Der Himmel fällt

       Сколько бы некогда призрачные мечты не находили выход из самодельной западни, сколько бы они не терялись друг в друге, в утешительно-тёплых объятиях и бесконечно тянувшимся к оголённой коже губам, Инеж всегда морально готовила себя к двери.        К опостылевшему молчанию, которое затянется на сутки.        Она привыкла к двери. Привыкла к стенам.        Привыкла к тому, что из раза в раз приходилось говорить с Казом через преграду, звать его, не видя перед собой, и терпеливо ждать, когда раковина треснет, а внутренние демоны из жалости сделают одолжение и ненадолго снимут с его шеи поводок.        Отпустят к ней.        Позволят найти умиротворение и покой в её прижимающих к себе руках, в её словах, ровно до того момента, пока этим же демонам не станет слишком скучно и они не взвоют с новой силой, не нагрянут к нему так, чтобы простое касание не вызывало ничего, кроме оторопи.        Инеж готовила себя к этому с семнадцати лет.        Эта привычка всё равно не прижилась, не припадала кровожадным клещом к телу, потому что в двадцать лет дверь встала между ними с такой внезапностью, что не дала ни вдохнуть, ни выдохнуть.        После их короткого диалога Каз просидел в комнате все оставшиеся сутки, и это было в первый раз, когда Инеж не сидела под дверью и не пыталась достучаться до него.        Только лежала на кровати, как звезда, вокруг которой вращалась ось её неба, и боялась пошевелиться, чтобы не нарушить затишье лесного дома.        Вслушивалась: за стеной ни одного звука.        Будто Каз точно так же лежал на кровати или, как после энной панической атаки, бесшумно и обездвижено сидел на полу, принимая несчастную и потрепанную обморочную панацею за своего единственного компаньона.        Оттесняя её.        Инеж оставалось только скорбеть по покойникам в одиночку и, будто того ей мало, переживать за Каза.        А ещё скучать, не зная, чем заполнить пустоту внутри.        Скучать по прошлой жизни, которую у неё отобрали. Скучать по людям, с которыми она выживала и боролась бок о бок на протяжении долгих лет.        И по нему.        Это же неправильно, тосковать по тому, кто, вроде как, находился с ней в одном доме с раннего утра до глубокой ночи. Это неправильно, это душераздирающе и никак не поддавалось логическому объяснению.        Это было ужасно. До протяжного воя и надрывного скулежа.        Это чувство безостановочно и остервенело, как вырвавшийся из преисподней бес, остриём точенного лабриса вонзалось в незащищённое тело и рвало и без того истерзанное естество в кровь и мясо, топча всё в пыль и с глухим рокотом оглушая сплавленным из мощной оплеухи разрушительным ударом.        Прошло ещё два мучительно-долгих часа, после которых терпеть молчанку стало невмоготу, а нечто необъяснимое сподвигло её проверить обстановку через окно в комнату Каза. На крайний случай — ворваться и совершить попытку вытащить его оттуда.        Это можно считать за пересечении личных границ, но Инеж готова закрыть на это глаза.        Ещё с юношества Каз мог сутками сидеть в полной изоляции, стоически терпя голод и жажду, чтобы потом бодро сорваться в битву, да так, что противник и не заметит никаких дефектов в нём — уже это должно было стать единым доказательством, что он был и будет в порядке.        Не стало. Инеж всё равно считала неправильным оставлять его одного.        С отточенными до совершенства движениями она взобралась на крышу. Ветер мигом потрепал гриву волос, едва ли не срывая с неё резинку и не позволяя косе заструиться по воздуху смолянисто-чёрным водопадом.        Бредя в бесшумной походке по прочной древесине и вскоре повиснув вниз головой на краю карниза, Инеж проворно приземлилась на подоконник.        И, удивившись, тихо охнула: Каза в комнате не оказалось.        «Ушёл?» — пронеслась ударившей молнией лишь одна мысль, за которой последовал ворох других, ответвляющих от первой.        «Куда ушёл?»        «Зачем?»        «Почему один?»        Вдоль позвоночника прошмыгнул дикой кошкой холод.        — Я отомщу за нашу банду, Призрак. Я чувствую, что зачинщик этого убийства должен быть на мне.        