Der Himmel fällt

       Незадолго до совершеннолетия ослабевшая от одиночной битвы Инеж ковыляла до Клепки, хватаясь за очередное боевое — но, к счастью, неглубокое — ранение в боку и краем глаза замечая, как между пальцами стремительно стекала гренадовиными полосами кровь.        Она, в общем-то, давно могла бы уже сдаться и лечь подальше от чужих взглядов, когда тело сковало воспламеняющимся как от горящего огня жаром, и почить где-то в пыльном углу суетившегося города по-тихому, от инфекции в быстро гноящейся ране, но Инеж останавливало от этой идеи только одно знание: если она умрёт, Каз убьёт её, — и всю Керчию к Гезеновой матери, но он, естественно, в этом ей никогда не признается — как бы глупо то не звучало.        Возможно, именно обыкновенное нежелание умирать не дало ей остановиться, когда до двери в Клепку оставалось совсем немного, а неведомое чувство говорило, что кто-то следил за ней.        Дойти до ванной комнаты было делом несложным.        Дриггенс отсутствовал в Кеттердаме, из-за чего Отбросы оказались предоставлены сами себе, а Инеж, вместо болезненного шипения выуживая со рта эгоистично-раздражённое «вовремя», уже доставала аптечку.        Открыв коробку, она мрачно оглянула содержимое.        Невесёлая мысль пробралась в голову: она навлечёт на себя несчастье либо от потери крови, либо оттого, что отважилась заняться самолечением, да ещё и столь неумелым.        Неспешно и осторожно снимая верхнюю одежду, через разрез которой зиял длинный алеющий росчерк, слегка озябшая Инеж подумала, что сейчас ей бы очень пригодился Дриггенс.        Или Нина Зеник, которая однажды уже сыграла со Смертью и безбожно вытянула её с того света, когда ей пришлось попасть в ситуацию похуже.        Но санузел не долго пустовал.        К её нерадости, — и тому, что она не додумалась закрыться — ручка двери дёрнулась, и Инеж поспешила выпалить громкое «занято!» раньше, чем незнакомец успел бы зайти и застать её наполовину нагой.        То, впрочем, и не сработало: дверь открылась быстрее, а в проёме тут же показался строго, точно собирающийся отчитать ребёнка за безалаберность, взирающий на неё Каз Бреккер.        В тот день Инеж, мигом прижавшая к полуобнажённому туловищу блузку, пролепетала неловко, чтобы на ближайшие тридцать минут он предоставил ей ванную комнату, но Каз, как она узнала, зашёл по другой причине.        — Что? — переспросила Инеж, поначалу уверившая себя, что ей послышалось.        — Я увидел тебя с окна своей комнаты, — привычным по-бреккеровски спокойным тоном объяснил он, медленно закрыв за собой дверь, — и подумал, что сама ты не справишься. Давай я помогу.        Ждать её согласия Каз не стал, и секунду спустя он уже тянулся к марле и бинтам.        Инеж же всё это время молча ждала, пока он дезинфицировал и аккуратно, будто занимался целительством всю сознательную жизнь, бинтовал её ранение.        В какой-то момент костяшки его рук нечаянно — или даже намеренно — коснулись её кожи, но Каз не отпрянул, а его тело не забилось в скручиваемой мышцы тряске.        Инеж выдохнула.        Бесшумно и нервно.        Это был второй случай, когда Каз латал её, и первый она помнила настолько чётко, настолько хорошо запомнила все необузданные ощущения, что память без жалости возвращала её на холодный кафель в ванной дорогого отеля.        Туда, где он бинтовал ей предплечья, где от неё не скрылась необычная реакция его тела, стоило ему случайно коснуться её.        Туда, где он совершил свою первую попытку противостоять возложенному старой травмой изъяну.        Эта попытка закончилась неудачно: взявшаяся из ниоткуда вода схватила его в свою ледяную сеть, отчего Каз пал пораженным бойцом спиной на пол, прикрываясь от неё так, точно она могла его ударить.        И вдруг Инеж вздрогнула, когда в холодных сводах санузла отдалось внезапным пламенем на шее, и ей показалось, что она и впрямь переживала событие двухлетней давности.        — Что ты делаешь? — совсем тихо вопросила она, как губы Каза, как и два года назад, порывисто прильнули к бьющейся на её шее жилке.        Когда он отстранился, — не торопясь, как будто всё ещё вёл безобидную схватку со своим страхом — Инеж уловила, что его потряхивало (и то, думала, неудивительно: их максимум на данный момент — сцепленные руки и сплетённые пальцы, не более).        