Der Himmel fällt

       После того, как личность настоящего врага раскрылась, как Кеттердам превратился для них в минное поле, солнце с луной совершили ещё несколько оборотов, заливая окрестности соснового леса то в ясную лазурь, то в тёмный азурит.        Каз так и предпочитал отсиживаться взаперти в комнате.        Однажды, увидев случайно, что нож, которым он зарезал едва не выдавшего его керчийца, исчез, Инеж чуть было не взломала его дверь и не ворвалась к нему. Она знала: не в духе стремившегося к жизни Каза вскрывать себе вены, но в столь плачевном состоянии он, думала, мог пойти на любые ухищрения, любые несвойственные ему поступки.        Однако, противясь этой мысли, Инеж быстро-быстро помотала головой, отгоняя прочь все посланные подсознанием ужасы.        Каз достаточно жесток, чтобы отгородиться от неё в такой тяжёлый момент, чтобы выдвинуть между ними непробиваемую стену, но он не смог бы бросить её таким способом.        В тиши, когда она лежала на кровати без движений, можно было услышать шкрябанье.        Будто лезвие отупевшего ножа царапало по потвердевшему дереву.        Или штукатурке.        — Гезену и нашей покойной банде, взирающей на всё с небес, только известно, что он там делает, — в один день совсем тихо, как по военной тайне, опечалено сказала Инеж лежавшему на её коленях ворону, которому она подолгу заботливо ерошила пёрышки.        Пару раз им приходилось нечаянно столкнуться.        Инеж почти сразу заметила, как прежняя сановитость Каза исчезла.        Скуластое лицо исхудало сильнее, словно на череп натянули тонкую кожную плёнку, а с по обычаю приглаженных назад волос так не аккуратно торчали в стороны выбившиеся из причёски чёрные пряди.        Так некстати она вспомнила, каким он был в их первую встречу: вместе с убийственным равнодушием источающим помпезность, и ей, тогда плохо знающей об аферах Каза Бреккера, казалось, что он выглядел как самый богатый керчийский купец или земельный лорд.        Как-то раз в шестнадцать лет, стоя у зеркала и поправляя слегка взъерошенные волосы, он заявил, что внешний вид для каждого предводителя имел большое значение. Что никто не подумает, что у человека с дорогим накрахмаленным пиджаком и брендовыми туфлями за пазухой скрывался кинжал.        Такой, говорил, просто не захочет пачкать дорогущие вещи в чьих-то крови и пожитках или портить причёску в пылу битвы.        Теперь же некому было узреть всё величие его невозмутимой походки.        Некому оценить картинность того, кто без предупреждений готовился к смертельному броску.        Он как тень самого себя — гротескная и искажённая.        Убедилась в этом Инеж в пору пассивно дотлевающего заката, когда колориты контрастировали между усеянным звёздной россыпью аметистовым бархатом на самой вышине и бесконечной громадной розовой полосой, прерывающейся на ослепительно-жёлтый у покрытой малахитом границы.        Безнадёжной поступью она спустилась на первый этаж, и тут же замерла, когда оставалась всего одна ступеня.        У окна, спиной к ней, стоял Каз.        Инеж не видела его лица, но даже так от неё не скрылось, что он был расслаблен. Вечно напряжённые плечи приопущены, как у пребывающего в полнейшей безмятежности человека. Пальцы не сжимали трость, словно он мог оторвать или сломать ворона в своей хватке, а вальяжно лежали на ней.        Она вдруг испугалась шагать в его сторону и портить этот миг, когда после всех её переживаний Каз представал перед ней настолько спокойным.        Настолько человечным.        Будто то и не он вовсе.        Инеж думала тихо вернуться в комнату и оставить его.        Дать ему возможность побыть таким ещё хоть немного, — хотя она не скроет: ей хотелось остаться и понаблюдать за ним таким — но Каз, уловив её присутствие, оглянулся.        И тогда Инеж поняла: она всё надумала.        Приняла за реалию выдуманную ею же утопию.        Спокойствие Каза было сплошной фальшью — до этого печального аспекта она дошла, когда столкнулась с его взглядом: посеревшим и выцветшим от потерь и горя.        В нём усталость и застывшая боль.        