Der Himmel fällt

       Каз подорвался с кровати, как только первое, что он увидел, пробудившись ото сна — пустующее место рядом с собой.        По крайней мере, именно так думала Инеж, в это время неподвижно сидевшая в километре от дома между окоченевшими и гниющими трупами советников.        Раненое плечо едва ли болело; лишь слабый отголосок боли служил неприятным напоминанием, что ещё вчера оттуда торчал яростно воткнутый в неё керамбит.        Она встретила цветастый восход солнца в компании мертвецов, стеклянным взглядом смотря в будто бы остекленевшее светло-лазоревое небо. Трава под ней слабо колыхалась вместе с сосновыми ветвями, иглы которых подрагивали от прикосновения ослабевшего ветра.        Обняв колени и прижав их к себе, Инеж поёжилась на земле озябшей пташкой: новый рассвет вместе с новым солнцем должны были знаменовать своим появлением начало чего-то, того, что с не свойственной жадной Керчии щедростью возложит надежду им в руки, и валявшиеся в луже засохшей крови трупы казались здесь совершенно не к месту.        Инеж неохотно приглянулась: с широко раскрытого и разорванного рта одного советника всё ещё выпирал кинжал, её Санкт Владимир, которого она, не думая долго, со всей силы вонзила в него, возжелав впервые пойти против своих же принципов и продлить несчастному муки.        Одна нога у него отсутствовала и явно была не то оторвана, не то отгрызена, и Инеж, не отрезавшая ему конечности, подумала, что то доделывали её работу обитавшие в лесах Грюнкифе дикие звери.        С горла второго выглядывал раздробивший кости нож. Уже с небольшого расстояния бросалось в глаза, что его челюсть была вывихнута, и только вблизи открывался леденящий душу обзор на проткнутое в густую кровавую субстанцию глазное яблоко.        Это выглядело уродливо.        Впрочем, смерть сама по себе чаще всего была лишена красоты — сие уже высекалось неоспоримым фактом в подкорках изрядно изувеченного бытием подсознания.        Когда за спиной раздались шаги, Инеж, на фоне вчерашнего опыта, стоило бы немедля вскочить на ноги и продемонстрировать остроту тонких граней своих кинжалов, плюнув на то, что плечо могло запросто подвести её в пылу недолгой битвы.        Однако эти шаги она распознала сразу, и оттого даже не дёрнулась.        Они прерывистые, тяжёлые и особенно неровные оттого, что шедшему к ней человеку не было о что опираться при ходьбе, и тогда Инеж обратила внимание на валявшуюся поодаль от второго советника продолговатую чёрную трость.        Её оппонент остановился в одном размашистом шаге от неё и отбросил вперёд громоздкую тень, а она так и сидела перед трупами, не думая повернуться к нему.        — Ты ушла, — раздалось укоризненно.        Но Инеж его не винила.        Она знала, что за туго натянутой машкерой Каза скрывалось обыкновенное человеческое волнение. Забота, в конце концов, хоть он бы скорее отмахнулся от такой очевидной правды и попросил бы найти более смягчающий эвфемизм.        Она грустно улыбнулась уголком рта, подслеповато взирая на усеянный поблескивающим при свете солнца малахитом горизонт лесных простор, и сильнее прижала к себе колени, как если бы хотела сжаться в позу эмбриона и стать такой маленькой, чтобы затеряться в низкой траве, чтобы её больше никто и никогда не нашёл.        — Извини, — в не самом искреннем раскаянии сказала Инеж, на пару секунд прикрыв глаза, словно позже окажется, что всё происходящее ей снилось. — Просто на трезвую голову приходит столько мыслей. И все они пугают. Все насильно тычут лицом в правду.        Она медленно опустила руку, взъерошив и пощипав вросшие в землю травинки, и тогда же лик её снова накрылся тенью тихо плачущей отрешенности.        Сейчас она больше не воин, которого боялись из-за того, что за спиной её стоял сам дьявол. Сейчас она хрупкая девчонка, затерявшаяся в отдаленно напоминающем родные степи лесу, с прикосновениями невесомыми и лёгкими, как разлетевшийся круговерть белый пух одуванчика.        — Иногда я боюсь того человека, которым стала, — сорвалось с языка неожиданное признание, но Инеж нисколько не жалела о том, что сказала это. Сие понимание застревало в ней недосказанностью долгими годами, витало над головой дымчатым шлейфом, заполняющим лёгкие.        Периферией зрения Инеж увидела, как Каз тяжело проковылял к трости, по пути будто бы случайно ткнув сапогом по виску советника, которого он вчера лишил жизни.        — Как иронично, что уже не первый год ты сотрудничаешь с человеком, который сделал тебя такой, — привычно моросящим фальцетом подчеркнул он.        Постылое слово «сотрудничаешь» голосисто гудело в ней разбуженным пчелиным ульем.        Неужто Каз именно так называл их отношения?        Неужто скупое «сотрудничество» — всё, что ему удалось выдать?        — Знаешь, — вновь слабо промолвила Инеж, не глядя на Каза, — много лет назад я бы не подумала убить живого человека. Я бы умерла сама, но никогда бы не взяла в руки оружие. Никогда не лишила бы жизни другого. Я… я так злилась на тебя, Каз. Хоть я и сама в тот день подошла к тебе, уговорила забрать меня, сделала всё, чтобы наконец-то вырваться из Зверинца, я так ненавидела то, что ты заставил меня пойти на убийство.        Каз шумно вздохнул.        — Я помню, — в поддельном безразличии произнёс он. — Неделю спустя после того, как я приказал тебе убить своего первого противника, ты дождалась, когда город накроет ночь и я засну, ворвалась в мою комнату и…        — …и нависла над тобой с кинжалом, — докончила за него Инеж. — Я хотела перерезать тебе глотку. Хотела, чтобы ты был вторым и последним, кто погибнет от моей руки.        Инеж помнила этот день так, будто всё произошло вчерашней ночью, хотя на деле пролетело восемь долгих лет.        Помнила, как сердце билось в первородном ужасе, пока она кралась к кровати Каза.        Как возвысила над его горлом её свет несущую Санкту Алину и оцепенела тогда, когда в темени она разглядела, что он вовсе не спал, что его глаза были открыты, а пугающе-равнодушный взор устремился к ней.        Как она поспешила нанести решающий удар, а Каз успел схватить её за руку ровно за секунду до того, как остриё должно было насквозь проткнуть его глотку.        В ту ночь он одержал верх в этой неравной схватке и с лёгкостью перевернул её, отбросив кинжал куда-то в угол. Инеж тогда была уверена, что Каз, не мешкая, убьёт её за предательство самым безжалостным способом, что она позорно окончит свой жизненный путь, будучи разорванной в клочья в постели убийцы.        Но в накрывшем их мраке Каз, нависающий над ней и нисколько не запыхавшийся, — пока Инеж, наоборот, переводила напрочь сбитое дыхание — одарил её глумливой ухмылкой, которую она мысленно нарекла оскалом и ждала, когда губы обнажат волчьи клыки.        Его облаченные в перчатки пальцы грубо схватили её за подрагивающий подбородок и сжали его.        Инеж всё выжидала, когда затишье ночи пронзит отвратительный хруст ломающихся костей.        — Я ошибался насчёт тебя, Призрак. В тебе достаточно кровожадности, — пронёсся его фальшиво-вкрадчивый голос, когда Каз в изощрённо-издевательском подвиде заботы провёл пальцем по линии её челюсти.        Инеж помнила, что тогда ей было мерзко.        Помнила, что вскоре он отпустил её, — почти отшвырнул — и когда злорадствующая ухмылка исчезла, преобразовалась в обыденную для него чопорность, Каз беспечно, будто это не она только что пыталась убить его, присел напротив неё, всем видом показывая, что давал ей разрешение покинуть его комнату.        И прежде, чем Инеж что-то предприняла, он презрительно, словно возвышаясь над лихорадочно бормочущим в агонии врагом, съязвил:        — Жаль только, что и тупости тоже, раз в твою светлую голову пришла мысль, что эта афера сойдёт тебе с рук.        Инеж обменялась взглядом с Казом.        Тот, склонив голову, медленно отвернулся от неё, точно с эстетическим интересом созерцая ослепительно-лютиковую полосу на горизонте.        Она, в общем-то, нисколько не удивлена такой реакции: их общее начало погрязло в крови и грязи, запятнано настолько, что им потребовалось непосильно-огромное количество времени, чтобы оттереть всю эту нечисть.        Инеж хмыкнула в уме: как же всемогущий фатум обожал шутить и играть с ними, раз в свои двадцать лет она настолько любила человека, которого когда-то возжелала убить, что бросила ради него всю свою семью.        — Я задумываюсь о том, как бы отреагировала другая я, та, которая ещё не попала в Кеттердам. Порой мне бесконечно жаль её, — рассеянно подытожила поёжившаяся Инеж. — Она была бы разочарована, узнав, какой ей придётся стать через пару лет. Возможно, она уже тогда боялась бы того, кем станет. И знаешь, что самое главное? Если бы я не пошла против того, чему меня учили в детстве, Кеттердам убил бы меня. Меня удерживало только желание вернуться домой, хоть я и не знала, как отреагируют мои родители, когда я расскажу, на что пошла, чтобы снова увидеть их.        Каз молча слушал её, всё ещё разглядывая горизонт, и в этом безмолвии она не могла разобрать, какие эмоции он испытывал от её тирады.        Какие мысли роились в его черепной коробке.        И вдруг его плечи опустились, и сам он, доселе сановито стоявший на фоне могучих высокорослых сосен, внезапно сгорбился и утерял всю свою былую помпезность.        А в следующее мгновение он сказал то, отчего Инеж поначалу подумала, что ей послышалось, что это — слуховая галлюцинация:        — Прости.        Она объяла недоверчиво-вопрошающим взором его высокий силуэт и слегка нахмурила брови, когда её ответом послужил вопрос:        — За что простить, Каз? — озадаченно полюбопытствовала Инеж.        — Мне жаль, что ты стала такой. Что я сделал тебя такой, — на выдохе проговорил Каз. — Но в одном ты права: не уничтожь я в тебе ту девочку, которая беспрекословно слушалась своих святых и не смела даже подумать о том, чтобы найти защиту в оружии, то Кеттердам не дал бы тебе и шанса выжить. Он убивает таких самыми первыми, и я лучше заставлю тебя пройти этот путь, возненавидеть и меня, и себя, чем позволю разделить участь моего покойного брата. Он был таким же, и потому этот город не пощадил его.        Каз, приглушенно закряхтев, повернулся к ней, и как бы он не старался, а от Инеж скрыть того у него не вышло: его нога снова болела.        — Знаешь, что интересное? Мы, по сути, квиты, — он невесело усмехнулся, будто бы специально не заметив её недоуменный взор. — Я всегда легко переживал, если кто-то из банды погибал во время заданий. Думал, что на один голодный рот меньше. Всегда ведь можно найти замену. А потом, в восемнадцать лет, когда по моей неосмотрительности погиб то один, то второй, то третий, я начал понимать, что эти потери даются мне тяжело. Что если бы не твоё влияние, мне было бы намного легче.        Трость его упёрлась в почву, и Каз, неудачно стараясь прикрыть усилившуюся хромоту, проковылял в сторону, проходя мимо неё.        — Бывало, — продолжил он, — я сидел в комнате, не желая никого видеть, и думал о том, что ты со мной сотворила. Я ненавидел это. Ненавидел это чувство, когда тяжело кого-то терять. Может, это такое изощрённое наказание за то, что я когда-то сделал с тобой? Ну, Инеж? Ты идёшь?        Но нет, она не шла.        Она так и сидела, опечалено взирая на людей, которых они с Казом вчера лишили жизней.        Одного из них она убила с небывалой яростью, не мешкая ни секунды, понимая, что если даст ему задержаться на этом свете ещё хоть немного, то сама умрёт.        Если не физически, то морально.        — Я могла отпустить его, — Инеж повернула голову к первому советнику, тому, со рта которого выпирал Санкт Владимир. — Могла пройти мимо. Не брать грех на душу, позволив ему остаться живым. Напомнить себе, что у меня ещё будет возможность отомстить. Пока я не попала к Отбросам, убить человека для меня было самым настоящим преступлением, даже если это ради возмездия. Но потом я вспомнила нашу банду. Вспомнила всех, кто погиб в ту ночь, кого сожгло, а кого задавило. Они не заслуживали быть убитыми. Они были моей семьёй, Каз. Уже это сподвигло меня накинуться на него с оружием.        В метрах от них раскатисто каркнул ворон, пронзивший тишь утреннего леса взмахом крыльев.        Инеж посчитала его появление в этот момент как никогда символичным.        Будто ютившаяся рядом птица наблюдала за ними глазами одного из членов их банды.        — Джеспер был мне как старший брат, — горестно вздохнула она. — Аника была моей ближайшей подругой. Красный Феликс мог в любое время прикрыть спину, я ему доверяла. Танви и Тоола стали мне если не как младшие сёстры, то как дочки, которых я вытащила из корабля работорговцев и за которыми ухаживала, когда они не знали, что им делать.        Каз ни разу не перебил её, пока Инеж всё говорила и говорила, оголяла всю нестерпимую боль, которую приходилось тащить на себе в одиночку.        Терпеть её за двоих.        Чувствовать за двоих, в конце-то концов!        Каз ничего не говорил, но она явственно ощущала его пристальный взгляд на своей шеей, ощущала даже, что он практически ничего не выражал.        Когда Инеж закончила, то всё ещё не оборачивалась к нему.        Всё сидела так между мертвецами, глядя, насколько сильно контрастировала их обесцвеченная разорванная плоть на фоне зеленеющей поверхности земли, будто жизнь и смерть столкнулись в не познавшей ни начали, ни конца бойне.        И тогда она услышала, как Каз шагнул.        Не от неё.        К ней.        И уже от того в душе теплилось извращенное и страшное утешение.        — Каждый был частью семьи, огромной вороньей стаи, — Каз говорил так, будто за его плечами — годы бесценного опыта, будто глаза его повидали, а уши услышали такое, что его ничем не ошеломить, ничем не сломить. — Мы были брошены, мы потерялись, сбились с пути, и потому находили спасение один в другом.        Он безразлично оглянул бездыханно валявшихся перед ними советников.        Его стальной взор заблестел тёмными яшмами в утреннем свечении, а контуры высокого тела солнечная сфера словно очертила своими золотыми лучами.        — Джеспер годами был моим револьвером, который всегда выстрелит в обозначенную цель. Я в этом никогда не сомневался, — будничным тоном заговорил Каз. — Аника была бумерангом, который взлетит в небо и вернётся через пару секунд, чтобы разбить черепа моим обидчикам. Ротти был бесценным добытчиком быстрой информации. Пим — вестником новостей, хороших и плохих.        — А я — твоим кинжалом, — отрешенно подытожила за него Инеж. — Кинжалом, готовым впиться в глотку каждому, кому не посчастливится назваться твоим врагом.        Каз вновь затаил непростительно-долгое и напряжённое безмолвие, прерываемое лишь отдалённым щебетом пробудившихся ото сна жаворонков да скворцов.        И в молчании в этом в одночасье так много и так мало.        — Ты не кинжал, Инеж. Ты — трещина в моей броне.        И тогда он отвернулся от неё, готовый оставить это проклятое и поросшее смертью место, а Инеж, подождав немного, медленно встала на ставшие ватными ноги и последовала за Казом. Куда — не спрашивала, хотя варианта иного кроме дома им более не предписано.        Нет, она знала это.        Знала с восемнадцати лет, когда Каз вдруг признался, что на Велгеллюке её украли только потому, что за пару мгновений до возможного нападения он опрометчиво взглянул на неё, чем воспользовался Ян Ван Эк.        У Каза, как и у любого нормального человека, — и неважно, что он сам нормальным не был — были слабости.        Одна из них — он ненавидел прикасаться к человеческой плоти, живой или мёртвой, но этот изъян Каз до определённого возраста скрывал за перчатками, которые враги принимали не иначе, как за попытку придать себе величия и таинственности, и оттого никто не мог использовать то в свою пользу.        И только Инеж знала их настоящее и вовсе не эстетическое предназначение.        Но даже когда этот дефект почти исчез, когда касание перестало откликаться дрожью или приступом тошноты, у Каза всё ещё оставалась одна единственная слабость: она.        Её-то не спрячешь за перчатками, даже если очень захочется, не скроешь за семью замками, и сколько кинжалов ей не выдавай, сколько не именуй их в честь всепрощающих святых, Каз никогда не сможет пообещать, что ей по пути не попадётся противник посильнее, у которого её оружия не вызовут ничего, кроме приступа самодовольного хохота.

* * *

       Первое, что встретило Инеж в окружении стен их нового-старого дома — распространяющийся по всему первому этажу незримым шлейфом аромат кофейных зёрен.        И оттого что-то спонтанно так, без излишних предупреждений схватило её за самое живое и бившееся схваченной в клетку краснопёрой птичкой, сдавило всё до невыносимых ощущений и оглушительной ломоты прочных позвонков.        Так пахло в Клепке.        Когда запах бушевавшего в километрах моря ослабевал, Инеж спросонья чуяла, как ноздри щекотал аромат свежего кофе, который Каз заваривал себе по багровеющим рассветам.        Она в те времена, если сон не оказывался сильнее, ловко пробиралась в его комнату, а он, ожидаемо, и не противился чьей-то компании: на деле, Каз никогда не отказывался от её присутствия рядом с собой, если только ему не приходилось пребывать в психологическом мытарстве, которое побуждало закрыться от всех вокруг.        — Я сварил кофе, — это было первое, что он сказал после того, как они прошли путь до дома. — Присоединишься?        Инеж сделала вид, будто тщательно раздумывала над его предложением.        — А сахар есть? — с энтузиазмом спросила она, на что Каз, коротко усмехнувшись, достал из шкафа небольшую сахарницу.        — Ты же знаешь, что горький кофе я не терплю.        Когда он разлил напиток по чашкам, когда она прикрыла глаза, бесшумно вдыхая терпкий аромат, ей подумалось, что в до этого омраченной смутой атмосфере впервые витал покой.        Опрометью Инеж посмотрела на Каза, оперевшегося на плиту и безмятежно взирающего на живописный вид из окна. Разглядела разглаженные черты его спокойного лица, что до вчерашнего вечера оставалось апатичным к жизни, и сам он, как ей подумалось, источал умиротворение.        Такой Каз неосознанно давал ей надежду, что ещё не всё потеряно.        Они допили кофе в полном безмолвии, прерываемом птичьей трелью за окном.        Через две недели вместе с цветением первого подснежника в Кеттердам нагрянет апрель, и в одночасье с весенним блаженством в Инеж ввысь тянулась, как будто ведя борьбу за существование, непобедимая вера.        «А если бы мы все были здесь?» — вдруг задумалась Инеж, отодвигая от себя чашку.        Она представила, какой кавардак был бы в этом доме, как каждый шаг сопровождался бы чьими-то воплями и криками, что никакого личного пространства и в помине не было.        Как они все боролись бы за ванную и кровати, по вечерам кидая жребий из наточенных костей убитых советников.        Аника принялась бы вовсю тыкать каждому в лицо, что она, как никак, девушка, и что не по-мужски заставить её спать на коврике, а Горка панибратски занял бы себе целую кровать, махнув на указание, что ему стоило бы разделить её с кем-то. Ротти с Пимом, и не надеясь получить постель, послушно улеглись бы на полу, лишь бы их никто не отпинал за внезапную смелость, а Джеспер… Джеспер назло всем заснул бы в ванной, которую он предварительно закрыл бы на ключ, чтобы после специально игнорировать товарищей, вопящих за дверью, что им срочно нужно воспользоваться его новой комнатой по личной нужде.        