Она слышала, чувствовала, что Каз дышал с придыханием, и каждый его выдох опалял кожу.        — Пытаюсь закрыть гештальты, — не под ситуацию серьёзным тоном изрёк он.        Тут же ножницы и испачканные кровью бинты легли на раковину, и сам Каз, выпрямившись, внимательно осмотрел проделанную работу.        — Готово.       И это — всё, что он проронил, точно ничего и не произошло.        Инеж оглянула повязку, но слишком долго на ней её взор не задерживался, и уже скоро она, превозмогая умопомрачительную диффузию усталости и щемящей изнеженности, посмотрела на руки Каза.        Руки, которые керчийцы — и он сам, чего скрывать — вовсю нарекали грязными за все свершенные ими беззакония.        Руки, которые только что помогли ей.        Которые она любила, как бы странно то не звучало.        Ей вдруг почудилось, что точно так же она любила весь их мир, со всей его грязью и извращённостью, и в этом теплившемся в душе порыве Инеж по обычаю нежно подхватила его ладонь, несильно сжала длинные белые пальцы и прильнула к Казу всем своим миниатюрным тельцем.        И тогда же, сокрушая всю его образцовую индифферентность и срывая с него придушенное «ох!», бережно, боясь потревожить мирно дремавших в нём бесов, поцеловала в открытый участок на шее.        — Спасибо, — вполголоса вымолвила Инеж, всё ещё держа его за руку.        С того дня бинтованием её боевых увечий чаще всего занимался Каз.        Уже смеркалось, а изумрудные леса окунуло в сапфировую вуаль, когда нёсший её на руках Каз наконец-то дошёл до дома и ворвался в гостиную, где всё ещё пребывающая в сознании Инеж мигом оказалась уложена на диван.        Она прикрыла глаза, едва не сжавшись зародышем на обивке: вонзившийся в неё окровавленный керамбит всё ещё торчал с болезненно пульсирующего плеча остроконечным копьём.        Немыслимо, но даже за ширмой боли Инеж явственно почувствовала, как пальцы Каза мягко смахнули сбившиеся и неаккуратно павшие ей на намокший лоб угольные волоски.        — Ты только не отключайся, — раздался то ли приказ, то ли не характерная ему мольба, прежде чем он ринулся в другую комнату.        Инеж думала, что отключиться всё-таки не такой уж и плохой вариант (хотя она точно не знала, в каком именно смысле Каз говорил): это поможет пропустить всю остроту ощущений от столь неприятного процесса.        Каз вернулся к ней почти сразу, хотя ей казалось, что прошли долгие часы с того момента, как он оставил её на старом диване. Дёрнув веками и попытавшись сфокусировать застрявшее в пестрящей ряби зрение, она вскоре распознала в глухо стукнувшемся о стол объекте аптечку, в которой Каз принялся безостановочно рыться.        — Я должен вытащить нож, — заявил он с громким придыханием, выудив из аптечки плотный кусок марлевой ткани. — Это будет больно, но я думаю, ты уже знаешь об этом.        Инеж квёло кивнула, хоть и знала, что он, присевший у дивана на корточки и куда больше занятый керамбитом, того не заметил.        Одна рука Каза несильно сжала изогнутую рукоять выпирающего из плеча оружия, в то время как другая обхватила багровеющее лезвие марлей.        В тот час Инеж, чуть ли не до белого крошева сжав зубы, впилась пальцами в обивку: Каз вытащил нож не слишком быстро и не слишком медленно, как и велел им их целитель, но ощущения оттого не притупились, а продолговатый порез защипало, когда он приложил прямое давление марлей на место кровотечения.        Мгновение спустя он неслышно чертыхнулся:        — Чёрт возьми, — гневливо прошипел Каз. — Кровотечение усиливается.        По её горящему в адском пламени телу прошлась дрожь.        «Святые, — заколыхало в ней стаей неукротимо мечущихся в бесцветную брешь галдящих воронов. — Только бы оружие не оказалось отравлено».        Не убирая марлю с раны и не ослабляя хватку, Каз снова потянулся к аптечке и мигом вытащил моток бинтов.        — Мне надо, чтобы ты приняла сидячее положение, — ровно произнёс он, но Инеж слышала, как в конце голос его предательски дрогнул. — Только не закрывай глаза.        — Каз, — обессиленно позвала она его.        — Делай, что хочешь, — с напускной угрозой предостерёг её Каз, помогая присесть, — применяй любые методы, только не смей закрывать глаза. Слышишь меня? Оставайся в сознании.        Инеж без сил мотнула потяжелевшей головой. Она хотела лечь обратно, уткнуться щекой в обивку, но Каз держал её так, что в столь вялом состоянии вырваться из его хватки предоставлялось практически невозможной задачей.        Вдруг, пока он уже сделал один оборот бинтами и попытался воспользоваться обеими руками, Инеж пошатнулась тряпичной куклой.        Она бы моментально рухнула на живот, безвольно распласталась бы на том диване, не придержи её Каз вовремя, не прижми он её к себе спиной непроизвольно.        — Гезен.        В одном его слове просочилась с трудом улавливаемая ошеломлённость, когда пальцы Каза очертили её рёбра.        — Ты горишь, Инеж. У тебя были раны намного хуже, но ты их переживала с большей выдержкой.        Каз быстро — быстрее, чем требовалось — обернул бинт вокруг её плеча и чересчур спешно завязал дрожавшими пальцами крепкий узел.        Боковым зрением Инеж созерцала, как испачканные в её крови руки что-то судорожно разыскивали в медицинской коробке.        — Клянусь, — яростно процедил Каз, схватившись за валявшийся в аптечке керамбит, — если они отравили его…        «Он тоже подумал о яде» — досадливо задумалась Инеж.        Приблизив к себе оружие, он пару раз принюхался к изогнутому в полумесяц лезвию, словно выискивал хоть какой-то намёк на яд, и она увидела, как уголки рта исказились в лёгком оскале.        — Либо оно не отравлено, либо кровь перебивает запах яда, либо… — Каз замолчал, точно не решаясь договорить, но, не выдержав, изрёк: — либо это таллий.        Инеж смутно помнила о том, что из себя представлял этот таллий.        Возможно, она о нём никогда и не слышала, но в омуте всей этой сумятицы разобрать того не смогла.        Каз же, не проронив более ни слова, отбросил орудие в тёмный угол гостиной и бегло выудил из аптечки небольшой флакон.        — Это петразойская лазурь, — объяснил он, видя, как недоверчиво та посмотрела на содержимое. — Будет лучше перестраховаться, а не гадать, таллий это, или нет. Я взял пару штук у Дриггенса перед тем, как оставить тут аптечку. Инеж, не трать время. Просто сделай глоток.        Каз поднёс ей флакон, позаботившись о том, чтобы ей не приходилось делать ничего, кроме как слегка подвинуться вперёд и глотнуть противоядие.        — Достаточно, — отрезал он.        Лазурь оказалась в стороне после первого маленького глотка.        — Я дам тебе немного отдохнуть, — пронёсся по гостиной его холодящий голос, в котором умело скрывалось всё то, что он не хотел показывать. — Кровотечение должно остановиться. За это время я продезинфицирую иглу и зашью твою рану, а ты, как я и говорил, попытаешься не потерять сознание. Говори со мной, Инеж. Делай всё, что взбредёт в голову. Самое главное — держись.        Инеж протяжно моргнула, отчаянно борясь с поглотившим затуманенный разум желанием не открывать глаза и заснуть.        На сей раз — не навсегда, сумев очнуться как минимум через пару часов.        Слишком жестоко с её стороны возжелать о своей кончине и наплевать на то, что в подобном исходе Каз останется совершенно один.        Слишком несправедливо, когда её саму годами неистово трясло от мысли, что однажды ей придётся потерять его.        — Ты раньше никогда не зашивал мне такие раны, Каз, — насилу слышно произнесла Инеж, как в страшнейшем бреду, незряче созерцая тёмные углы помещения.        И правда: в таком состоянии находиться Инеж ещё не доводилось, а с увечьями тяжелее нескольких порезов и вывихов занимался только их целитель.        Каз не отвечал, но она слышала, что он и не двигался, будто застыл на месте, обдумывая услышанное.        До тех пор, пока он не отважился заговорить:        — Не стану врать тебе: это явно будет больнее, чем зашивать порез на запястье. Тем более, глядя на твоё состояние, я не могу точно сказать, что нас ожидает и насколько тяжёлым будет процесс, а подходящего обезболивающего я не взял. Даже для своей ноги. Я могу попросить тебя только об одном: потерпи немного, пока я не закончу.        Инеж не нашла иного выхода, кроме как медленно и неосознанно кивнуть.        