* * *
Пробуждение нагрянуло очень рано. В какой-то момент Инеж почудилось, что она даже не спала, а бледно-аквамариновые сумерки обзавелись гренадиновым заревом прямо на глазах. Она посмотрела на лежавшего визави Каза, на его невозмутимый во сне лик и аккурат окаймляющий лежащее тело тонкий контур лучисто-алого светила. Во мгновение умиротворения он выглядел по-детски инфантильно, словно это не его беспощадный нрав Бочки когда-то приобщил к совершенно другому социальному слою. Возможно, он бы и остался невинным чадом, не познавшим горечи от череды ломающих потерь, но созданная Казом непреклонная догма о выживании среди не подобных себе резво обезоруживала. Рука Инеж плавно скользнула к его волосам, чтобы ласково смахнуть их со лба. Заселившееся в ней диковинное чувство недурственно саднило, как щедро засыпанная горстью соли открытая рана. Она долго не могла найти ему подходящий синоним, пока не остановилась на том, что практически благоволила желанию защитить. Отвадить от неминуемого. Не дать сломаться сильнее, чем это произошло с ним в годы ребячества. Когда её рука отодвинулась, глаза Каза раскрылись. Веки разомкнулись, отбрасывающий тень ворох ресниц затрепетал мелко, и скоро на неё в ответ подслеповато взглянули чистейшие агаты его очей. — Инеж, — её имя прозвучало вместе с приглушенно-сонливым зевком, словно сладостно-сиплый звук стекал по горлу родниковой водой, — ты почему не спишь? Окромя понурого вздоха Инеж была не в силах что-то из себя выудить, и оттого несказанное капало с оглушающим лязгом в бездонность. — Не знаю, — ответила она, и то ложью, как таковой, не было: страхов и переживаний столь много, они так рьяно преследовали её круговерть, что ей невмоготу ухватиться за что-то одно и назвать ему. — Мыслей много, оттого не до сна становится. Каз приподнялся на локтях, вскоре приняв сидячее положение. Вот он, резко посерьёзневший — вылитый вояка, коего все видели изувером, прорубивший себе путь через небрежно раскинутые по мелководью чумные трупы. За одно незримое мгновение он превратился в того, кого помимо неё в нём никому не суждено будет узреть. — Хочешь поговорить об этом? — с неподдельным интересом спросил Каз. — Если бы я могла понять их, то да, — как можно менее отчаянно проронила Инеж. — А так — их много, не поймёшь, о которой рассказать. Саднящее желание защитить сменилось привычной горечью от вины. Недели назад она умоляла Каза поговорить с ней, довериться и поведать, что за неведомое чувство тяготило его до такой степени, что в настолько тяжёлое для них время он предпочитал то закрыться от неё, то спиться и по чистейшей случайности излить душу по пьяни. Инеж недалеко от него ушла, разве что не пряталась от Каза, а, напротив, пыталась быть к нему ближе, точно чутьё дурное назойливо и строптиво предсказывало, что этому однажды придёт конец. — Ты бы могла рассказать о каждой, — настолько мягко, насколько то являлось возможным с хрипотцой в сломавшемся голосе, обратился к ней Каз. — Всё равно проснулись очень рано, а впереди весь день. Инеж усмехнулась. — Я думала, ты бы хотел потратить его на что-то более важное, — с невесомой хитринкой ответила она. — К примеру: продумать детальнее план. Изъяны нам ни к чему. Откинувшись назад, Каз, цокнув тихо, протянул понимающе заговорщическое «а-а-а». — Так вот, значит, что тебя тяготит и мешает спать: нападение на властей. — Разве ты не беспокоишься, что что-то может пойти не так? — Буду честен: я чувствовал больше уверенности, когда с нами был кто-то ещё, — признался Каз. — Будь с нами стрелок, гриш и подрывник, мы провели бы меньше времени в этом лесу, но сейчас — только мы вдвоём против всего города. Это… усложняет задачу. — Помню, — в голосе Инеж просочился энтузиазм, будто они и не о нападении на дворец говорили, а вели шутливую беседу, — как совсем юный Каз Бреккер сказал мне, что любит сложные задачи. — Он был ветреным и готовым пойти на жертвы, если ими были люди, а не деньги. Она не собиралась ни отрицать того, ни убеждать его в обратном. Сама же, вспоминая, как Каз чуть ли не похоронил