Инеж подумала, что это звучало прекрасно, но в реалии в этом доме жили только они с Казом, а с ними, как по соседству — нежеланная тишина, которая пробегала между ними чёрной кошкой и которую она всё пыталась потревожить.        — С одной стороны…        Каз заговорил так неожиданно, что Инеж встрепенулась, услышав его скрежетавший голос.        — …не так уж и плохо, что эти советники оказались в лесу. Если, конечно, не считать того, что тебя ранили, — заключил он, спешно прополоскав чашку. — На двух меньше. Хоть какая-то фора.        Она не бесхитростно улыбнулась уголком рта.        — Рассматриваешь как вариант ждать, пока каждый из них будет приходить сюда? — безукоризненно поинтересовалась Инеж.        — О, нет, — степенно отвергнул эту идею Каз, от размышлений не обративший внимание на то, что её вопрос являл собой обыкновенную колкость. — На это могут уйти годы. И я не знаю, какие планы у Вегенера по истечении срока его правления.        — Он ведь может продлить срок, не так ли?        Каз коротко кивнул.        — Он может заплатить анонимным лицам для того, чтобы за него проголосовали на следующих выборах, — презирающе добавил он. — Я даже уверен, что Вегенер уже сделал это во время тура. Сомневаюсь, что корону он получил честным образом.        Инеж опустила взор.        И правда: политик при немалых деньгах, один из стражей самого продажного государства, который вскоре намекнул о своих намерениях избавить Керчию от такого, как Каз Бреккер — что ему мешало подкупить весь совет и возжелавших кучу крюге бедняков, чтобы те собственноручно выстроили ему дорогу к трону и помогли ровнее водрузить на голову венец?        Что ему мешало тем же способом продлить себе срок, чтобы не оставить им малейшего шанса одолеть его?        «А если народ устанет носить кляп и начнёт протестовать?» — подумала Инеж.        Иногда она всерьёз думала, что керчийцами можно бесконечно помыкать, играть с ними, как с безвольными куклами, на конечностях которых завязаны в тугой узел невидимые нити.        Дёрнешь — они дёрнутся в ответ, а воспротивятся этому рабству только если им заплатят за это.        Наконец-то Каз прервал её раздумья:        — Давай я осмотрю твою рану, — буднично произнёс он, приготовившись прошествовать к ней.        Инеж же отмахнулась.        — Всё хорошо, Каз, — задорно уверила она, для полнейшей демонстрации дёрнув плечом. — Почти не болит. И если что-то случится, то я не настолько плоха в целительстве и смогу помочь себе.        Инеж проговорила это с душевным подъёмом, за последнее время бесследно улетучившимся в пропасть, но стоило ей посмотреть на Каза, как она тут же пожалела о сказанном.        Он застыл с полупротянутой рукой.        Он стоял так от силы пять секунд, пока не приосанился в итоге, пока она не уловила, как его взгляд сковала недавняя образцовая и жалящая нутро лютая вьюга, которая сутками изводила ей рассудок и душу.        И Инеж, нехотя так, одновременно с замиранием мгновение назад необузданно колотившего сердца, поняла: тот Каз, запиравшийся от неё на весь день и не говоривший ничего, помимо парочки дежурных фраз, снова вернулся.        Того Каза, который ещё вчера трясся над её искалеченным телом, успокаивающе поглаживал ей обмякшую от слабости ладонь и бережно целовал висок, она вновь бесследно потеряла.        — Хорошо, — безжизненно отозвался он, прежде чем неторопливо обойти стол и покинуть кухню.        Схватившись за спинку стула, Инеж моментально обернулась к нему, провела не верящим, просто не желающим принимать происходящее за правду взглядом его удаляющуюся фигуру и всеми силами старалась проглотить застрявший в горле ком обиды на судьбу.        «Вернись» — хотела она сказать, взмолиться ему вслед, но язык заплёлся в тугой узел и не позволял словам донестись до него.        «Вернись».        «Не запирайся от меня».        «Не бросай меня снова один на один с моими монстрами».        Но эти мольбы останутся не озвученными, останутся нетронутой тишиной среди голых стен.        Они не дойдут до Каза, который опять отстранялся от неё, опять оставлял самой тащить на себе бремя горя от потерь.        Инеж виновато прикусила губу: Каза заставила вернуться в прежнее состояние только забота о ней, только лечение её пореза и обещание перед почившей бандой удержать её в этом мире, не дать себе стать последним выжившим в этом аду Вороном.        Ей не стоило блистать самостоятельностью именно сейчас, не стоило отбирать у Каза то, что однажды уже вернуло его к жизни.        И ещё больше Инеж убедилась в этом тогда, когда со второго этажа донёсся стук закрывшейся двери.