У неё и выбора не было: в случае отказа Каз просто связал бы её на этом диване и принялся бы зашивать рану насильно.        — Я… — он умолк, точно задумавшись, и продолжил: — Я припрятал пару бутылок алкоголя. Я могу дать тебе выпить что-то, чтобы притупить боль.        Что ж.        Инеж не особо жаловала спиртные и за годы с Отбросами не употребила ничего, кроме чашки кваса, — и то после этого её так разнесло, что она зареклась с алкоголем больше не связываться — но в этот раз она безмолвно кивнула, услышав, как Каз тут же понёсся к ближайшему шкафу.        — Бурбон, пиво, коньяк? — услышала Инеж так, точно он говорил с ней за прочной стеной.        Она слабо качнула дёрнувшейся головой.        — Давай коньяк, — отстраненно ответила Инеж, сверля объятым туманом взором прорези на деревянных сводах дома.        — Хороший вариант, — без всякого раздолья пробормотал Каз, нервно подрагивающими пальцами открывая бутыль, ответившую на его действия характерным бульканьем.        Словно за плотной ширмой Инеж уловила слабеющим слухом, как он разлил плескающийся алкоголь в стакан, после чего, не мешкая ни секунды, прошёл к ней.        — Держи, — шепотливо сказал Каз, протягивая ей коньяк, и увидев, как она уже подносила край к губам, предостерёг более серьёзно: — Пей медленно. У него довольно-таки специфичный вкус.        Но голос Каза слышался уже чем-то далёким, хоть и был он на тот момент рядом с ней.        Отнюдь не маленький глоток спиртного отдался на едва шевелившемся языке и засохшем горле сильным жжением, от которого Инеж, придерживаемая рукой Каза, каторжно закашлялась.        Спина задрожала, а место, куда ещё недавно в неё вонзили оружие, разрывало на части.        Однако вместе с тем, парадокс, ей стало до неверия хорошо, словно изломленный тревогой и горем разум стал чистейшим во всём мире местом.        Словно он оттеснял от себя все вьющиеся осиным роем невзгоды.        Собственное тело вдруг показалось ещё меньше, чем обычно, и таким лёгким, будто она весила меньше вальяжно павшего на треснувший асфальт вороньего пёрышка.        Инеж захотела застрять в этом состоянии, когда все дилеммы становились смехотворными и мизерными.        Их можно было бережно подхватить в протянутые ладони, чтобы после ненавистно сжать, не оставив ничего окромя пыли, которую подхватит и унесёт куда-то далеко порыв ветра.        Эгоизм в чаше плескающейся абстрактной фантасмагории казался ей чем-то приятно сводящим естество одним лишь своим эфемерным существованием.        Разбитый вдребезги рассудок прикрыло испещрённым кислотно-гвоздичными колоритами маревом неведения, и оттого её не волновало абсолютно ничего: ни то, что их банду на смерть завалило грудой камней, ни то, что за последние сутки Каз всячески избегал её компании.        «Ка-а-а-ак хорошо» — пронеслось в голове со скоростью бесцельно метавшейся черепахи.        Инеж неожиданно вспомнила того пьянчугу, который плюхнулся рядом с ней в Клубе Воронов и принялся безбожно приставать, пока Каз не вмешался в этот спектакль и чуть было не лишил наглеца руки.        Как только она вспомнила о Казе, то ощутила, как к спине прикоснулись его пальцы, как принялись аккуратно убирать окровавленные бинты и марлю.        Под конец, застыв ненадолго, он вздохнул, и Инеж услышала, как в этом вздохе просочилось облегчение.        — Кровь остановилась, — оповестил её Каз, потянувшись к перекиси водорода и смочив ею небольшой кусок ваты, что тут же прижался к краям разрыва. — Кажется, керамбит и правда окунули в отраву, но противоядие должно было уже начать действовать. Инеж, ты в порядке?        Инеж не горела желанием показать, что её разум под воздействием коньяка улетел куда-то за грань их мироздания.        — Ага-а-а, — пьяно протянула она.        И если бы посмотрела назад, то уловила, что Каз, отвлёкшись от разрыва, недоверчиво взглянул на неё.        Но говорить что-то об этом он не стал и без лишних слов потянулся к игле, тщедушно заблестевшей в слабом свечении янтаря, заполонившего собой помещение.        — Ты только не волнуйся, — внезапно попросил Каз, хоть голос его и оставался невозмутимым. — Я проделывал это тысячу раз, хоть и справляясь с более мелкими ранами. Я сутками занимался зашиванием увечий, так что можешь довериться мне.        