их всех, когда они держали курс на Ледовый Двор, злилась молча, осознавая, что получить баснословные деньги за Кювея Юл-Бо он собирался ценой их жизней. Каз потянулся за тростью. Инеж же проследила за тем, как вывихнутая нога коснулась пола, и выдохнула облегченно: ни намёка на боль. — Ещё очень рано, — обратилась она к нему, когда Каз, откидывая на белые простыни тени, уже выпрямился во весь рост. — Ты мог бы немного поспать. И так мешки под глазами стали больше. Повернувшись к Инеж и открыв ей вид на расположившиеся под глазами серые полумесяцы, особенно отчетливо выделяющиеся на молочно-белой коже, Каз объял её преисполненным сарказма взором. — Прости за нелюбезность, которую ты услышишь, моя дорогая Инеж, но у тебя тоже. В следующую секунду он ловко увернулся от летящей в него подушки.* * *
Каз не врал и не шутил, ответив колкостью на её предложение продолжить сон: зеркало, большое и гладкое, открывало ей вид на пролегающие под глазами тёмно-перламутровые синяки, едва заметные лишь благодаря бронзовой коже. Стоя в ванной комнате у своего отражения, правильного и неправильного одновременно, Инеж обернулась, посмотрела на него, стоявшего позади будто защищавшей от опасностей стеной. Прочной такой, не сломать. На Казе тяготы бытия в Бочке отразились с не меньшим размахом. На тонкой полосе бледно-розовых губ застыла вечностью россыпь микротрещин, а на лице расположились насилу заметные росчерки морщин. Каз не вёл личных дневников, не записывал всё произошедшее с ним на случай, если воспоминания нечаянно выветрятся из головы, — да и он, наверное, предпочитал забыть большую часть пережитого — но мог бы подробно поведать о каждой морщине, о том, какую история она скрывала. Одна из них — вырезанный на лице отпечаток эпидемии и Баржи Жнеца. Другая — закалка Бочки, которая не пощадила бы его, не отдай он в жертву выживанию свою детскую невинность. Третья — те полгода, которые он не контролировал свой разум, стоило ей прикоснуться к нему. Каз глубоко и шумно вздохнул. — Я старик, — буднично подытожил он, и не успела Инеж в безобидную шутку кивнуть, согласиться с этим утверждением, как Каз дополнил самым житейским тоном: — Получается ли теперь, что ты старушка? Инеж пораженно ахнула от услышанного. — Нахал, — буркнула она беззлобно. И прежде, чем он покинул ванную, Инеж увидела, как блеснула на его лице довольная ухмылка. Немного погодя они провожали остатки горящего костром рассвета на кухне, попивая кофе, пока Каз посвящал её в детали плана. Когда он молчал, приковав взгляд к расписанным вдоль и поперёк бумагам, Инеж разглядывала его, лицезрея, с каким запалом Каз рассказывал ей всё это, какой огонь возгорался в его глазах. Грязные Руки возвращался к жизни как никогда вовремя. — Почему ты не хочешь напасть раньше? — не в силах унять любопытство, спросила Инеж, уповая на то, что её вопрос не подтолкнёт его задуматься и выдвинуться через пару дней. К её величайшему счастью, Каз и не собирался: — Планирую местами доработать, — оповестил он, закатывая бумаги в рулон. — Как ты и сказала пару часов назад, изъяны нам ни к чему. Жертвы — тоже. Инеж передёрнуло. Ей ли, с детства привитой к вере, не знать, что их судьбу вершили не они? Это Каз мог, не боясь, на трезвую голову твердить высокомерно, что именно он — хозяин своего фатума, а вовсе не мистический дядюшка с небес, пославший ему бед по своей глупой прихоти. Если этот «дядюшка» захочет их поражения, захочет забрать её к себе, Каз, при всей ясности и остроте своего ума, противостоять его жестокой воле не сможет. Ещё несколько часов они блуждали по лесной чаще. К Инеж неожиданно подкралась необыкновенная мысль, что со стороны они походили на самую нормальную пару, хоть таковой они не были и никогда не будут. Она мельком смотрела на Каза, и тогда, когда стоило зваться счастливой, когда стоило отгородиться от дилемм хоть ненадолго, внутри — почти-агония, сжирающая всё хорошее и не оставляющая за собой ничего на бесплодно-пепельной пустоши. Каз был её — грозный предводитель Отбросов и убийца, которого боялся