* * *

       Прошёл час.        Два.        Шесть.        Каз так и не вышел из комнаты.        За три года Инеж привыкла к этому, к тому, что он скорее запрётся от неё, останется в одиночестве со страхами и жизненными невзгодами, чем позволит ей разделить всё это с ним.        Легче оттого, увы, не становилось.        Когда над лесом вспыхнул пожаром оранжевый закат, Инеж случайно увидела из окна, как он шествовал в глубь леса. В руке, свободной от трости, он держал лопату, и она была почти уверена, что та предназначалась, чтобы закопать трупов.        Они и без того оставили их так, на залитой кровавыми лужицами почве, на непростительно-долгое время.        Они рисковали, как неопытные бойцы: поблизости могли оказаться и другие советники, которые наткнулись бы на своих убитых коллег, и увидев наподалеку окровавленную трость Каза, тут же сопоставили бы всё в общую картину.        Не будь она тогда ранена, не будь Каз настолько поглощён оторопью за неё, первым делом он бы позаботился о том, чтобы замести следы жестокой битвы.        «Он мог взять меня с собой, я бы закопала второго» — подолгу размышляла Инеж после того, как он скрылся среди хризолитовой листвы.        Она подумала, что Каз, совсем как самоуверенный мальчишка, играл с огнём, идя в одиночку.        Подумала, что вероятность встретить ещё одного бредущего по лесу советника обернётся для него крахом, но мигом отдёрнула себя: за его плечами годы кровопролитных и по-истине ожесточенных боёв.        За годы в Бочке его калечили так, что порой Инеж с трудом верила, что он до сих пор жив и что его аферы не оставили ему никаких травм, кроме вывихнутой и всё ещё досаждавшей ему ноги.        Когда Каз не появился полтора часа спустя, Инеж улеглась щекой на скрещенные на подоконнике руки и прикрыла глаза.        — Будь осторожен, — бесшумно прошептала она в пустоту, и в ответ ей ветер мигом подул из ниоткуда.        Инеж отныне презирала этот знак, свидетельствующий о том, что некто сверху якобы услышал её молитвы.        Она ведь когда-то уже просила, молила уберечь их всех от властей, но святые, до которых дошла её мольба, не посчитали то за что-то серьёзное и позволили всем Воронам погибнуть.        «По крайней мере, — горько подмечала Инеж, которой от этой мысли легче всё равно не становилось, — они скончались не мучительной смертью. То, наверное, было быстро. Быстрее, чем умирать от чумы».        Вместе с залившим поднебесье тёмным пурпуром грядущего позднего вечера появился и Каз.        Инеж разглядела его резкие очертания ещё на окаймлённой фиалковой полосой горизонте, и подумала, что теперь выглядел он чуть более бодрым, чем когда в энный раз заперся в комнате.        Ей, по-детски лелеющей иллюзорную веру, что однажды он перестанет скрываться от неё и расскажет, что его безостановочно гложет, хотелось схватиться за это мгновение.        Когда уже подходивший к крыльцу Каз поднял голову, когда посмотрел на неё, словно выискивал, — или же знал, что она следила за ним — Инеж сказала себе, что иной возможности уже, быть может, не попадётся.        Проворно юркнув к лестничному проёму, она несмело высунулась, поборов краткий позыв оставить Каза и, уподобившись ему, самой закрыться у себя.        Инеж услышала, как дверь открылась, как шум его грузных шагов ещё на втором этаже отзывался тяжёлым гулом, и вскоре раздался лязг соприкоснувшейся с древесиной стали.        Кажется, он уронил лопату.        И, возможно, не задумайся она об этом, то заметила бы в первую же секунду, что первым делом стоявший в метрах от лестницы Каз смотрел на неё, скрытую в сумраке тёмного угла.        «Что ж» — это единственное, о чём Инеж подумала, и миг спустя неспешно спустилась вниз.        Она не знала, что сказать, что спросить.        Да и хотел ли Каз о чём-то с ней говорить, или в его планы входило снова просидеть одному в соседнем помещении, чтобы на следующий день — да и в лучшем случае — они столкнулись по чистейшей случайности?        — Что будем делать с трупами? — спросила Инеж, будто против своей воли, будто её телом кто-то управлял, и спросила так, будто она не догадывалась, что он уже позаботился о них.        Да и кто мог отрицать, что лопата могла понадобиться для какого-нибудь другого дела?        Но Каз не подал никакой оживлённой реакции на её вопрос.        — О них не беспокойся, — беззаботно пожал плечами он, говоря на такую тему до блуждающей по коже оторопи легко, когда речь шла о чьих-то мёртвых телах. — Я их уже закопал.        И за этим — постылая тишина, не более того.        Безмолвие, которое Инеж прервала насилу слышным и понимающим «а».        «И что же дальше?» — заклокотало в ней яростно, да так, что вскоре оно изнеможенно забилось куда-то в дальний угол, как загнанный свирепым охотником испуганный заяц.        Каз не спешил заговорить.        Казалось, он только и ждал, что говорить будет она, и что после, видя, что ей и сказать толком нечего, по обычаю молча удалится, забьётся в свой самодельный кокон и будет… будет…        «А что он там вообще делает?» — мрачно подумала Инеж.        