Der Himmel fällt

       У большинства пар была причудливая привычка расставаться, чтобы совсем скоро снова сойтись. А потом ещё раз расстаться. А потом ещё раз сойтись. И так по бесконечности, как в сумасшедшем круговороте.        Вот только у нормальных пар причиной расставаний чаще всего оказывалась ссора, серьёзная и не очень, с поводом и без, в то время как у них разрушительной преградой становилась заложенная травмированным мозгом неприкосновенность. Что из того хуже — не поймёшь.        Особенно сильно выделяющаяся на фоне серого неба, Инеж ненадолго остановилась на шаткой крыше и посмотрела ввысь. Оттуда, кружась на месте в ленивом танце, падали на заснеженную землю и превращались в невысокие сугробы крохотные снежинки. Одна такая улеглась ей на рукавичку и мгновенно растаяла, оставив на память о себе на бирюзовой ткани мокрый след.        Мотнув головой и стряхнув застывшие в волосах комья снега, Инеж, не смея выдать себя даже самым тихим звуком, шагнула дальше. По пути она поскользнулась на скользкой черепице и чуть ли не выпала с крыши, но, вовремя удержав равновесие, нервно выдохнула.        Эту дорогу она слишком отчётливо запомнила за годы, проведённые в Клепке. В особенности за последние месяцы, когда идти по ней вовсе не для того, чтобы передать Казу Бреккеру новость, стало необходимостью.        Инеж ловко спрыгнула на абсолютно голое без листвы дерево, в тот час же не на шутку спугнув восседающих на плотных ветках снегирей. За деревом последовал подоконник, и, бормоча что-то под нос, — возможно, взывая к святым — она выбила кулаком парочку мелких сосулек, надеясь, что те ненароком не свалятся на голову какому-нибудь несчастному прохожему.        Следующая часть плана была такой же простой, какой и сложной: толкнуть вперёд окно, не зная, откроется ли оно, а если да, то что ждало её внутри?        Но окно, скрипнув тихо, отворилось, в отличие от запертой двери. Инеж, лишь секунду томившаяся у подоконника, в полной решимости зашла в комнату, случайно впустив внутрь немного снега и прохлады декабрьского воздуха.        — Каз, — осторожно позвала она, пытаясь отыскать его хоть в каком-то углу.        И нашла практически в ту же минуту: в окружении разбросанных бумаг и канцелярии Каз сидел к ней профилем на полу, стеклянным взглядом созерцая стену, и ей по обычаю стало больно видеть его, всегда сильного и неудержимого, таким сломанным.        Очередная паническая атака во время их совместной экспозиционной терапии. В очередной раз он не выдержал прикосновение к ней. Ещё одна неудавшаяся попытка.        Инеж одолевала неуверенность: она хотела заверить себя, что прошло всего ничего с того дня, как они пытались побороть его кошмары, что им нужно намного больше времени, но в тот же час она не выдерживала, когда мучимый своим бессилием Каз превращался в пустой сосуд, и задумывалась о том, чтобы бросить все попытки и быть с ним вопреки тому, что ей никогда не удастся свободно взять его за руку.        Она медленно шагнула вперёд. Притаившиеся в тенях демоны возвысили рогатые головы и взрыкнули разъярённо, завидев в ней потенциальную угрозу. Инеж проигрывала им не в первый раз, потому что они держали Каза на цепях слишком туго, заставляли её обращаться к ним, просить, молить, чтобы его оставили в покое, чтобы дали ему побыть с ней.        Но они боялись её.        Синхронно рычали, били своими иезуитскими лапами по полу и угрожающе взмахивали крыльями, стараясь гнать прочь, но всё равно боялись её, некогда украденную из дома сулийку, которая годы спустя вернулась и бесстрашно вышагивала им навстречу.        — Каз, — вновь шепнула Инеж, чуть тише, стоило ей подойти ближе к нему.        Каз не отвечал. Не реагировал. Продолжал смотреть в стену, как будто её здесь и не было.        Так заканчивалась каждая его паническая атака: он прогонял её, кричал, чтобы она оставила его, рвал глотку до красноты, что он никогда не одолеет это и что ей пора бы снять розовые очки, пока они не треснули на ней, а дождь осколков не впился ей в глаза.        