И немного, совсем немного, словно мир всё ещё хотел дать ему самый маленький шанс — жизнь, к которой он упрямо тянулся, получая смехотворно-мало.        Это откликалось в ней мизерным упованием, что ещё не всё потеряно.        — Призрак, — обратился он к ней, стоя полубоком, пока раскосые лучи окаймляли его угловатый профиль тонкими рыжеющими росчерками.        «Призрак» — повторила про себя Инеж.        Когда Каз звал её так, дело было серьёзным.        Его рука, походящая скорее на костлявую палку, чем на конечность, поднялась, потянулась к ней, и сам он дёрнул головой, приглашая присоединиться к нему.        — Иди сюда, — проронил Каз и, не шутливо вовсе, дополнил: — Не стой там, я не кусаюсь.        В другой раз Инеж бы по обычаю посмеялась, прошла бы бодрой походкой к Казу, чтобы блаженно прикрыв глаза прильнуть к нему, забыться и представить, что всё в мире хорошо.        Но сейчас она стояла так, глядела на его окостеневшие пальцы, и, не сразу так, робко двинулась вперёд.        Ей вспомнилось: точно так же три года назад сама Инеж стояла, протягивая ему руку и ожидая, когда стоявший в метрах от неё Каз найдёт в себе смелость подойти и уложить свою дрожащую ладонь в её.        Подойдя, она пристальнее приглянулась к Казу. В такой близости пролегающие под его глазами мешки напоминали тёмно-серые полумесяцы, а чёрные радужки казались и вовсе потухшими, выцветшими.        На него больно смотреть.        «Как отец, лишившийся всех детей за одну ночь» — вспомнила Инеж давнее сравнение.        Погодя немного, она откинула все сравнения, всю робость.        — Что ты делал в комнате?        Инеж выпалила это так быстро, как только могла, не дав ему ни сказать что-то, ни открыть рот.        Её спокойствие пересекло грань, а терпение подавно иссякло, и этого оказалось достаточно, чтобы в её интонации просквозила моросящая стужа.        Но Каз не подал виду, что его смутила резкая смена её тона.        — Что ещё я могу делать в…        Однако договорить он не успел.        — Ты забрал нож, — обвиняюще перебила его Инеж. — Тот нож, которым ты убил человека, чуть не выдавшего тебя. Я не нашла его. Что ты им делал?        Каз удивлённо округлил глаза, но уже через секунду принял прежний облик.        — Очевидно, выводил полосы на стене, чтобы понять, сколько мы уже живём в этом лесу, а не то, что ты себе надумала, — ответил он так, точно её предположение могло считаться оскорбительным.        Инеж помрачнела, и тень отрешенности накрыла её лик.        — Ты сидишь там больше трёх дней, — приложив усилие, чтобы не сорваться на укоряющие возгласы, упомянула она. — С тех пор, как мы пришли. Ты выглядишь так, будто и сам умираешь, а потом ни с того ни с сего закрываешься у себя в комнате с ножом. О чём ещё я могу подумать, кроме как о том, что… что…        Все слова сначала превратились в огромный ком, после чего затерялись.        Инеж могла сказать что-угодно, но не это.        Краем уха она услышала нервное и абсолютно бессвязное бормотание Каза, которого услышанное явно не удовлетворило.        — Послушай, — дёргано начал он, и в злополучной тишине древесных стен его голос казался всем, что только существовало в этом лесу, — во мне никогда не проглядывались суицидальные наклонности, даже когда всё было хуже некуда. Ко всему прочему, у меня множество причин не покидать этот мир так рано. Самая первая: Вегенер и его шайка живёт и здравствует.        — А вторая?        Каз долго и неотрывно смотрел на неё, и Инеж подумала о том, не спросила ли она чего-то лишнего, чего-то, что могло ржавым тесаком разбередить старую и только зажившую рану.        Но во мгновение ока его нечитаемый взор смягчился, а черты напряжённого лица сгладились.        И взирал он на неё совсем как тот Каз, который не запирался от неё за воздвигнутой им же непробиваемой стеной, который любил держать её за руку или прижимать к себе в редком порыве всепоглощающей нежности.        Как Каз, которого ей до скрежета в сжатом сердце не хватало.        — Отбросы мертвы, — траурно оповестил он, словно она могла ненароком забыть об этом, и вымолвил на выдохе: — но у меня всё ещё есть ты, Инеж.        Опьянённая его уветливыми сантиментами, она ощутила, как с души скатился в глубокую пропасть массивный валун, а непокой сменился призрачным умиротворением.        «У меня всё ещё есть ты» — сладкозвучным эхом отбивалось в голове.        Будто это был он — тот самый Каз Бреккер, полностью готовый отпустить по неизведанной траектории скопившиеся нагромождением страхи и принципы ради тех, кто изо дня в день пытался протянуть ему руку помощи.        Но в тот час же это всё развалилось криво выстроенной башней, став грудой обломков.        Секундная нежность улетучилась, и взгляд Каза приобрёл прежнюю дряную апатичность, отчего её настрой в одночасье рухнул, со звоном разбившись об остро наточенные пики отвесных клифов.        Нет, он не вернулся в прежнее состояние. Он не вернулся к ней.        И Инеж не знала, в её ли силах вернуть его.        Не сказав ничего, не потрудившись произнести ещё хоть что-то, Каз приглушенно развернулся и медленно прошёл к выходу.        Инеж стояла на том же месте, раздосадованно глядя ему вслед, не веря, просто не желая верить в то, что после сказанного он снова бросал её, оставляя один на один с тихо ликующими химерами, которых подбрасывал ей избитый горем и одиночеством рассудок.        Однако когда дверь открылась, когда в дом ворвался столп оранжевого свечения, Каз вновь обернулся к ней.        После — неоднозначно указал на выход.        — Пошли, — с едва улавливаемым энтузиазмом, словно в нём вели бойню безразличие и воля к жизни, пестрящей хоть какими-то красками, кроме опротивевшей ахроматики. — Пройдёмся хоть немного наедине, а то целыми днями сидим порознь по комнатам.        Инеж сказала бы, что это он предпочёл отгородиться от неё, он оставлял её наедине с собой и он сидел порознь от неё в другой комнате.        Инеж рассказала бы, что она сама не раз и не два пыталась заговорить с ним, расшевелить, что она тащила на плечах бремя траура за усопшую семью и мучилась его молчанием долгими сутками.        Инеж по привычке смолчала.        Засеменила к нему, не осмеливаясь даже мысленно назвать сей мизерный прогресс в их коммуникации победой и в то же время боясь думать, что она могла окончательно потерять Каза.        Вскоре они вышли из дома, двинулись под озорными лучами осоловело ёжившегося солнца и мириадами скопившихся в созвездия белоснежных звёздных огней. В прорезях высоченных сосновых ветвей выглядывало цветастое полотно, а чуткий слух прорезали раскатистые карканья притаившихся чернявых воронов.        Под ногами шуршала сухая трава, упорно растущая из мокрой от оттаявшего снега земли, а лёгкое дуновение ветра приятно холодило разгорячённую кожу.        После всего произошедшего за последние минуты Инеж чувствовала себя так, словно её бросили в кипящий котёл, над которым возвысился зловонно смеявшийся дьявол. Словно смуглая кожа, натянутая на грациозно-поджарое тельце, горела на ней заживо.        Опрометью она посмотрела на Каза.        Он молчаливо брёл по лесной чаще в такт с ней, опираясь на свою клюку с меньшим нажимом, чем за пару дней до трагедии в Клепке.        «По крайней мере, — подумала Инеж, взглянув на его хромую ногу, — боли в последнее время ему не досаждали. Может, они так и пройдут».        Недалеко от них располагалось безбрежное озеро.        Стоя в метре от него, Инеж видела, как бликовал бесцветным отблеском солнечный свет на сквозистой водянистой глади, как под влиянием гвоздичного небесного холста вода окрашивалась в нежно-сиреневый оттенок.        Она остановилась, когда до озера оставалось семь шагов, и вдохнула чуждой ей запах леса.        В ноздри проворно проникали ароматы сосновых иголок, смолы и цветов.        Никакого морского бриза, никаких сорванных с вороньего хвоста перьев. Ни один запах, пусть и отдалённо, не напоминал ей о доме.        — Ты задумывался о том, насколько всё здесь чужое? — устав от оседающего фантомом молчания, спросила Инеж, уловив, что Каз подходил к озеру.        