла сказать ему в ответ. Особенно тогда, когда он звал её Призраком. — Я просто увидела тебя с окна. Увидела, как ты ходишь, наматывая круги, и хотела узнать, как ты после всего… этого.        Инеж ожидала, что это подействует, заставит маску треснуть.        Даст им сдвинуться с мёртвой точки.        «Не держи всё в себе».        «Дай мне тебе помочь».        «Позволь мне позаботиться о тебе».        «Не оставляй меня с моими монстрами, Каз».        Но нет, это не подействовало.        В тёпло-карие глазах Каза — зимние вьюги. Вечная метель, сметающая на своём пути всё.        Она, так уж получалось, не в силах их разогнать.        — Тебе не стоит за меня беспокоиться, — безразлично молвил Каз. Такой интонацией он обычно вёл переговоры в свои лучшие годы, — я в полном порядке.        «Уверен?» — хотела спросить Инеж.        Но смолчала.        Знала же, что честный ответ не получит.        Знала же, что ни черта Каз не в порядке, что он будет молчать об этом до самого последнего, даже если в реальности где-то в районе сердца его будут терзать с невыносимым порывом.        Знала же, что он, как обычно, заставит её наблюдать за этой тихой агонией, которую она почувствует на себе, даже если он в тысячный раз закроется от неё и между ними встанет не менее десяти стен.        Каз, так получалось, был вырезан слишком глубоко в ней.        Достаточно глубоко, чтобы его боль стала и её.        — Я найду тех, кто сделал это, — снова произнёс он старое обещание, почему-то высекая в нём стальное «я».        Будто на это Каз собирался пойти без неё.        — Я отомщу им, — заверил он, будто пытался её убедить, будто могла не верить этому. — Даю слово, я отомщу им. Или ему.        Инеж тягостно, но тихо вздохнула.        Ворон поёжился в комочек.        — Мы отомстим, Каз, — с былой уверенностью поправила она его.        Но он только покачал головой, чем немало удивил её.        Точно забыл, что они всегда действовали вдвоём.        — Я чувствую, что главный зачинщик этого убийства должен быть на мне. Что лишить его жизни должен именно я.        Инеж хотела напомнить, что Отбросы были и её семьёй. Что ей точно так же тяжело смириться с потерей и не терпится двинуться с возмездием на обидчика.        Инеж смолчала.        Только кивнула. Невольное соглашение.        Каз проковылял к ней, но в уме Инеж мигом поправила себя: он ковылял к двери, к дому, чтобы вновь зарыться в свою раковину и отгородиться от неё.        Но неожиданно, когда они стояли плечом к плечу, так, что она не видела его лица, Каз остановился.        Его тяжёлая рука пала ей на плечо, сжала его, и это прикосновение ей напомнило того самого Каза Бреккера, который делал так после того, как она совершала грубые ошибки на битвах.        — Ещё одна такая промашка, Призрак, — проскрежетал шестнадцатилетний Грязные Руки, чем напоминал ядовитого змея, норовившего атаковать струпьями надёжно припрятанного яда, и сжал ей плечо, — и вместо дальнейшего пребывания в рядах Отбросов тебя ожидают похороны. Я не потрачу ни крюге на них, ты просто сляжешь на земле и умрёшь в своей крови, если Дриггенс будет не в силах вылечить тебя.        — Когда придёт день, который даст нам возможность поквитаться с сотворившим это человеком, я попрошу тебя только одного: будь осторожна.        Дышать стало тяжелее. Лёгкие скрутило, стиснуло в несуществующих тисках.        Он звучал как Каз, который не прятался от неё в самодельном коконе, который заботливо зашивал ей свежие раны и нуждался в её прикосновениях.        Но одновременно с тем он выглядел как Каз Бреккер, как Грязные Руки, который скрывал от всех и от неё, что за ипостасью степенного и равнодушного ко всем предводителя он — потерянный мальчишка.        Инеж нуждалась одинаково в обоих.        — Я полном порядке, — апатично произнёс он, выпрямляясь и сильнее хватаясь за трость, как будто без неё можно упасть и позорно распластаться на полу. — Я — предводитель этой банды, повидавший за свои годы немало и не раз побывавший на грани смерти. Неужто ты думаешь, что меня сломит что-то вроде этого?        Это произошло после первой панической атаки, спустя пару часов после того, как за пеленой ужаса он прогнал её из комнаты и закрылся в ней сам. Можно было подумать, что Каз и правда в порядке, но Инеж, ставшая чуткой к его почти умело скрытым страданиям, заметила мелко подрагивающие пальцы.        — В глазах Отбросов ты, несомненно, предводитель, воин, прошедший через огонь и воду, чтобы заслужить их уважение, — чересчур заумно для семнадцатилетней девушки ответила Инеж, словно ей тысячу лет, за которые она повидала больше, чем кто-то другой, — но вот только передо мной не хладнокровный преступник и командир, Каз. Передо мной — некогда жестоко обманутый мальчик, который хочет избавиться от наваждения страхов, и я не могу бросить этого мальчика одного.        Но прошло три года, а полностью спасти этого мальчика Инеж не смогла.        Она не проронила ни слова, когда Каз молча прошёл в дом, не отреагировала, когда ворон на её плече глухо и раздосадованно заурчал, будто вместе с ней ожидавший другого исхода.        На расстоянии Инеж услышала приглушённый стук со второго этажа.        Дверь в комнату Каза снова закрылась. Старая стена снова встала между ними преградой.