Несколько раз — в особенности тогда, когда Каз не понимал, где он и кто перед ним — Инеж приходилось усыплять его соответствующими транквилизаторами. Оставаться с ним она не смела: Казу нужно было время, чтобы побыть одному и принять произошедшее, но это время затягивалось на сутки, которые он проводил порознь от всех в комнате.        Каз мог выйти в любой момент и вести себя так, как будто ничего серьёзного не происходило. Как будто он подхватил обычную простуду — хотя Инеж знала, что из-за пережитой в детстве чумы он ненавидел болеть — или надышался юрдовой пыльцы.        Он всегда просил её об одном и том же: чтобы она зря за него не волновалась и оставалась спокойной.        И каждый раз, слыша это, Инеж хотела взвыть одичалым волком: как она могла спокойно общаться с другими и радоваться жизни, зная, что Каз сидел там один, как живой труп, в окружении натянувших на него ошейник страхов, а она даже не могла ворваться в комнату и защитить его?        — Каз, — никакой реакции. — Это я.        Инеж села рядом, выдерживая достаточную дистанцию, чтобы его дыхание не сбилось от близости.        Она видела: Каз почти не дышал. Он походил на вырезанную из гранита статую куда больше, чем на человека, и это пугало. Это так сильно пугало, особенно зная, каким Каз был всегда. Как он нахраписто смеялся в лицо Смерти, как он проворно отбивался от её ударов и принуждал врагов в громких мольбах о пощаде припадать перед ним на колени.        Но Инеж не могла уйти. Не только потому, что она боролась ради него, за него: Каз ей доверял. Доверял как никому больше. Никому другому он никогда не позволил бы застать его в таком удручающем положении.        — Всё хорошо, — шепнула она.        Стянув рукавицу и отложив её в сторону, Инеж не расторопно скользнула слегка потрескавшейся от холодов рукой по полу. Вперёд, немного совсем, так, чтобы протянуть мизинец и обвить им палец Каза, ощутить ответную дрожь, к счастью, не самую сильную.        Бесы взревели с новой силой.        Инеж слышала: им было больно.        — Ты хорошо держишься, — снова, как утешение, как попытка подбодрить.        Когда Каз отойдёт от этой безжизненности, то будет корить себя за неё, ненавидеть то, что она говорила с ним так: как со слабым, как с немощным ребёнком, как с узником своих же страхов (но разве не являлся он им, разве не был он усмирён волнами появляющейся из ниоткуда воды?).        Рука её, тем временем, скользнула дальше и медленно, всё ожидая, что он отпрянет, даст знать, что ему неприятно это касание, легла ему на ладонь.        Сжать её Инеж не смела: слишком много это для Каза, который за несколько минут умудрялся пережить в разы больше, чем за всю свою жизнь.        Но именно в тот миг, когда произошло это прикосновение, когда она почувствовала его кожу, удивительно-тёплую и гладкую, не тронутую морозами, все звуки стихли.        Черти, режущие тишину рыком и криками, резко замолкали.        Кажется, что их и не было.        — Инеж?        Инеж дрогнула.        Посмотрела на Каза: тот всё так же сидел, не реагируя на её присутствие, убитый пожизненным наваждением и совершенно дезориентированный. Она бы подумала, что ей послышалось, что он не звал её, но что-то в его взгляде говорило ей, что это не бред тронувшегося рассудка, подкидывающего ей несуществующую реалию.        Он звал её.        Может, не понимая, что она рядом и делая это по повелеванию неведомых ей инстинктов.        Может, ориентируясь на её раздающийся за плотной ширмой страданий голос.        Может, выйдя из этого состояния, осознавая, где он, кто рядом, и почему на его руке чувствовалась небольшая тяжесть.        Инеж то неважно.        Он звал её. Остальное меркло на фоне этого понимания.        — Тш-ш-ш, — утешающе прошипела Инеж, замирая и боясь не то, что пошевелить рукой, а случайно выдохнуть и нарушить этот лживый покой. — Я рядом.        Рядом.        