Она задумывалась пару раз о том, что мог делать Каз, сутками просиживая в полной изоляции и только изредка, не ориентируясь на определённое время, исчезая на добрые несколько часов.        За все эти дни он только один раз взял её с собой, и ей, хоть и получившей после этого ножом по плечу и чуть было не погибшей от возможного яда на копье, заблагорассудилось принять этот жест вежливости за то, что он готов больше не отстраняться от неё.        Миг.        И Каз бесшумно вздохнул.        Тоскливо малость, и Инеж уловила это в его вздохе вопреки тому, что он старательно прикрывал всё за присущей ему индифферентностью.        И, к её разочарованию, он двинулся к лестнице.        — Каз, — позвала она его, как только дар речи вернулся.        Он остановился, обернувшись к ней через плечо.        — Да? — с хрипотцой в усталом голосе обратился к ней Каз.        Инеж так и стояла перед ним, всего в шаге от него, понимая, что все нужные слова снова предали её и затерялись в этой опротивевшей энтропии скудных ощущений и образов.        Другой вопрос: какие слова знаменовались нужными под эту ситуацию?        — Как ты? — вопросила она, и тут же мысленно посетовала на свою необдуманность.        Даже самое очевидное, как присущая любому человеку тоска по людям, заменившим семью, Каз утаит, спрячет за семью печатями, как свою самую сокровенную и страшную тайну, и только, возможно, годы спустя осмелится открыться ей.        Он поднял мерцающие опалами глаза к потолку.        Тогда же снова посмотрел на неё.        — В порядке, — ответил он не меняющимся часами до мороза спокойным тоном.        Таким, от которого Инеж хотелось возгореться и сжечь дотла весь дом, весь лес и, если повезёт, весь Кеттердам вместе с королевским дворцом, не оставив в этом отвратительно-лживом мире никого, кроме свободно парящих по поднебесью воронов.        «Да не в порядке ты! Ты не в порядке!»        «Почему ты молчишь об этом?!»        — А ты? — невозмутимо вывел её Каз из гневливых раздумий.        Инеж с трудом заставила себя не фыркнуть недовольно, не спросить, как он смел спрашивать о её состоянии, когда сам так долго умалчивал о своём, прикрывая всё это недоразумение Гезен знал чем.        — Сойдёт, — только и произнесла она.        Каз кивнул.        Поверил ли, или нет — Инеж не знала.        Как бы то ни было, а задумываться об этом так глубоко она не стала хотя бы потому, что была измождена этой длительной молчанкой, чувствовала каждой фиброй, что сдавалась, что могла позволить происходящему плыть по течению.        Не дожидаясь, пока Каз уйдёт первым, Инеж, пытаясь не выдать в себе тревогу, прошла мимо него, поднялась по лестнице и, не обернувшись даже, скрылась в комнате.        Она не слышала его на таком расстоянии, — быть может, он так и застыл там, глядя на то, как она исчезла в накрывшей второй этаж темени — но оно и не играло важной роли.        Инеж знала себя, знала, что завтра снова будет хвататься за возможность вытащить его из этого прострационного состояния, но именно в это мгновение она не хотела ничего так, как отгородиться от всех проблем насущных.        Усевшись на кровати, она согнула ноги в коленях и, схватившись за края одеяла, накрыла себя им с головы до пят, погрузилась в полную черноту, скрывающую её от дилемм, которые ожидали её за пределами одеяла.        За толщей её Инеж услышала шаги Каза, услышала, как он неровной от хромоты походкой поднимался наверх, и ей хотелось уже вздохнуть жалостливо от осознания, что даже сейчас он предпочитал закрыть на всё глаза и увильнуть от неё в свою раковину.        Но что-то вдруг сменилось.        Шаги не отдалились, и Инеж поняла, что он шёл не к себе.        Поняла, не глядя на него, что Каз встал у её порога.        — Инеж? — тихомолком позвал он её.        Она дёрнулась в одеяле, но не спешила вылезти из-под него и не знала, увидел ли он в темноте её шевеление.        Судя по тому, что он прошёл дальше, внутрь, Каз не отважился сдаться в своём неизвестном намерении.        Оказавшись у её кровати, он аккуратно, как будто боялся спугнуть, опустился на простыни. Матрас под ней протяжно заскрипел от увеличившегося на нём веса и слегка прогнулся, но Инеж не подала виду, что её это могло беспокоить.        Она не подавала виду, что знала о его присутствии, о том, что Каз полз к ней, и длилось это ровно до тех пор, пока он не остановился.        Пока Каз не приподнял зашелестевшее одеяло и не залез под него к ней, отчего Инеж, не сдержав удивления, глухо ахнула.        За последние часы они не были друг к другу так близко, как в этот вечер.        — Инеж, — снова произнёс он её имя.        Она приглянулась: одеяльный мрак практически скрывал его черты, делал их нечёткими и расплывчатыми, сливающимися с окутавшей их чернотой, и только благодаря просачивающемуся через плотную ткань проблеску лунного перламутра Инеж удавалось разглядеть, что перед ней всё-таки был он.        И вместе с тем — почувствовать, как что-то внутри до боли заныло.        Она чувствовала: это был Каз, который вскроет все замки мира, который разломает любую, даже самую прочную стену, который убьёт каждого, чтобы добраться до неё.        