Der Himmel fällt

       Каза не душило опасение, как предполагалось бы в его случае.        Пробраться в королевскую резиденцию под чужой личиной все же не рядовой замысел, а шансов превосходно вляпаться невероятная сонма, но взращенная на уровне инстинктов индифферентность глушила любое подобие тревоги.        Стук.        Стук.        Ещё пару раз.        Пятки начищенной до блеска обуви аномально-громко стучали по буграм каменистой глади, отдавались молотящей головной болью и внешним раздражителем в одночасье. Всё равно, что если бы дятел назойливо долбил в затылок в поисках засевшей в мозгах личинки.        Факелы на стенах освещали залитую чернотой тропу.        Глаза только привыкли к рыжим всполохам огня, когда вдали замелькали очертания грузного мужчины, стоявшего на страже в королевской темнице.        Сторож повернул лицо к нему. Во взгляде его ни настороженности, ни почтения, ни презрения — как угловатая и высеченная из льдины статуя.        — Мистер Мередит, — разнёсся по глухому пространству темницы низкий голос. — Сюда уже успел прийти чуть ли не каждый из Совета, даже его величество, а вы, поговаривают, намеренно избегаете визита в темницу.        Каз приосанился.        О повадках Гарвана он знал явно хуже, чем периодически приходившая к нему Инеж, но никто из сменившегося окружения не усомнился в том, что перед ними настоящий Мередит (в то же время Орвэлл Кензи, которым притворялся Рейн, начал производить впечатление некой аморфной субстанции).        Сторож исключением не стал.        — Проблемы не исчезнут, если их избегать, — разумно подметил Каз. — Отворите двери и будьте готовы к попытке нападения в любой момент.        — Заключённая может притворяться, что у неё провал в памяти, — оповестил тот, хоть и не смевший перечить в случае, если у него во второй раз потребуют отворить врата в камеру. — Есть вероятность, что она вознамерится напасть на вас.        Уста Каза дрогнули в насмешливой ухмылке, а хитрющие глаза-солнца недоброжелательно сверкнули.        — Тогда она немедленно присоединится к Грязным Рукам.        Этого оказалось достаточно, чтобы сторож подчинился и впустил его внутрь.        Сглотнув ком в горле, Каз разглядел в полумраке камеры лежавшую на твёрдой кушетке девицу. Веки скованы гиблой дрёмой, — а ведь он твердил ей столько раз, что сон рядом с врагом идентично подписанию смертного приговора — а по спине и плечам разметалась полурастерзанная условиями темницы коса.        Заключённая осоловело отворила веки и воззрела на него сквозь чёрную рябь, и тут же, дёрнувшись, присела. Глаза тускло вспыхнули, как утерявшие всякую былую яркость опалы. Немудрено: столько суток в тисках каменных химер — тут уж в её случае и умом тронуться можно.        Она смотрела на него так, будто не ведала страха, хотя упершиеся в кушетку ладони уже должны быть холоднее кем-то одичало обглоданной кости.        «Она не помнит меня» — заключил Каз, и словил себя на мысли, что не понимал, кого именно имел в виду под этим «меня»: себя или Гарвана?        Он шагнул — лязг шарканья заполнил тишину камеры, точно другого звука в мире отныне не существовало. Он присел на корточки, чтобы быть хоть немного на одном уровне с ней: Мередит при жизни был высоким, Инеж в сравнении с ним даже в свои двадцать лет совсем кроха.        — Итак, — Каз вещал тоном сурового дипломата, когда на деле всё в нём позорно и предательски срывалось, — ты меня не помнишь?        Во взгляде Инеж просочилось недоумение.        — А… должна? — робко вопросила она.        Она не помнила.        Помнила бы — не смогла скрыть режущую ненависть в боязливо озирающихся глазах, прошептала бы одним тяжёлым взором укоряющее «убийца» и, не будь она ослаблена и дезориентирована, предприняла бы попытку напасть.        — Неважно, — безразлично отрезал Каз, стремясь закрыть тему. — Имя своё помнишь? — в ответ: утвердительный кивок. — А возраст? Сколько тебе лет, Призрак?        — Четырнадцать, сэр.        «Четырнадцать».        Он прокрутил это число в голове по несколько раз, точно разум отказывался воспринимать услышанное за действительность.        В четырнадцать Инеж, отбивающуюся и пытающуюся сбежать, украли из дома. В четырнадцать её приволокли к дверям Зверинца.        Шесть лет канули в бездну.        — Как ты попала в Кеттердам? — вопрос сорвался с него более жесткой интонацией, чем Каз того хотел бы. — Ты помнишь это? Помнишь, что привело тебя сюда?        — Меня украли работорговцы, — честно ответила Инеж.        — Куда они привели тебя после? На территорию Бочки? Тебя выкупил Грязные Руки? Или, возможно, ты была в рабстве у какого-то богатого купца, от которого ты потом сбежала?        Инеж собиралась ответить ему, уже разомкнула было губы, но после — тишина.        