Столь невзыскательное на слух и обыкновенное слово, несущее в себе до неверия много.        — Я рядом, Каз, — повторила она, вслушиваясь в его дыхание, внимательно выслеживая изменения в будто бы парализованной мимике. — Всегда, когда ты нуждаешься, даже если ты об этом молчишь.        Это были их «всегда». Это были их обещания.        Она обещала всегда быть рядом. Он обещал всегда приходить за ней.        В такие моменты казалось, что жизнь и впрямь имела хоть какой-то смысл, что помимо нужды влачить фантасмагорическое бытие за собой громоздким валуном им позволено хоть иногда быть счастливыми.        Сидя так в гробовой тиши его комнаты, пока за стенами Клепки снежинки укрывали собой улицы Кеттердама, пока её рука лежала на неподвижной ладони Каза Бреккера, а она сама изучающе смотрела на то, как гаптофобия постепенно ломала его, Инеж думала, что он не сможет. Он никогда не сможет прикоснуться к ней, будет постоянно отталкивать её, и они проживут так до конца дней своих в бессмысленной войне с жестокими законами человеческой природы.        Грязные Руки не справится.        Но парень, сжавший её ладонь — вполне.        Крепкий сон преобразовался в полудрёму, и Инеж сморщилась, когда яркий свет забликовал на некогда преспокойном лице. Скрыв его в подлокотнике дивана, она опустила руку, стараясь вслепую зарыться пальцами в чьи-то растрепавшиеся волосы, но вместо этого они натыкались только на подозрительную пустоту.        Открыв один глаз, Инеж попыталась что-то разглядеть в буйствовавшей гамме рябивших в поле зрения тёплых цветов, но тут же открыла и второй.        С немалым удивлением Инеж обнаружила, что Каза рядом не было, а она сама не сидела, а вальяжно лежала на диване, сохранившем в себе достаточно сокровенных воспоминаний. Первая мысль, самая удручающая из всех возможных, что он снова в комнате.        Вновь уронив голову на подлокотник, она объяла горьким взором окно, из которого выглядывал кусочек лесного пейзажа. В подсознании всплывали отрезки прошедшей ночи, то, как ей пришлось застать его пьяным, как она поначалу расстроилась, что свою боль Каз доверил алкоголю, а не ей. То, как позже он повесил на себя клеймо главного провинившегося в гибели всей банды, а после безостановочно дрожал в её руках, в то время как Инеж повторяла, — и ведь знала, знала же, что Каз не слышал и не слушал её! — что это не его вина.        Она сжалась в комочек, уныло оглянув прорези деревянного пола, словно сфокусировав весь интерес на них.        Один раз Каз уже выбрался из своего кокона, оставил его где-то позади, чтобы позаботиться о ней, о её ране, и он бы остался таким, дарил бы ей своё тепло, но это не помешало ему снова запереться у себя, когда его помощь больше не оказалась нужна. Что ему мешало сделать это во второй раз?        «Нет» — отрешенно подумала Инеж.        Они разделили ночь откровений, когда от всего мира их скрывал лишь слой одеяла, сквозь который просачивался и спадал им на лица серебрящийся в полутьме лунный серп. Они льнули друг к другу и не отстранялись, пока не заснули. Каз целовал её, точно не видел долгими годами, будто не мог восполнить утерянное время, пока она говорила, как нуждалась в нём, как он нужен ей, держала, прижимала к себе, словно он мог моментально пропасть, если ослабить хватку.        Каз был жесток — Инеж запомнила это равносильно так же быстро, как и то, что ему не составляло труда испачкать руки в крови (свои руки или чужие, в своей крови или чужой — плевать: и ему, и другим).        Но поступить так после случившегося между ними — воистину бесчеловечно, даже по своеобразным бреккеровским меркам.        — Инеж? Ты проснулась?        Она стремглав повернула голову по направлению привычно скрежетавшего голоса.        Он донёсся с кухни, и этого факта оказалось достаточно, чтобы заглушить, а то и вовсе погасить забившуюся барабанным гулом суетливость.        — Да, — ответила Инеж, расторопно соскользнув с дивана.        