весь Кеттердам, но в то же время абсолютно уязвимый перед незнанием. Инеж присмотрелась к нему внимательнее, стараясь запомнить Каза именно таким — чуждым для остальных, привыкших видеть его лишь в ипостаси безжалостного изувера. Ей неведомо, когда наступит день, в который ей придётся застать его таким в последний раз, но она чувствовала: время утекало неумолимо быстро, а у них его почти не оставалось. «А что будет после битвы? — задала Инеж себе резонный вопрос, пока они вышагивали по ведущей к дому тропе. — Что будет, если она окончится победой для нас обоих?» Что будет, если Каз узнает обо всём и не простит её лжи? Что будет, если он возьмёт на себя прерогативу перечеркнуть всё самое сокровенное, что они пережили? Что будет, если он потребует, чтобы она шла прочь, держалась от него как можно дальше и больше никогда, даже под страхом смерти, не попадалась у него на пути? Вопросов, самых разных — бесконечная вереница, и от них пространство закружилось в виридианово-лазурном вихре. — Ты в порядке? — услышала Инеж голос Каза, и поздно заметила, как тот осторожно, точно ожидая, что она свалится с ног, подхватил её под локоть. В порядке ли она? Инеж сама не могла ответить на этот вопрос, пускай и догадывалась, что она совсем не в порядке. Но Казу этого знать не обязательно. Казу можно кивнуть поспешно, уверить, что всё хорошо, а он напрасно переживал по пустякам. Каз поверит, знал же, что она — не он, так поступать, как он поступал с ней, не будет, и оттого глубоко за рёбрами саднило ещё сильнее. Скоро на пестроцветном небе заискрились первые зачатки заката. Инеж посмотрела на усеянный изумрудом травы горизонт, где на светло-гвоздичном поднебесье яро горела желатиновая сфера янтарного солнца. Через три часа она выдвинется к мистеру Мередиту, хотя ей не только не прельщала перспектива снова увидеться с угрюмым советником, а и смысла в их встречах отныне не проглядывалось: Каз оказался в разы быстрее и уже вовсю готовился вынуть из спины ножи, чтобы те улетели в дальний полёт и вонзились в головы своих хозяев. — План уже есть, — напомнил он ей после того, как Инеж заговорила о своих похождениях в город, — а значит, резона ходить по Кеттердаму больше нет. Останься. Но резон был, пусть и шла она совсем не в то место, о котором полагал Каз. Инеж знала, что он тревожился о ней, что каждый день в одно и то же время провожал её до порога с замиранием сердца, борясь с искушением попросить больше не идти никуда. Каз ни разу этот нюанс не озвучивал вслух, она сама видела то так же ясно, как и своё отражение в зеркальной глади. — А если я узнаю что-то новое и ценное? — с напускным энтузиазмом парировала Инеж. — Что-то, из-за чего придётся отложить нападение и ввести поправки в наш подлинный план? Хоть ты и осмелился назвать меня старушкой сегодня… — Лучше, чем инвестиция, разве нет? — …память мне всё равно не изменяет и я очень хорошо помню, что Грязные Руки всегда продумывал всё досконально и наперёд. Задержав на ней изучающий взгляд, Каз, выждав, нехотя согласился с этим утверждением. — Хорошо, — неуверенно, точно готовясь резко передумать, ответил он. Инеж не смела винить или осуждать рвение Каза не подпускать её к городу, хоть и хотела отчаянно, чтобы он перестал ставить её безопасность выше плана возмездия. Всякий раз, как угроза была направлена на него, Инеж, рвя на себе по три шкуры, делала всё возможное, чтобы оттолкнуть его от прицела. — Пошли на первый этаж, — с душевным подъёмом, точно вернувшаяся в беззаботное детство юница, заговорила она, шагнув к порогу комнаты и вскоре выйдя в тень коридора. — Посидим там, а потом ты проведёшь меня. Пройдя к лестнице, Инеж замерла всего в четырёх ступенях от первого этажа. Прислушавшись и не услышав грузных шагов Каза, она обернулась и изумилась пуще прежнего, не застав его за собой. — Каз? — позвала она его, силясь раньше времени не подставиться тревоге, какой бы малахольной та не была. Но миг спустя Инеж услышала стук павшей на деревянный пол трости. Следом — звук, напоминающий глухо свалившееся ничком тело, и