Инеж зажмурилась до хаотично пестрящих в кромешной черноте прогалин: она не должна, просто не могла бояться за Каза, если он ринулся на поиски убийцы в одиночку. Пальцев не хватило, чтобы сосчитать, сколько раз ему приходилось бороться один на один с несколькими сразу, пусть и возвращаясь с ратной нивы со сломанным носом, кровоточащим лицом и тяжёлым вывихом, который всё равно не становился причиной пропустить очередную драку.        И всё-таки Инеж боялась.        Ещё одна губительная привычка, впервые въевшаяся четыре года назад на Берсканале, когда старшие члены банды почти выбили весь дух из Каза, а она следила за этой кровавой бойней с высоты, борясь с порывом сорваться вниз и защитить его.        Инеж взглянула на слепящий диск весеннего солнца.        — Он справится, — во лживой уверенности прошептала она в никуда.        Справится. Конечно, справится.        Каз ведь всегда справлялся, даже когда его швыряло на бесплодную пепельную пустошь с такой силой, что треск костей раздавался за километр, а Инеж думалось, что он ляжет так и уже не встанет, потому что Смерть подавно устала быть обманутой им.        Он как микроб, который ни уничтожить, ни устранить.        Возможно, потому Кеттердам так ненавидел его, один раз увернувшегося от его прицела.        Инеж в рядах Отбросов только два с половиной месяца, но тамга убийцы витала над ней зажженным костром с такой проворностью, что о ней знал едва ли не каждый, кому хоть раз доводилось слышать о неком Казе Бреккере. Иногда она думала, что глупо полагать, будто в один день она выплатит долг Перу Хаскелю и с чистейшей совестью покинет Керчию. За это время её, думала, убьют, чтобы поквитаться с Бреккером, которому до неё и дела нет.        Но сейчас, в горько скручиваемом вихре чрезмерно амбивалетных эмоций, — безразличие, ликование, сострадание — Инеж лениво шествовала по влажной стезе липкой и неважно чьей крови, громко хлюпающей под подошвой обуви.        Она остановилась рядом с убого валяющимся на иссыхающей земле человеком (и всячески игнорировала то, что это самое «человек» подсознание норовило исправить на «труп»). Присмотрелась: одна рука Каза прижата к кем-то нещадно изрезанной груди; другая же валялась тряпкой в кровавой лужице. Под глазами — алеющие мешки. На белоснежной склере — кляксы от лопнувших сосудов, заполняющие белок красным, на котором и без того тёмная радужка казалась непроглядно-чёрной.        Ей казалось, что он бледнее обычного.        Никто не подумает её обвинить, а если бы и подумал, то Инеж знала, что в его кончине не было её вины. Она бы просто не успела. Противник напал со спины настолько внезапно, насколько он мог, машинально ломая челюсть, выбивая барабанную дробь на явно более не функционирующих почках и умело подсекая ему под ноги, пока в дело не пошло холодное оружие.        И происходящее сейчас с ней — по-настоящему бестолковая сумятица.        Выросшая под крылом человечности, Инеж никогда не смела желать кому-то смерти: ни укравшим её работорговцам, ни нарядившей её в вычурные шелка Танте Хелен, ни мужчинам, которые вжимали её не до конца сформировавшееся тело в гнущуюся до ломоты кровать.        Каз Бреккер, повелевавший ей совершить первое убийство, стал исключением, которому она мечтала лично вонзить дарованный им кинжал в глотку.        И оттого стоявшей над его избитым телом Инеж бы обрадоваться, позлорадствовать, исказить доселе невинный лик самодовольной ухмылкой, чтобы это было последним, что он увидит перед смертью, но на душе почему-то ничего.        Только укол слабого сожаления.        В поросшей смертью идиллии она увидела, как бессильно и мелко задрожали его залитые багрянцем губы, как на совсем краткий миг незрячий взгляд приобрёл жизнь.        — Призрак… — прозвучало насилу слышно, едва шевеление синющими устами, когда она наклонилась к нему.        Инеж не подала виду, что услышала это, но было что-то, не подвластное описаниям, в том, что в жгучей агонии последним сорвавшимся с него словом окажется её прозвище, которым он сам её окрестил.        «Надо закрыть ему глаза» — подумала Инеж, словно делала это не в первый раз.        