На кухню она прошла размеренным шагом, разрываясь между благодарностью за то, что Каз не предпочёл ей молчаливые стены пустой комнаты, и тревожностью за грядущий разговор.        У порога кухни Инеж замедлилась, осоловело оглянув будто бы щедро залитое сплавленным золотом помещение.        И тут же, увидев человека у плиты, дрогнула, встала в готовую к атаке позу и потянулась к месту, откуда по обычаю выглядывали её кинжалы.        Но вдруг тот повернулся к ней так, что она увидела его вечно бледное лицо полностью.        — Каз? — недоверчиво спросила Инеж, каким бы неразумным сей вопрос ни был.        Это был он, не иначе.        Это были его тёмно-агатовые радужки, окольцовывающие угольный шар зрачка. Его белое лицо, которому придавал чуть более здоровый цвет ярко-жёлтый свет.        Лишь чёрные волосы, которые Каз всегда заправлял назад, которые в последнее время выглядели совершенно не презентабельными и неопрятными, как будто он наплевал на свой внешний вид, отныне аккуратно спадали ему на лоб.        Он хмыкнул, практически сразу поняв причину её внезапной настороженности.        — Гезен, — чопорно протянул Каз. — Я просто волосы причесал в первый раз за последнее время, а ты меня уже не узнала.        Пробежав взором то по полу, то по стене, то по бездумно забегавшим по периметру кухни солнечным зайчикам, Инеж посмотрела на него и, искренне, как делала обычно, усмехнулась.        — Тебе идёт, — радушно сказала она, но в следующую секунду осеклась и заметно посерьёзнела. — Как давно ты не спишь?        — Кажется, было ещё темно, когда я проснулся, — пожал плечами Каз. — Было, конечно, скучновато одному поздней ночью, поэтому я вышел на крыльцо.        «Потому что у тебя началась головная боль» — хотела сказать Инеж.        — Ты, кстати, заснула в довольно-таки неудобной позе.        Она почти открыла рот и озвучила причину, но Каз не дал тому произойти.        — Держи, — и в руки ей была протянута чашка кофе. — Садись. Мы оба встали слишком рано. Без кофе потом будем самыми несчастными людьми.        Буркнув глухое «спасибо» и нахмурившись, когда Каз того не видел, Инеж неохотно поплелась к столу, уже сейчас предельно ясно осознавая, что поднимать тему вчерашнего инцидента он не горел даже самым малейшим желанием.        В одночасье она осознавала, что это его не спасёт. Что пусть начнётся всемирный потоп, пусть в их дом ворвётся королевская стража — ради того, чтобы всё встало на свои места, Инеж выстроит плотину и не поленится лишний раз разбрызгать чьей-то кровью землю.        Когда Каз сел напротив, уткнувшись взглядом в своё размытое отражение в кофейной глади, она ещё раз отметила, что ему так подходило намного больше.        Но не успела Инеж сказать что-то, как он заговорил:        — Это третий раз, как мы засыпаем вдвоём, — ни с того ни с сего заметил Каз, сделав небольшой глоток. — Причём подряд.        «И как у пьяных получается вести себя так, будто ничего не было?» — прозвучал в голове чьим-то раздражённым тоном давно мучивший её вопрос.        Как вдруг Инеж заметила, что за мгновение до того, как он собирался преподнести чашку к губам, Каз остановился, и горящие запалом глаза посмотрели на неё.        — Я знаю этот взгляд, Инеж, — чашка осталась покоиться где-то поодаль. — Ты смотришь на меня так, когда сердишься и задумываешься о том, чтобы проверить остроту одного из своих кинжалов на мне.        Инеж на услышанное одарила его лукавой улыбкой.        — Как приятно слышать, что ты так профессионально различаешь мои эмоции. Ты прав, моя рука уже лежит на рукояти Санкт Петра в полной боевой готовности.        — Спешу тебя разочаровать, — хмыкнул он, — я тоже не обезоружен.        — Ты правда способен поднять нож на женщину?        — Ты очень хорошо притворяешься, будто не знаешь о моих талантах.        — Даже если эта женщина — я?        Каз недовольно закатил глаза.        Инеж же, вздохнув, схватилась за спинку стула и понесла его в сторону своего оппонента, чтобы позже сесть рядом с ним.        — Послушай, — вкрадчиво начала она.        Её длань плавно скользнула по столу и накрыла руку Каза, сжала её в немом жесте поддержки, не чувствуя ни тряски, ни сопротивления.        Тем не менее, он заставил себя посмотреть на неё, показать, что слушал её.        — Ты… ты вчера говорил, что не привык делиться с кем-то тем, что тебя тревожит. Говорил, что если почувствуешь, что тебе плохо, ты придёшь ко мне.        Инеж помнила это. Помнила, как они сидели на кровати, изнеженные покоем и негой от близости, а он клятвенно заверял, что придёт к ней, если тучи над головой начнут давить сильнее.        Ей хотелось верить ему.        Ей казалось, что иначе быть не могло.        — Но то, что случилось вчера, — проронила она, сделав небольшую паузу, — это… это было больше, чем просто «плохо». И если бы ты не напился, не выдал мне всё, я бы никогда не узнала, что ты винишь себя в случившемся.        — Не опьяней я в ту ночь и не проговорись обо всём, ничего бы не изменилось. Мы бы жили так же, как и раньше.        — Ты бы продолжал нести это бремя в одиночку. Неужели тебе никогда не хотелось выговориться кому-то?        — Инеж, я с девяти лет не привык изливать кому-то душу.        «С девяти лет» — громовым эхом раздалось в чертогах сознания.        Могла ли она винить его в том, что Каз всё ещё умалчивал о собственных переживаниях, когда он годами был вынужден полагаться только на себя?        С тех пор, как он впервые влез в жесточайшую схватку со Смертью и невероятным образом пережил чуму, как рассекал моросящие волны на хлипком и изуродованном от болезни теле не дышавшего Джорди, Каз оставался совсем один.        Не было ни того, кто выслушает потерянного ребёнка, не было ни того, кто побеспокоится о нём и утешит.        Глупо отрицать: не прекращающееся вынужденное молчание вполне могло со временем превратиться в очередную въедающуюся клещом привычку.        — Ты всегда заботился о людях в Клепке. Ты заботился обо мне, — тепло произнесла Инеж, лишь умолчав о том, как в самое непростое для них время он вознамерился тащить груз горя отдельно от неё. — И однажды я сказала, что хочу быть той, кто позаботится о тебе, особенно когда ты не делаешь это сам. Я сказала, что мне тяжело видеть, как ты страдаешь.        — Я не стра…        — Каз, — её голос стал твёрже, когда она перебила его, — я уже увидела всё вчера своими глазами. Увидела, как ты напился от отчаяния, увидела слёзы на твоём лице. Услышала, как ты обвинил себя во взрыве в Клепке. Ты чувствуешь моё присутствие, в то время как я чувствую, когда ты страдаешь.        В ответ — судорожный вздох.        — Мы оба переживали тяжёлый момент. Я не хотел обременять тебя ещё и своими проблемами, — безразлично посмотрев на пустую чашку кофе, Каз ткнул по ней костлявым пальцем, на что та издала характерный звон. — Ты сказала, что алкоголь помог тебе забыться. Хоть ненадолго. Я поверил тебе, потому что и сам хотел хоть на пару минут отгородиться от призраков банды.        — Стало легче?        Каз издал невесёлый смешок.        — Давай посмотрим: я выпил и дошёл до самого жалкого состояния, выдал тебе всё, после чего от души поплакал у тебя на плече, заснул на твоих коленях и проснулся со страшной головной болью. Да, мне намного легче.        Инеж покачала головой, пока он того не видел.        — Я была бы лучшим собеседником, чем бутылка коньяка. Мне всегда важно, что происходит у тебя или в тебе, Каз. Мне важен ты. Как бы тяжело мне самой ни было. Я всегда буду готова выслушать тебя и поддержать. Я надеялась, что ты поймёшь это за три года. За… — на мгновение ока Инеж замолчала, но позже, улёгшись виском ему на плечо, договорила: — за первые полгода, когда ты закрывался после панических атак, когда сдавался, а я не могла оставить тебя одного, мучимого страхами. Я никогда не смогу быть безразличной к твоим бедам.        