В то же время ей казалось, что одного неосторожного слова достаточно, чтобы потерять его, чтобы он снова ушёл к себе и оставил её.        Каз повернул голову в сторону.        Лунный свет слабо очертил его профиль, залил истлевающим серебром скуластый лик, а кольцо горько-кофейных радужек окрасил в тёмно-бурый.        Инеж почувствовала, как её пальцы мелко задёргались от волнения, и её тонкая рука, не торопясь и осторожно так, потянулась к нему, мягко легла ему на щеку и ощутила под собой секундную дрожь — хилый отголосок того, что когда-то прикосновение к человеку отдавалось для него ужасающей тряской.        Проведя большим пальцем по его нижнему веку, она медленно повернула Каза лицом к себе и приглянулась к нему в попытке увидеть во мгле его буро-каштановые глаза.        И затем, в порыве доселе невиданной бравады, подалась вперёд.        Махнула на то, что ещё минуту назад хотела сдаться.        Не оставила ни единого миллиметра между ними.        Поцеловала его, прижалась к его губам, своими же чувствуя, как он дрогнул от неожиданности, как на краткий и едва различимый в пучине ощущений миг старые фобии без всякой пощады напомнили о себе, чтобы тут же взять и исчезнуть.        Это не тот поцелуй, самый первый, тот, который они разделили в конце февраля.        Не тот, смазанный и неуверенный, как у неопытных и робеющих до хаотично покрывающего изумлённое лицо румянца подростков.        Не невинный.        И не любовный, отнюдь.        Он полон горечи потерь и одиночества.        Он — отражение всего того, что приходилось чувствовать, о чём приходилось молчать и тащить грузным валуном, и оттого досадно, что даже их поцелуй был гротескным отблеском всего того, что любая другая пара намеревалась передать через него друг другу.        Возможно, это — всё, что они заслуживали.        Она отстранилась одновременно с подрагивающим на устах преисполненным тоски и бессилия выдохом.        — Каз… — промолвила Инеж полушепотом, слыша его сбитое дыхание.        Каз ничего не проронил.        В необъяснимой жажде закончить начатое он двинулся ближе, прильнул к ней и поцеловал в ответ.        Поначалу медленно, как будто боязливо, как будто Каз Бреккер и правда мог чего-то бояться, но уже скоро он целовал её более напористо, более требовательно.        Он невесомо обхватил её талию и придвинул к себе, на что Инеж, углубив поцелуй, рефлекторно опёрлась руками о его плечи.        Происходящее было чем-то из разряда невероятного, чем-то, что походило на мираж, но вспыхивающие раскатистым взрывом ощущения, жгучее благоговение и касания кожа к коже оказывались более, чем реальными.        Более, чем просто будоражившими нутро.        Моя.        Моя.        Каз не произносил этого вслух, никогда не выдавал собственника в себе, но Инеж чувствовала это слово в его обжигающих голую кожу прикосновениях и порыве, с которым он действовал.        Моя.        Они прервались не скоро. Отстранились друг от друга не сразу, но даже тогда, когда Каз собирался сделать это, когда между их лицами вновь появлялось расстояние, Инеж, действуя по зову чьего-то засевшего в голове голоса, без предупреждений кинулась ему на шею, прижалась так, точно могла слиться с ним воедино и исчезнуть, уйти прочь от этого кошмара.        Это, на деле, смешно даже.        У неё не было ничего.        В то же время — этакий когнитивный диссонанс — у неё было всё.        Вокруг неё — смерти да пугающая пустошь, скрытая за красотами лесных простор. Вокруг неё — горечь потери, вязкая и пульсирующей болью выбивающая воздух из сдавленных лёгких.        Рядом с ней — он, одна из двух причин задержаться в этом мире, такой настоящий и до неверия близкий, словно с рождения принадлежавший только ей.        И если ради этого ей стоило остаться в этом аду…        — Ты нужен мне, Каз, — моляще прошептала она ему в шею.        …то она останется в любом случае.        Каз притянул её к себе и зарылся лицом ей в надплечье, когда рука Инеж скользнула вверх, когда пальцы её запутались в его аляповато взъерошенных волосах. Она промолчала о том, что он ощущался изломанным в её руках.        — Я буду здесь столько, сколько ты того хочешь, — наконец-то произнёс Каз. Почти обещание.        Это забавно. Это безумно.        Это, по сути, невозможно.        Она как героиня какого-нибудь дурацкого и лишённого всякой логики романа. Самого глупого.        Казу же не посчастливилось стать точно таким же участником этого безумия.        Любой на её месте свихнулся бы от отчаяния, сделал бы всё возможное, чтобы найти лазейку и сбежать подальше от этого бестолкового сумбура. Подальше от этого безумца, который настроил против себя всю столицу.        Инеж, напротив, была до безобразия счастлива. Так, как не была счастлива, наверное, никогда прежде.        В их маленьком мире, разрушенном и медленно строящемуся на обломках былого…        — Я хочу, чтобы ты был со мной всегда, — призналась Инеж, необычайно мягко целуя его за ухом. — Ты всегда будешь нужен мне, Каз. Это неизменно.        …у них было почти всё, чего они нуждались.