Остановившись рядом с ней, он безэмоционально посмотрел на своё искривлённое отражение, которое вопреки своей расплывчатости нисколько не скрывало изъянов во внешности.        Пальцы его звучно постучали по трости.        — Я задумываюсь об этом. Иногда, — признался он честно. — Не то, что бы Клепка стала роднее, — она была для меня всё равно, что сиротский дом — но за прошедшие годы я привык к ней. Привык к старым обоям, к плесени на стенах и храпу Битла.        Каз наклонился, взяв в руки валявшийся под ногами маленький камушек, и одним броском швырнул в озеро. Тот, булькнув, тут же поплыл на дно.        — Как видишь, — хмыкнул он, — Кеттердам в который раз решил обчистить меня и оставить ни с чем. Теперь он взялся и за тебя.        — Значит, теперь мы с тобой оба бездомные и потерянные? — горько вопросила Инеж.        Каз неторопливо, словно в несвойственной ему нерешимости, повернулся к ней, окинув ничего не выражающим взором, и с беззвучной горестью вздохнул.        — Вместе со мной ты — последний Ворон, Инеж, — ровным тоном сказал он ей. — Единственный выживший после взрыва в Клепке Ворон. И если ты здесь, то мой дом отныне тут, а мой долг перед покойной бандой — не допустить того, чтобы последним стал я.        Отвернувшись неторопко, она прикусила губу.        Инеж не хотела быть под чьей-то защитой из чувства долга. Не хотела думать, что была его заданием, что её жизнь — хрупкий самоцвет в руках Каза, слабо воспламеняющийся на кончике факела огонёк, которому во имя слёгших под завалами товарищей он не мог дать потухнуть.        Она никогда не соврёт: со всеми своими недостатками и достоинствами Каз был и оставался её главным домом, пускай сосновый лес без остальных Отбросов и представлялся полностью чужим ей местом. Иначе ни одна сила, никакая в одночасье гиблая и окрыляющая любовь к нему никогда и ни за что не побудила бы её бросить родные сулийские края и караван, с которым она росла с рождения.        Инеж следовала за ним тенью из года в год, и позже, когда неприязнь сменилась тем, что признавать она априори не желала, обыкновенная обязанность всюду идти за Казом превратилась в необъяснимое рвение оберегать его так же, как он прикрывал спину ей и остальным Отбросам. Почему — и сама не скажет.        Несуразно, в общем-то.        На любой вопрос Инеж могла дать ответ, пусть и не очень чёткий, прерываясь на длительные философские раздумья или выдавая речи старого мудреца и воина, растоптанного многочисленными восстаниями и обожженного жестоко-кровопролитными войнами. Если её спросят, почему и за что она любила Каза, Инеж затаит непростительно-долгое молчание.        Хотя вопрос, казалось бы, до смешного прост, а ответ, который она и сама не знала, вроде бы изначально очевиден.        Инеж снова посмотрела на него.        В мертвецки-чёрных глазах Каза плескалась акульей стаей ставшая привычной и для него, и для неё чопорность. В юности она думала, что это две неотъемлемые вещи, как свет и тьма, как жизнь и смерть, и что одно без другого невозможно представить.        Будучи более зрелой и зная, как он мог смотреть, — в особенности на неё и когда того никто не видел — Инеж считала, что Казу то совершенно не подходило.        — Как ты мог так долго ждать дня, чтобы отомстить за своего брата, когда у тебя было столько возможностей? Как у тебя получалось просто существовать с мыслью, что человек, испортивший твою жизнь, в это время живёт припеваючи как ни в чём не бывало? — поинтересовалась Инеж, совсем как ребёнок, закидывающий бесконечными вопросами взрослого.        Каз пожал плечами.        Так просто, как будто они говорили о чём-то будничном, а не о мести, которой он посвятил годы испорченной жизни.        — Кирпичик за кирпичиком, Инеж, — таков был ответ, старый девиз, которым жил Каз. — Есть наказания похуже смерти, даже самой изощренной и болезненной. Я просто прибегаю к ним в единичных случаях.        Носок его обуви проковырял неглубокую впадину во влажной от озёрной воды почве. Тут же Каз, как от скуки, провёл сапогом по поверхности, заполняя мелкую яму мокрым песком.        — Убить ты всегда сможешь. Я делал так почти со всеми своими противниками, неважно, какими опасными или безобидными они казались. А ты попробуй заставить своего врага пасть перед тобой на колени и молить о том, чтобы ты уже поскорее прикончила его. Попробуй заставить его поверить, что это конец всего, финал, с которым ему придётся жить дальше.        — Не особо помню, чтобы ты применял такие методы, — без особого удивления прокомментировала Инеж.        На Казе заиграла лёгкая ухмылка.        Прекрасное свидетельство того, что былая жизненность и жажда к авантюрам возвращалась к нему, что пустой сосуд начал постепенно заполняться.        — Предположим, что мне нравится эстетика размазанных по асфальту внутренних органов.        — Всегда знала, что у тебя очень странные предпочтения, — буднично ответила Инеж.        В то мгновение где-то поодаль звонко запела пробудившаяся сойка.        Она оглянулась на птичье пение, тут же узрев невысокий бугор на земле. И что-то подзывало её двинуться на него, возвыситься над лесными просторами и увидеть простирающийся покров нефритовой зелени на фоне колоритного небосвода.        Инеж долго не раздумывала и шагнула к мелкому холму, вслушиваясь в тихий хруст сухой травы да то, как безостановочно щебетали притаившиеся на ветках птицы.        Не прошло и минуты, как она уже стояла на самой вершине, как взирала на лесные околотки с небольшой высоты холма, как…        Как…        Инеж почудилось, что её ударило мощнейшим зарядом тока, а сбитое дыхание в конечном итоге и вовсе перехватило, отчего ноги грозились не удержать её на себе.        — Каз, — позвала она его, слишком тихо и надломленно, так, что он вряд ли услышал её.        Но, судя по тяжёлым шагам за спиной, Каз уже двигался к ней, пока Инеж не могла заставить себя сдвинуться с места, точно ноги приросли к земле толстыми дубовыми корнями.        Даже когда он встал рядом с ней, легче ей не стало.        — Что случилось? — невозмутимо спросил Каз, посмотрев туда же, куда и она.        Инеж не ответила, полагая, что он уже и сам всё увидел.        В долгих километрах от них стоял человек.        Стоял так, что увидеть их ему не удалось бы.        На нём пиджак, смутно знакомый, и Инеж не знала, хотела ли она, чтобы это оказалось тем, что стрельнуло ей в голову в первую очередь.        Но размышления вместе с оцепенением прервали слова Каза, прозвучавшие громом среди ясного неба:        — На нём эмблема королевского советника, — презрительно подытожил он, чуть ли не срываясь на ненавидящее шипение. — Один из прихвостней Вегенера.        Когда возможность дышать вернулась к ней, Инеж вдыхала и выдыхала с бешеной скоростью.        Сердце колотило.        Лёгкие сжимало.        Мозг отказывался рационально мыслить.        Королевский советник.        Один из прихвостней Вегенера.        Один из тех, кто причастен к убийству всех тех, кому не посчастливилось ночевать в Клепке.        «Никогда не вини во всём человека, который лишь косвенно провинился в чём-то» — как-то раз мудро наставила её мать, а она слушала это, кивала, внимая, пока оно не стало забыто.        Для Инеж истиной высекалось одно: даже если этот человечишка не придумал план по уничтожению их банды, даже если не его рука нажала на кнопку, выпустившую бомбу в сторону Клепки, он кричал овации королю в тот день.        Он сидел за одним столом с точно такой же безликой толпой убийц.        Он носил одни эмблемы с ними.        И уже этого ей было достаточно, чтобы обнажить кинжалы, сорваться с места и, не слыша, приказал ли ей Каз остановиться, молча наблюдал или двинулся за ней, побежать в сторону советника.        Панорама перед глазами расплывалась в сюрреализме.        В ушах гулко свистел ветер.        Наверное, так и ощущалась свобода. Или сводящее душу рвение свершить кровавый массакр.        Нет, Инеж не могла ждать годами, как это сделал Каз, который позволил убийце не только остаться безнаказанным на восемь лет, а ещё и дал тому возможность жить дальше.        Она должна была отомстить.        За Джеспера. За Анику.        За Пима и Ротти.        