последовавший за тем болезненный стон более не давал места сомнениям. — Каз, — снова окликнула его Инеж, но стоять на лестнице ещё дольше не посмела и побрела обратно. У порога комнаты она застыла. Всего в нескольких метрах от кровати Каз, опустивший лицо так, что Инеж его выражения не смогла разглядеть, развалился на полу и схватился судорожно за согнувшуюся ногу. Небольшая дистанция между ними позволила ей услышать, что хватать воздух ему было в тягость, и оттого в сознание стрелой вонзилась мысль, что ему стало хуже. Метнувшись к нему, Инеж мигом опустилась рядом с Казом и потянулась к его колену, но ответное шипение на прикосновение заставило её резко отдёрнуть руку. — Я… — сглотнув, сбивчиво просипел он, — я в по… — Не в порядке, — резче ожидаемого отрезала Инеж. Закинув его руку себе на плечо, она приложила все имевшиеся силы, чтобы поднять Каза с пола. — Давай, тебе надо полежать хоть немного. Вывихнутая нога предательски согнулась, точно превратившись в бесполезную култышку, и Каз до заигравших желваков стиснул челюсти от своей беспомощности. Так же он, ненавидевший быть уязвимым, реагировал на её попытки поддержать его хотя бы словами, когда их совместная терапия по излечению гаптофобии терпела неудачу. — Вот… вот так, — на изнеможенном вздохе проговорила Инеж, как только он обессиленно плюхнулся на кровать. — Каз, у нас даже нет обезболивающего. Он дёргано и спешно покачал головой. — Они никогда мне не помогали, я просто не говорил об этом Дриггенсу. «Никогда не помогали» — прозвучало в голове эхом нескончаемого лейтмотива. Нога Каза могла болеть и час, и два, и полдня, и все годы Инеж наивно полагала, что лекарства хоть немного унимали боль. Ему было хуже — она понимала это по тому, как шумно он хватал спёртый воздух приоткрытым ртом, как незряче упёршийся в пространство взгляд заволокло пеленой тумана. Между выуживающими звук из немоты вдохами-вдохами Инеж услышала как в дурманящем бреду прошептанное «надо было её таки отрезать». Обойдя кровать, она улеглась на нагретые солнечным светом простыни и плавно скользнула к Казу. Он протянул к ней мелко подрагивающую длань и едва ли не невесомо приобнял за плечо, действуя скорее на уровне инстинктов, и это было всё, что Инеж могла сейчас сделать для него: быть рядом, вплотную, хотя это никак не утихомирит его боль, и осознание сего факта заставляло чувствовать себя полностью бессильной. Немыслимо: когда-то постель являлась для неё местом запретным, тем, что Инеж тайно нарекала своей территорией, в которую никому не позволялось вторгаться, так же, как ей было всуе ступить на чужую. Звук и ощущения прогибающегося под ней матраса стремглав волокли контуженное сознание на злосчастную кушетку в Зверинце, домашняя одежда превращалась в дорогие шелка, а человека, осмелившегося вторгнуться в ее пространство, разум автоматически принимал за желающего завладеть ею обуянного страшной похотью мужчину. Этот страх истлел в восемнадцать лет, когда Каза притащили в Клепку мертвецки бледным и изрезанным. Инеж не могла найти себе места ни до, ни во время, ни после операции, отчего она тайком прошмыгнула к нему и, надавив на горло злополучному дежавю, улеглась рядом, пока Каз не очнулся. — Я не смогу проводить тебя, — на выдохе сипло изрёк он, с трудом шевеля прилипшим к нёбу языком. Инеж взглянула на панораму в окне. Оттуда через оконные решётки спадал флер предвечернего мрака. Затем — на настенные часы. Ей оставалось всего полчаса до выхода, всего тридцать минут, после которых ей придётся оставить Каза одного. Она прильнула к нему ближе, отгоняя нагнетающие размышления прочь. — Я не уйду, — клятвенно заверила его Инеж. — Не тогда, когда ты в таком состоянии. Завтра, возможно. Сегодня я останусь с тобой. Она не колебалась, принимая это решение. Она нужна Казу, даже если он будет убеждать, что в состоянии позаботиться о себе сам, даже если он не верил в то, что для остальных являлось житейской нормой. Гарван мог подождать. Нападение на дворец — тоже. Но Каз, сильный и сеющий ужас на столицу, нуждался в ней. «Что, если нога