Она потянулась к руке Каза, лежавшей на вяло вздымающейся груди, и медленно стянула с неё перчатку, при этом не удосужив вниманием его оголённую ладонь. В банде шли сплетни, что за этой бронёй у него когтистые лапы, как у монстра, или отвратительно-хлипкие тентакли с не менее мерзкими присосками.        Инеж на это всё равно.        Перчатка Каза легла ей на руку почти идеально, если не считать того, что её по-детски маленькая ладонь тонула в ней.        Скрытые за чёрной кожей пальцы легли на полуприкрытые веки и осторожно, словно она боялась сломать его ещё сильнее, прикрыли безжизненно взирающие на седеющий небосвод глаза.        Инеж отчего-то тоскливо вздохнула: Каз Бреккер мёртв.        Нет, она знала, что этот день наступит, что Каз не протянет долго. Невозможно жить в мире, где каждый второй, даже живущий под одной крышей и уверяющий в преданности, постоянно высматривает, в какой момент удобнее воткнуть в спину нож.        И пускай когда её нашли такой, молчаливо сидящей перед окоченевшим трупом Каза, Дриггенс заявил, что шансы выжить есть, пускай он и провёл три дня в коме, а на четвёртый о случившемся напоминали только ещё не зажившие шрамы, Инеж догадывалась, что его ноги ещё не долго будут ступать по земле.        Годы спустя она напряжённо оглядывалась, выискивая любой намёк на то, что Каза могли атаковать (как и он сам, пусть лишь с профессиональной позиции, подчеркивая, что она, как никак, товар, за который ему когда-то пришлось дать реальные деньги).        Но и тогда Инеж знала: если его убьют до того, как она оставит Кеттердам как несчастливое воспоминание, ей хоть и будет больно, но со временем — может, через месяц, или полгода, или и того больше — ей удастся принять эту потерю.        Теперь Инеж высекала в подсознании, фиксировала в нём новой заповедью: человек, который убьёт Каза, непременно погибнет от её кинжала.        Снова подняв взгляд, она утомлённо вздохнула.        Бесцельно коротать время, и дальше сидя в комнате, где кроме объявшей душу тоски, горя утраты и окружающих её воображаемых монстров никого и ничего, Инеж не горела желанием.        Не раздумывая долго, она вышла на улицу, подставила лицо под тянувшиеся к ней лучи слабо греющего солнца и, утеряв всякую надежду на то, что в окружении изумрудных сосен высунется чёрный ворон, удалилась в само сердце леса.        Под извилистыми и усеянными иглами ветвями, откидывающими тени на светло-бурую землю.        По пустующим лесным тропам, поросшим невысокой травой.        Инеж дошла до выступа, с которого открывался монументальный вид на раскосые отвесные скалы и своды оранжевых каньонов. Она посмотрела вниз, на то, как за пеленой слабого тумана проглядывались деревья и падающие с высоты птичьего полёта мелкие камушки.        Сглотнув, она бегло отвела взор.        «О чём думают люди, которые прыгают с таких мест?» — прозвучал в чертогах разума неожиданный вопрос.        И он ей не нравился.        А о чём думали птицы, которые могли бесстрашно прыгнуть с обрыва и, набирая чудовищную скорость, расправить крылья и метнуться в воздух именно тогда, когда в конце такого полёта полагалось разбиться насмерть?        Чувствовали ли они, что в этой вселенной им дали больше, чем остальным? Что им подвластно то, что в случае кого-то другого — безоговорочная и мучительная гибель?        Чувствовали ли они себя свободными?        «Даже если и так, — строго осекла себя Инеж, как родитель, недовольный невразумительными речами что-то бессвязно лепетавшего ребёнка, — они птицы, а ты — человек. Тебе суждено разбиться, а не взлететь».        Но быть человеком — это бремя. Величайшее на всём свете.        Она в последний раз посмотрела на открывающийся ей пейзаж.        Высокие клифы, каньоны, тянувшиеся к ним деревья, с такой высоты казавшиеся совсем низкими в сравнении с соснами, которые окружали её.        «Хватит на сегодня прогулок» — твёрдо решила Инеж.        И хоть перспектива снова просидеть в комнате, будучи одной, когда за стеной сидел Каз, ей не прельщала, хоть с того момента, как она вышла, прошло не больше часа, своего решения Инеж не изменила.        