Она увидела, как Каз смягчился, как невесомая тень печали, на которую любой другой не обратил бы внимания, пролегла на нём. Сидя так, в струившихся по кухне шафрановых лучах, он посмотрел на неё периферией зрения, пока не решился повернуть к ней голову.        Инеж сильнее прижалась к его плечу.        — Ты не виноват в случившемся, — полушёпотом повторила она свои недавние слова.        — Я знал, что ты так скажешь, — опечалено ответил Каз.        — Почему ты решил, что это случилось из-за тебя?        — Потому что, Инеж, — он устало вздохнул. — С того дня, как я сместил Хаскеля, обязанностей на меня пало немного больше, чем обычно. Год спустя, когда мы хоронили шестого и седьмого бойца, я обещал себе, что это в последний раз. Что я сделаю так, чтобы никто больше не погиб, позабочусь о банде должным образом, хоть и думал иногда, что у меня не получится. В итоге я похоронил всех за одну ночь, когда мог просто проникнуть во дворец и сломать королю череп. Или взорвать дворец. Гезен, я мог сделать столько всего.        — Каз, — с трудом ощутимым укором позвала его Инеж, — Вороны держались и выживали благодаря тебе. Хаскелю не было до нас всех и дела. Он бы отправил каждого Отброса на верную смерть, если бы ему хорошо заплатили за это. Ты — нет. Почему ты сомневаешься в этом?        — Сомнения — это наши предатели. Плохие спутники в жизни. К сожалению, они есть у каждого из нас, какими бы сильными и непреклонными в бою мы не казались. Скажи-ка мне вот что, Инеж, — некогда виноватый тон внезапно приобрёл намёк на знакомую старую ожесточенность, — разве ты не сомневалась в своём решении, когда уплывала из Равки, сказав себе, что больше не вернёшься к своему каравану и останешься в Кеттердаме?        Инеж уже хотела ответить ему, но тут же, не успев и слова произнести, заметно замялась, что стало для Каза ответом более ясным, чем любые слова.        За три года они никогда не поднимали эту тему, не обсуждали то, как она бросила родной дом и родителей, чтобы связать себя пожизненным союзом с преступниками. Не потому, что ему было всё равно: Каз, возможно, чувствовал, что ей не хотелось ворошить прошлое и вспоминать свой поступок.        Инеж сомневалась. Конечно же, Инеж очень сомневалась, и сомнения эти были настолько сильны и страшны, что даже будучи в километре от Керчии она всерьёз задумывалась о том, чтобы развернуть корабль и вернуться в Равку, потому что закрыть двери сомнениям было неимоверно тяжело.        Она вспоминала, как в плену Ван Эка укоряла Бажана за предательство, как прозвала изменником за то, что он выбрал помочь керчийцу, а не своему соплеменнику. Не лицемерно ли после столь смелых высказываний бросать своих родных? Не становилась ли она предательницей, если ради людей, которые были с ней всего два года, она оставляла тех, кто был с ней с самого рождения?        Инеж не знала, какие преграды ей преподнесёт выбор, не знала, каким будет его результат. Она бежала ради свиста ветра во время вольного бега, ради будораживших душу приключений, ради Каза, который перед прощанием подарил ей маленькую надежду и за которого Инеж хотела бороться. Пока она плыла к Кеттердаму, к ней не раз подкрадывалась пугающая мысль, что эту борьбу скоро придётся позорно проиграть, что они не смогут перейти выстроенную им грань, а она останется в одночасье без семьи и Каза.        Сейчас, встречая с ним рассветы в деревянном домике, Инеж знала, что он того стоил.        — Сомневалась, — призналась она после долгого молчания. — И пока плыла, думала о том, чтобы вернуться в Равку, но не вернулась. Моя родня была против наших… отношений. Или встреч.        — Я помню, — угрюмо ответил Каз. — Не скажу, что виню их.        — Моя родня была против, — и вдруг на Инеж проскользнула задоринка, — кроме одного человека. Я никогда не рассказывала тебе об этом.        От неё не укрылась плескавшаяся в мутном взгляде Каза озадаченность.        — У моего папы был старший брат, — принялась она увлеченно рассказывать, — и когда он стал совершеннолетним, мой дедушка собирался женить его на дочери сулийца из другого каравана, который когда-то протянул ему руку помощи. Но мой дядя любил другую девушку. За день до свадьбы он разругался с отцом и матерью, после чего тайно сбежал с той, в которую был влюблён, а вернулся спустя долгие годы, когда мне было четыре, а дедушки уже не стало.        Инеж помнила весьма смутно тот день, но фрагменты из прошлого назойливо лезли в черепушку: вот она, маленькая совсем, недоверчиво поглядывала на стоявшего перед ней чужака, рядом с которым стояла незнакомая ей сулийская женщина.        Она помнила, как её отец в неверии глядел на него где-то минуту, пока не прозвал чужака своим братом.        — Он никогда не обсуждал со мной случившееся, когда я вернулась домой после двух лет в Кеттердаме, — продолжила Инеж. — Все разговоры и ссоры происходили только с родителями. Самым громким был, наверное, после моего второго возвращения, когда я без разрешения вышла в море. Тогда дядя, уже постаревший и серьёзно заболевший, впервые поговорил со мной об этом, выслушал, узнал обо всём, что я пережила, и сказал, что мне стоит вернуться в Кеттердам. К банде. К тебе. Он понимал меня, понимал, как человек, которого когда-то должны были женить не по любви. Он доверял мне, знал, что я не стала бы поступать так неразумно, как думали мои папа с мамой.        Последние слова сопровождались тоскливой полуулыбкой.        — Я оставила Равку в ночь его смерти, — невесело подытожила она. — Как обещание: и ему, и себе. Может, не поддержи меня хоть один человек, я бы всё ещё не решилась вернуться.        Инеж не смотрела на него, созерцала открытую дверь на кухню, но слышала над собой тихий вздох Каза.        — Я буду до конца жизни благодарен твоему дяде за это, — вырвалось с него чистосердечное признание.        Посмотрев на него, она дёрнула уголком рта в подобии улыбки.        — Я назвала твоего ворона в его честь, — прозвучало чуть бодрее. — Мджумбе… дядя Мджумбе.        — Возможно, после смерти он стал вороном, чтобы оберегать тебя в облике птицы.        От услышанного Инеж удивлённо вздёрнула брови.        — Я думала, ты не веришь в такие вещи, — растерянно отметила она.        — Нет, — запротестовал отрицающе качнувший головой Каз, — но ты веришь.        «Но ты веришь».        Эти слова отдались теплом, не то разливающимся прохладной водой в пору знойного августа, не то тягучим маревом самых тайных мечтаний. Неудивительно: тяжело сказать, как долго Каз мучил её своим равнодушием и как долго она чувствовала себя ненужной рядом с ним.        Теперь, когда воздвигнутый им барьер рухнул под ноги руинами, Инеж было дозволено приобнять его за локоть, прижаться к нему, утешить одним лишь прикосновением.        — Ты ни в чём не виноват, Каз, — любовно повторила она, чувствуя, как он уткнулся ей в макушку, — и если есть в этом мире хоть один человек, который готов тебя поддержать, попытайся поступить так же, как поступила в своё время я: гони прочь все сомнения.        Но тут некто прервал этот миг безмятежности громогласным стуком в окно.        Вздрогнув, Инеж принялась вместе с Казом судорожно выискивать нарушителя идиллии, но тогда же, улыбнувшись, с облегчением вздохнула: за окном на них с интересом поглядывал ворон.        — Видишь? — с душевным запалом обратилась она к Казу. — Дядя со мной согласен.        Ворон на то лишь гулко каркнул и улетел прочь.        — У твоего дяди необычная привычка появляться неожиданно, — отстраненно бросил Каз, недоверчиво поглядывая на то место, где только что стояла чёрная птица.        — Пошли, — улыбчиво произнесла Инеж, дёрнув его за руку. — Догоним его.        Каз неуверенно посмотрел себе под ноги, будто готовый в любой момент отказаться, но, подняв горящий ярым пламенем взор на неё, согласно кивнул и одарил слабой улыбкой.        — Пошли.        И тогда, бегая с ним по умытым солнечным светилом травянистым покровам за стремившимся вдаль вороном, Инеж могла с уверенностью заявить, что их жизни за последнее время двинулись в правильное русло.