За близняшек-сулиек.        — Ты! — крикнула она, будучи достаточно близко к противнику.        Королевский советник стремглав развернулся, но не успел он ничего предпринять, не успел он вытащить оружие и защититься, как Инеж, не утомляя себя гуманностью и заповедью о «не убийстве», со всей одури впилась ему в незащищённый живот блеснувшей в свете солнца Санктой Алиной.        Мужчина истошно закричал и повалился на землю, судорожно хватаясь за рукоять орудия и стараясь оттолкнуть её от себя вопреки тому, что одежда подавно испачкалась кровью, а бороться дальше смысла не было.        В приступе гнева Инеж не осмелилась терять времени.        В следующую секунду она вонзила Санкта Владимира ему в широко открытый рот, пригвоздив несчастного к земле.        Глаза советника сначала округлились, после чего, демонстрируя паутину лопнувших капилляров, закатились, и вместе с лающим кашлем с его разорванных уст сорвались мелким фонтаном кровавые струпья, оседающие на нижней губе и подбородке.        — Мёртв, — прошептала сама себе Инеж, стараясь угомонить разбушевавшееся до бесструктурного состояния сердцебиение.        Она так и стояла там, восседая над убитым советником и вслушиваясь в становившиеся с каждым разом всё громче шаги.        У неё не было сомнений: то шёл к ней Каз.        И пусть он примется исступлённо вопить о том, какая она безответственная, Инеж становилось на это всё равно.        Шаги звучали громче.        Чётче.        Она задумалась над тем, что так Каз со своей хромотой никогда не ходил, что его шаги звучали более неровно и сопровождались постукиванием деревянной трости о землю.        Будто… будто…        В следующее мгновение Инеж скрючилась и зажмурилась до пестроцветных пятен в расплывающемся поле зрения, когда незащищённое плечо пронзило резкой болью.        Она повалилась рядом с только что убитым ею человеком, хватаясь за едва ли не проломившим ей лопатку керамбит.        Инеж подняла затуманенный и застеленный влажной пеленой взор: над ней, прикрывая своим высоким телом солнце и словно знаменуя конец, возвышался второй советник.        И она видела: в глазах его горела огнём звериная ненависть.        — Призрак Бреккера, — прошипел он в тишину сосновых простор.        Советник наклонился, в то время как Инеж в готовности атаковать бессильно сжала ослабевшими пальцами рукоять третьего кинжала, толком не зная, что собирался с ней сделать соперник.        Тут же их накрыла чёрной вуалью громадная тень, после чего местность пронзило лязгом раздробленной челюсти: появившийся из ниоткуда Каз со всей силы ударил сбитого с толку противника тростью по лицу.        Тот взвыл от боли, повалившись спиной на траву. В тот миг, когда он собирался встать на дрожавших ногах и разглядеть в расплывающемся мареве атаковавшего его Каза, последний вонзил кончик клюки ему в глазное яблоко, на месте которого не осталось ничего, кроме кровавой кашицы.        Советник закричал в агонии, трепыхаясь в жалких попытках вырваться.        Эту игру Каз закончил так быстро, что Инеж поначалу не поверила в его щедрость: вытащенный из внутренней стороны пальто нож пронзил горло врага, судорожно схватившего воздух раскрытым ртом тогда, когда остриё разломило ему кости.        — Как паразиты, — ядовито процедил Каз.        И, не мешкая ни секунды, он моментально сорвался к ней, пал рядом на колени и осторожно перевернул на бок, чтобы открыть обзор на ранение.        Инеж болезненно зашипела.        — Глубокая, — полушепотом оповестил её Каз, и какого бесстрастия тот не пытался бы придать интонации, она слышала: он переживал. — Но не смертельная. Я… я смогу её залечить.        Без особых усилий, будто она нисколько не весила, Каз сгрёб её в охапку, и Инеж, прижавшись виском к его груди, дёрнула подрагивающими веками. И сама не знала, что то было: не то павший на неё дотлевающий у раскосых скал солнечный луч слепил своей яркостью, не то сон пробирался к ней.        Когда он понёсся к дому, Инеж подумала, что была бы не против заснуть и уже не проснуться.        Даже если придётся тем самым оставить Каза.