Довериться?        Инеж подумала, что сейчас она бы никак не отреагировала, даже если бы Каз сказал, что занимался этим в первый раз и мог с лёгкостью травмировать ей позвоночник.        Куда больше её вогнала в недоумение его спонтанная говорливость: Каз почти всегда, сколько Инеж помнила, отличался немногословностью и предпочитал больше слушать, когда приходилось обсуждать не какой-то хитромудрый план или вести переговоры с противником.        «Наверное, он пытается сделать так, чтобы мне было, на чём сканце… сконци… скон-це-три-ро-ва-ться… и не потерять сознание» — пронеслась в ней чересчур разумная для нетрезвого человека мысль.        Но вслух выдала Инеж совсем другое:        — А зачем ты с утками зашивал раны? Дриггенс ведь в этом лучше разбирается.        Каз замер за секунду до того, как игла должна была воткнуться в кожу.        — Ты что, пьяна? — громким шёпотом возмущенно воскликнул он.        — Не-е-ет, — уклончиво протянула Инеж пьяным голосом, но тут же выдала себя громким «ик!».        Каз вдохнул и выдохнул.        После он принялся неистово бормотать под нос проклятия, многие из них такие, которые Инеж в жизни не осмелилась бы повторить.        — Я всего глоточек сделала, — с театральной обидой просипела она в свою защиту.        — Так, ладно, хорошо, — в спешке буркнул Каз, принявшийся за дело. — Я тоже плохо реагирую на алкоголь. В пятнадцать лет меня сильно разнесло после нескольких глотков ликёра. Спустя пару часов таким меня нашёл Джеспер, полностью пьяным и заснувшим в кустах. Я пригрозил, что если он кому-то расскажет, его мозги будут размазаны по стенке.        Инеж порадовалась, что сидела спиной к Казу, иначе по её кривой нетрезвой ухмылке он бы догадался, что Джеспер рассказал ей об этом случае.        Сколько прошло часов или минут, пока Каз кроил её ранение — Инеж этого не знала.        Всё остальное время он, полностью сосредоточившись на деле, молчал, и лишь изредка она могла услышать, как он что-то недовольно ворчал.        Игла впилась в неё.        Вышла из разорванной кожи, вынырнув оттуда крошечной рыбкой.        Очередной шов, скрепляющий разрыв.        Инеж чувствовала каждое движение Каза, уверенное и не очень, словно его одолевали сомнения. Каждый раз, как тонкая нить змеилась по ней, как сшивала проделанную остриём пробоину на плече.        Кульминационное действие сопровождалось почти беззвучным «готово».        И не поймёшь, кому то было адресовано — ему или ей.        Игла оказалась отложена в футляр, а аптечка, более не потребная, закрылась.        — Инеж, — вполголоса позвал её Каз.        Но от воздействия дурманившего алкоголя она не отреагировала на этот зов, только покачнулась слегка, пока он предусмотрительно придерживал её за локтевой сгиб.        И заметила едва ли в тот час же: Каз осторожно, не срываясь на быстро-смазанные движения, укладывал её обратно на диван, помогая принять лежачее положение, а у Инеж просто не было сил, чтобы издать преисполненное благоговения практически сладостно мурчащее «спасибо».        Она вспомнила, как истекала кровью четыре года назад на Феролинде, когда члену Чёрных Пик взбрело в голову проткнуть ей бок копьём.        Инеж тогда была уверена, что очнётся уже на том свете, на невероятно-мягком облачном пухе, — хотя после того, что сказал ей Каз, этот вариант был наиболее прельщающим — но очнулась на столе, над которым три дня Нина применяла все свои целительские знания. Каз тогда ни разу не навестил её, бессознательно лежавшую на больничной койке и, как была уверена Нина, находившуюся на волоске от смерти.        Невероятно, как пролетевшее время повлияло на его реакцию.        Спустя четыре года пальцы Каза мягко, трепетно почти, поглаживали её упёршуюся в диван ладонь, и сам он, пододвигаясь ближе, протяжно целовал её то в висок, то в лоб.        Инеж стало бесконечно жаль, что она была так слаба и пьяна сейчас: ей хотелось подвинуться к Казу, прижаться к нему и преисполниться вдосталь его желанным теплом, воспользоваться тем, что его инертность по отношению к ней куда-то улетучилась.        — Всё хорошо, — нашептал он ей на ухо.        