заболит во время нападения?» — нагрянул подобно грому на ясном небе будораживший вопрос. Вывихнутая до хромоты нога была его особенностью — это слово никак не подходило для описания травмы, но другого термина Инеж не находила — ещё с четырнадцати лет. Каз справлялся, жил с этим изъяном годами и ни разу не познал поражения по её вине, но что стоило его везению истечь, что стоило ноге заболеть пуще прежнего в самый неподходящий момент? Тогда, когда она будет далеко от него, а её кинжалы не успеют разорвать противников до того, как от Каза не останется ничего? Они просидели в его комнате, пока не истлели гипертрофированные колера заката и пока безбрежное полотно над миром не погрузилось в усеянную звёздами иссиня-чёрную тьму. Боль в ноге временами утихала, давая Казу встать с постели, но не успевал он выйти за порог, как спазмы снова возвращались и нещадно отзывались при каждом шаге. Вскоре, после трёх попыток пройтись без опоры, не выдержавшая Инеж заставила его лечь обратно и встать только утром (но она не знала, что они будут делать, если рассвет не принесёт ничего нового, если не унесёт его муки). Она потянулась к нему, бережно смахивая прилипшие ко лбу волосы. — Я сегодня слишком рано разбудила тебя. Попробуй поспать. Каз коротко выдохнул, и Инеж услышала в этом выдохе нотки невесомого раздражения. Она не удивлялась: он терпеть не мог мгновения собственной беспомощности и скорее предпочел бы пуститься в омут с головой, в конечном итоге превратив ногу в бесполезный мясистый обрубок, чем позволить другим позаботиться о нём. — Каз, тебе всё равно никуда не надо идти, — Инеж попыталась применить другой аргумент, но и он не дал никакого результата. Выпрямившись и полностью облокотившись спиной на изголовье кровати, Каз просверлил грозным взором сломанную конечность. — И что с того? — небрежно спросил он. — Ждать терпеливо, когда нога подведёт меня? Инеж не успела ни ответить ему, ни хотя бы обдумать ответ. Она охнула: Каз вскочил, стремясь противостоять ощущениям, но секунду спустя глаза его зажмурились с такой силой, что в поле зрения наверняка запестрила прорва цветастых пятен. Он прикусил губу, да так, что та стала на оттенок темнее, а с сомкнутых уст сорвался придушенный мучительный стон. — Каз, не надо, — вырвалось с Инеж с долей отчаяния, как только она подхватила его под локоть, дабы он случайно не свалился на пол. — Ляжь обратно, давай. Вот так. Каз даже не стал спорить с ней, не стал ни фырчать, ни брыкаться. Не было сил, не было и желания. Инеж прислушалась к его дыханию: в легких будто бы царил хаос. Сердцебитом не надо быть, чтобы понять того. — Вот так, — повторила она, смотря на закрывшего глаза Каза, на то, как он старался обрести контроль над дыханием. — Я держу тебя. Его веки неторопко отворились, позволяя ей увидеть застывшую в его глазах мглу непроглядно-чёрных радужек. Каз лениво опустил взор на её руку, всё ещё обвивающую его локоть. — Сегодня какой-то день очевидных фактов, или я что-то пропустил? — хмыкнул он менее претенциозно, чем делал это годами раньше. Инеж тихо засмеялась, но не столько от его сарказма, сколько от радости, что Каз хоть ненадолго отвлечётся от самоуничижения из-за ноги. — Допу-у-у-устим, — с театральной загадочностью протянула она, тут же без предупреждений откинувшись и оперевшись спиной о его грудную клетку. — Я откинулась на тебя. — Я чувствую, как треснуло моё ребро. Всё еще не забывшая, как утром он нахально прозвал её старушкой, Инеж поддельно нахохлилась. — Я не настолько тяжёлая, поэтому устраиваюсь на тебе удобнее. — Я касаюсь твоих пальцев. — Я беру тебя за руку. — Я отплёвываюсь от твоих волос. — Я пинаю тебя. — Я пинаю тебя в ответ. — Я сильнее пинаю тебя. Каз сдержанно, тихо совсем, усмехнулся, и Инеж, даже сидя спиной к нему, знала, чувствовала, что сейчас он выглядел счастливым. Не проронив ни слова, он осторожно обвил её талию, сцепил свои руки замком и выдохнул зычно, словно лесной ветер со свистом шелестел над ухом. — Я люблю тебя. И мир будто бы замер, перестал существовать за пределами