Благодаря натренированному в Клепке ориентиру путь к дому она запомнила достаточно хорошо, чтобы вернуться без особых усилий, потому Инеж не удивилась, когда совсем скоро вдали замаячила знакомая дымоходная труба.        Когда она остановилась, внутри что-то заныло до боли, а в голову врезалось возвысившимся над ней топором.        — Я арендовал этот дом для всех Отбросов, хоть места и не достаточно. Дома для всей банды не нашлось.        Не нашлось.        Как и лишних лет.        Как и места в этом сиротливом мироздании.        Инеж представила, как Отбросы делили бы комнаты, как горячо спорили бы, кому достанется нормальная кровать, кому диван, а кого выгонят спать в пропахшую чьими-то вонючими телами ванную, а ей пришлось бы их всех разнимать.        Представила, как Пим молча развалился бы на полу, чтобы его лишний раз не трогали, а Джеспер придумал бы, как всё ловко выкрутить в свою пользу, чтобы отбить себе комнату с удобной периной.        Мысль о Джеспере тут же вызвала у Инеж печаль, когда она вспомнила, что во время взрыва в Клепке Уайлен отсутствовал в Кеттердаме по личным делам.        «А что с ним будет, когда он вернётся и узнает, что от его парня остался только обгоревший прах?»        Она не хотела думать об этом.        Не хотела представлять.        Не хотела ставить себя на место Уайлена, когда ей и самой в тот день пришлось потерять брата.        До дома оставалось ещё несколько долгих шагов через хрустевшие под ногами пожухлые листья и сучья мелких веток.        Затем послышался шорох травы, которую колыхал в беззвучной колыбели ветер.        Махнув горячей от жара головой, Инеж почувствовала себя уставшей, что было для неё редкостью, но когда она дошла до дома, когда уже собиралась зайти внутрь, всю усталость сняло, точно её и не было.        На противоположной стороне мелькал силуэт идущего к ней Каза.        С каждой невыносимой секундой он становился всё ближе, пока он не остановился, а между ними не осталась пожизненным вердиктом дистанция в несколько долгих метров.        Каз тяжело, как от долгого бега, вдохнул спёртый воздух приоткрытым ртом.        И выдохнул.        Инеж увидела, как что-то в его руке блеснуло, стоило на эту вещицу упасть солнечному свету, но не успела она спросить, что это, как он кинул на землю окровавленный нож.        В тот час же она, взирая на окропившую почву россыпь бордовых капель, затаила дыхание.        Не сразу, словно обдумывая каждое слово, Инеж подняла взор на Каза.        — Ты… — она сбилась и замолкла, когда в и без того сдавливаемом в невидимых тисках горле оказалось сухо, и приглушенно прокашлялась: — Ты убил его?        Инеж ожидала, что он кивнёт.        Надеялась, что возмездие, к которому они готовились с недавних пор, свершилось.        Но Каз, к её сожалению, покачал головой.        Все упования превратились в кем-то пробитую брешь.        — Нет, — хрипло ответил он ей, когда его тёмно-агатовые глаза злоречиво заискрились, как холодные драгоценные камни. — Но я нашёл его. Их.        Инеж замерла, ошеломленная услышанным.        «Нашёл» — билось в ней набатом.        — Как я и думал, — сквозь зубы ненавистно цедил Каз, не глядя на неё и гипнотизируя взглядом лезвие окровавленного ножа. — Это сделали власти Керчии. Это король Вегенер приказал открыть огонь по нашим. Видимо, он думал, что я тоже буду в Клепке.        Власти.        Король Вегенер.        Те, кого Инеж меньше всего подозревала в этом убийстве.        — Тогда… — все слова запутались в один ком, и она просто указала на нож.        Каз бесстрастно хмыкнул, нагнувшись и подняв оружие.        Ненадолго окрестность захватило в свои владения безмолвие, которое прервала гулко ухнувшая сова.        — Идиот, сидящий на троне, ещё и догадливый параноик, — презрительно пояснил Каз, всё ещё нарочито не смотря ей в глаза. — Он, видимо, знает о моей живучести и догадывается, что я не погиб в тот день с остальными Отбросами.        — Тебя разыскивают? — спохватилась Инеж.        — Да, — подтвердил Каз к её несчастью. — Вегенер обещает пятьсот тысяч крюге тому, кто приведёт меня во дворец. Или мою голову. Живой или мёртвый — им это неважно. За остальных, кто мог бы выжить, он готов дать сто тысяч.        — Пятьсот тысяч крюге… — тихомолком повторила она, раскатывая на языке эти три слова. — За такие деньги любой в Керчии уже принялся бы разыскивать тебя. Разве король не учёл, что никому не составит труда зарезать обычного человека, а потом, найдя гриша-портного, попросит перекроить мертвеца в тебя?        Каз обреченно вздохнул.        — Не знаю, — только и сказал он безразлично, подслеповато смотря на куда-то двигающиеся бесцветные облака.        После чего, махнув рукой в сторону входа, без лишних слов попросил войти внутрь.        Как только они зашли в дом, как только золотой свет сменился окутывающей их темнотой буро-бордовых стен, Инеж с замиранием сердца ожидала, что Каз шагнёт в сторону ступеней и снова закроется от неё на оставшиеся часы, пока на небе не замерцает первая звезда.        Несмотря на всю трудность оказии, в которую они попали, она позволила себе хоть немного порадоваться, когда он прошествовал на кухню.        Не раздумывая долго над дальнейшими действиями и не слыша от Каза слов, отдалённо свидетельствующих, что он хотел побыть один, Инеж прошла за ним.        Раздалась трель льющейся воды.        Она увидела мельком, как стоявший над раковиной Каз принялся отмывать нож от крови.        — И всё-таки, — осторожно обратилась к нему Инеж, не сводя взора с пальцев, удерживающих рукоятку, — чья это кровь, раз король не мёртв?        Шум водного потока прервался.        Каз откинул кухонный прибор в сторону, и тот со звенящим лязгом приземлился на жестяную поверхность.        Инеж же пообещала себе отложить этот нож в сторону и никогда не резать им еду.        — Один старик, — пронзил слух скрежет его хрипящего фальцета, и ей показалось, что Каза трясло от гнева, — возжелавший набить карманы крюге, набрался смелости и чуть ли не выдал меня на всю округу. Кажется, он плохо знал, кто я такой.        Он замолк, шумно вдыхая и выдыхая воздух, точно в очередной раз задыхаясь.        Каз стоял спиной к ней, и Инеж наблюдала за тем, как мелко тряслись его напряжённо ссутуленные плечи. Представляла, с какой яростью пылали его глаза, как его воображение вырисовывало смерть короля от его изощрённо пытающих рук.        — Ты убил его, — просто сказала Инеж.        Совершенно просто, как самый обычный факт. Не укоряя, не стремясь прозвать убийцей, когда этот ярлык повесила на него добрая часть Кеттердама.        Каз что-то промычал в ответ.        — С ножом в черепе он стал более послушным и тихим.        Инеж молча согласилась с ним.        Годы назад она снова обозвала бы Каза самым жестоким существом, с которым ей доводилось столкнуться.        Сейчас одной верной прерогативой было согласиться.        Кеттердам, так или иначе, со своей грязью и жадностью не имел права винить во всех бедах Каза и считать именно его самым страшным злом.        — Как ты думаешь, — без всякого упования на лучшее спросила Инеж, — у нас есть возможность зайти во дворец и убить короля?        — Дворец хорошо охраняется, — заверил её так и не повернувшийся к ней Каз. — Поверь, те два стража, с которыми мы столкнулись — это мелочи. Уверен, Вегенер от страха, что я приду мстить, ещё приставит себе охрану. К тому же, убить его можно, если составить чёткий план.        И тут, когда она вспыхнула надеждой, он шикнул.        — А вот что делать с советниками?        — Их много? — хмуро спросила Инеж.        — Да, — негодующе ответил Каз. — Когда я пришёл к Вегенеру во второй раз, то увидел их всех. Я не могу гарантировать, что вдвоём мы сможем одолеть их всех, учитывая, что королевский совет обучен дракам и некоторые могут особо не уступать нам в бою.        Он положил указательный палец на рукоять только что вымытого от чужой крови ножа и повертел его.        — Уж не знаю, насколько они чтят и берегут своего короля…        Кулак ударил по ножу, когда тишину прервал холодный голос Каза.        Когда он повернулся к ней, когда наконец-то удержал с ней зрительный контакт, давая увидеть зажженный костром огонь в своих глазах.        — …но в скором времени они его потеряют!