И хоть он пытался звучать сдержанно, прикрывая всё за напускной безбурностью, Инеж слышала упрощение в его сменившейся интонации, чувствовала заполонившее успокоение в его движениях.        Когда Каз склонился немного, зарывшись лицом ей под линию челюсти, с его напряжённо сомкнутых уст вырвался обременительный выдох, застывший на её и без того горящей коже рыжеющей искрой скудельного огонька.        — Нам повезло, — малость невнятно промолвил Каз, — повезло иметь в аптечке петразойскую лазурь. Может, без неё всё окончилось бы более… плачевно.        Последнее слово он произнёс мрачно, словно бесцветное и покрытое серебрящейся сединой небо заволокло платиновыми тучами, и Инеж, сонливо смотревшая на него, — или же пытающаяся высмотреть с такого ракурса — что-то промычала в ответ, пока связанный в узел язык не принялся функционировать:        — Я-я-я бы передала «привет» нашей банде, — осоловело растягивала она гласные.        Не будь Инеж под воздействием разымчивого спиртного, то никогда в жизни не сказала бы подобного, даже не посмела бы намекнуть ему о чём-то таком. Сейчас — в особенности.        Это чрезмерно бессердечный и по-варварски жестокий ход по отношению к Казу, который только что боролся за её жизнь и который едва ли не остался совсем один.        И шеей, в которую он упёрся, Инеж ощущала, как дыхание его потяжелело, как пальцы, лежавшие на костяшках её рук, резко отдёрнулись, будто он снова проникся презрением к касаниям.        — Не смей умирать, Инеж, — с витающей лютой метелью прохладцей отрезал Каз.        Уже не просьба.        Привычный приказ от командира.        «Ка-а-ак мило» — чуть ли не выдал её опьянённый коньяком язык.        Как вдруг Каз продолжил:        — Мы сейчас в непростом финансовом положении. Похоронное бюро берёт нынче слишком много, а у меня нет столько денег, чтобы заплатить за твой гроб и красивый мемориал.        Инеж глухо фыркнула.        — Всегда забываю, что твои мотивационные речи не особо мотивируют.        Но Каз ничего не сказал ей, либо посчитав эту реплику не требующей ответа, либо будучи занятым другим. Он аккуратно, пытаясь не разбередить только что залатанную рану, приподнял её с дивана и подхватил.        Вскоре Инеж, оказавшаяся в его руках и прижавшаяся к нему, сонливо зевнула: тепло. И уютно, как в коконе пушистого одеяла.        Она бы, возможно, так и провалилась в сон, не дожидаясь, пока Каз отведёт её в комнату.        — Ка-а-аз, — позвала его Инеж, прикрыв глаза и прижавшись к его плечу щекой.        — Да? — как-то рассеянно спросил он, поднимаясь по ступеням.        — Я бы могла сама подняться.        Сквозь рябь она увидела, как на неё пал посеревший и утерявший краски взор Каза.        — Возможно, — кисло ответил он, точно до конца не соглашаясь с этим утверждением, — но я решил не рисковать. Не хотелось, чтобы ты пошатнулась на лестнице и упала прямо на рану.        — Звучит разумно, — сонно подметила Инеж, но тут же, глядя на то, как Каз прошёл мимо её двери, слегка нахмурилась. — Моя комната там. Вернись.        — Если на нас нападут, ты не сможешь сопротивляться, будучи раненой и пьяной одновременно. Будет очень печально, если тебя разрежут на куски и все мои старания пойдут в никуда, — с самым фальшивым цинизмом проскрежетал Каз. — Поэтому сегодня ты спишь у меня.        Его комнату покрывало непробиваемым индиговым флёром. В нём черты Каза становились незаметнее, а образ — в разы острее.        Темнота господствующей ночи играла с ним, меняла облик на свой лад и обнажала всю смертоносную хищную гибкость опаснейшего в Кеттердаме преступника.        Преступника, исцелившего ей нанесённое чужой волей увечье, а теперь заботливо — и как же это слово не подходило Казу, которого все знали — укладывающего её на кровать.        Он лёг напротив, полностью одетый — если не считать брошенных в сторону пальто и носков — и не проронивший ничего до тех пор, пока сон не забрал его в свои владения. Инеж, следившая за тем, как он спал, смотревшая, как неспокойные черты его лица смягчались, а грудная клетка размеренно опускалась и поднималась, невесомо взяла его за лежавшую на мелком расстоянии между их подушками руку.        Когда её глаза закрылись, когда её окутывало беспросветной теменью, она почувствовала, что Каз сжал её руку в ответ.