комнаты. Поначалу Инеж подумала, что ей послышалось, что это всё слуховая галлюцинация, возникшая на фоне неумолчной паники. Каз не скупился на милые прозвища, — пусть и делал то первое время очень и очень неудачно — мог признаться со всей имевшейся у него честностью, насколько она для него важна не столько в роли паука, сколько в ипостаси человека рядом с ним, но он никогда не говорил, что любил её. Однако это не галлюцинация. Всё взаправду, всё всамделишное. Инеж повернулась к нему, словила на себе его взгляд, сияющий и… такой… такой… Она протянула к Казу ладонь, мягко зарылась ему в волосы, снова непослушно спадающие на лоб, и мечтала затеряться в этом моменте, не знать никакого горя и не позволить ему ощутить его. — И я тебя люблю, — прошептала Инеж. Вот так вот просто. Как самый простой факт. Будто иначе быть и не могло (а ведь и правда: не могло). Старые мечтания, детские и инфантильные, что будущее дарует им общую тропу без преград, превращались в ничего. Они бойко ревели в голос волнами, в щепки бьющимися об отвесные скалы. Они превращались в пыль, исчезали из придуманного ею мироздания. Каз обнял её за плечи и прижал к себе, чтобы в следующую секунду податься ближе и поцеловать, чтобы она, не робея ничуть, ответила на сей порыв нежности. Это был далеко не первый их поцелуй, но в этот миг то напоминало начало чего-то нового, чего-то, что будет существовать вечно. В нём не было нетерпения, ни было резкости, не было горечи, оседавшей на губах в ночь, когда они прятались от мира под одеялом. Всё, что у них было — отчаянная и незатухающая необходимость друг в друге. Инеж проглядела то, как оказалась прижата к Казу, как скоро между ними не осталось никакого расстояния, даже самого малейшего. Они в очередной раз без брони, полностью обезоруженные один перед другим. Она обвила его шею, запуталась пальцами в волосах, ощущая, как от ответных прикосновений разжигалось внутри неё собственное пламя. Каз напоминал ей звезду на ночном небосводе: издалека, в тысячи километрах от людей, он виделся холодным и отстраненным, но когда между ними не существовало дистанции, когда касания были доступными, его тепло становилось чем-то бесконечным. Каз отстранился, прервал поцелуй, чтобы в последующий миг повалить её спиной на кровать. Тогда же он, забывший о ноге, зажмурился и зашипел, втянув голову в ссутуленные плечи. Инеж потянулась к нему, целуя в лоб, в щеку, нос, губы, делала всё, дабы отвлечь от боли, приглушить её, заставить исчезнуть. Удивительное дежавю: в день, когда от Вегенера пришло первое письмо, они лежали на кровати Каза, полностью принадлежавшие друг другу, и Инеж точно так же мечтала владеть нечеловеческой силой, которая избавила бы его от страданий. — Каз… — шепнула она как в безумнейшем дурмане, глядя в сливающиеся с темнотой ночи тёмно-яшмовые глаза. — Сайни, — в тон ей промолвил он. Рука Каза мягко пала ей на шею, скользнула вниз, по горлу, задевая выпирающие ломкими обручами кости, и очертила невесомо линии тонких ключиц. Его прикосновения напоминали обещания, клятвы, которые они не смогут сдержать. Каз следил за каждым её движением, каждым вздохом, каждой реакцией тела на то, как он касался её. Быть может, вопреки своей откровенно фальшивой самоуверенности Каз тоже чувствовал, что это могло быть последним, что у них оставалось, и оттого он хотел, чтобы эти минуты навсегда отпечатались в его памяти. «Я хочу остаться с ним» — опасно гранича с бессильным отчаянием вспыхнуло даже не огоньком крохотным, а всемогущим пожаром глубоко в черепной коробке. Инеж всегда хотела этого, даже когда отговаривала себя, уверяла, что Каз абсолютно безнадёжен, даже когда практически отказалась от него на Феролинде. Сейчас от этого осознания ей больно, как от осквернённого пороком сердца. Сейчас от этого ей хотелось выть горько, плакать. Инеж казалось, что минуты, которые они проводили в его кровати, походили на рассыпающиеся под дебелыми пальцами песчинки. В них, мимолётных и утопических, она не могла не думать о том, что отныне любила Каза больше, чем когда-либо ещё.