Она замешкалась, дав ему ответ лишь немного погодя:        — Я не помню.        Она помнила — Каз знал это. Хотя бы самая малая часть кошмаров в стенах Зверинца сохранилась в её памяти, иначе Инеж не прижалась бы спиной к стене, будто он вот-вот озвереет и повалит её на эту чёртову кушетку.        Воспоминаниям о нём места не нашлось.        «Злость, где же ты?»        Он должен злиться на неё, напоминать себе, что это всё её вина. Её оплошность должна была преобразить его в того самого Каза Бреккера, в душе у которого не было ничего, кроме поганого яда и презрения ко всему живому.        Его оторванная рука, его новые шрамы — это всё сплошной показатель её глупости.        Его могло бы здесь не быть, не повлияй на то ряд факторов.        «Тогда почему всё, что ты чувствуешь, это желание защитить?»        Каз хотел протянуть руку, прикоснуться к ней невзначай, будто случайно, но Инеж отпрянет от него испуганным зверьком, как от надменно-бледных блудливых пальцев нависающего над ней раздетого извращенца.        Подумает, что он причинит ей боль.        Каз встал, выпрямившись во весь рост и приготовившись снова оставить её наедине с мраком темницы. Это первый раз, что он видел Инеж со дня нападения в Грюнкифе, и сейчас, находясь с ней в одной камере, осознавая, что она его не помнила, Каз в полной мере понимал, насколько он тосковал по ней все эти дни.        — Веди себя достойно, если хочешь выжить, Призрак.        Инеж поёжилась слегка от этой реплики, не зная точно, что за ней скрывалось, что именно он хотел передать ей этими словами, и только Каз повернулся, только он собрался покинуть камеру, как она позвала его:        — Сэр, погодите, — несмело обратилась она к нему, и завидев, что скрывающийся за личиной советника мужчина повернулся к ней, продолжила: — Я… я не верю во все эти обвинения, но просто скажите мне: он точно мёртв?        Каз хмыкнул, как если бы услышал полную бессмыслицу.        — Тебе не стоит беспокоиться, — сухо изрёк он. — Мы убили его и бросили в лесу на съедение диким зверям.        Каз ждал, что она мгновенно вспыхнет болью, которую не сумеет скрыть за машкерой апатии, что неотступная горючая скорбь забьётся у неё под кожей вереницей фитилей.        Он знал, что будет вынужден молчать, но ему захочется привлечь её к себе, дабы убаюкать дрожь и шепотливо пленить надеждой.        Но на лице Инеж мелькало облегчение.        — Надеюсь.        Выходя, Каз уповал, что она не видела, как сжались досадливо его кулаки.        — Следите за ней тщательно. Если она убежит, вам всем конец, — но он, говоря это сторожу, знал, что конец будет только Инеж: в случае повторной поимки Вегенер не будет мешкать и уверенно заявит о решении отсечь пленнице голову.        Сторож послушно кивнул.        — Слышал, сбегать она умеет, мистер Мередит, — невозмутимо подметил он. — И каверзы устраивать — тоже.        Глядевший куда-то под ноги, точно с любопытством разглядывая отражение в туфлях, Каз мотнул макушкой затерявшимся в прострации странником.        — Да, — на вздохе. — Она умеет.        Скрывать их — тоже.        Бредя обратной дорогой, Каз думал, что простит её, забудет, как она пленила его своей любовью и в тот же час врала неустанно. Он отпустит, скрипя в тысячный раз осквернённым сердцем, только бы более не слышать от неё столь искренних надежд о том, что его убили.        Инеж поведали лишь об их сотрудничестве. О том, что за всем этим таился ещё и трёхлетний роман, советники умалчивали, и то это могло быть лишь до определённой поры. Каз не хотел представлять, как она отреагирует, когда эта определённая пора настанет. Не хотел представлять, как Инеж в первую секунду оцепенеет от неверия, а после, вскочив, воскликнет, бойко и яростно, что это не могло быть правдой и что она никогда не полюбила бы кого-то вроде него.        Каменные своды темницы скоро сменились коридорами из безжизненно-богатых стен.        На мгновение Каз едва ли не согнулся от призрачной боли: ему не хотелось оставлять в сырой камере Инеж, испуганную и сбитую с толку. Он бы сгрёб её в охапку и бежал с ней восвояси, отмахнувшись на Вегенера, на Пекку Роллинса, на весь захлебнувшийся в грязи и разврате Кеттердам, на месть, в конце концов, не встань между ними преградой её амнезия.        Всего лишь одно неудачное падение неумолимо перечёркивало все планы.        — А, мистер Мередит, вот и вы.        Каз поднял глаза. Откликаться на чинное «мистер Мередит», как и на осуждающее «Гарван», он привык быстро, точно его нарекли в один час с тем, как ему было дано совершить первый вдох (впрочем, так же легко, ещё в ребячестве, он отрёкся от отныне давно забытого Ритвельда).        Поодаль от него стоял довольно смотревший на него Вегенер.        Чуть дальше — отчего-то скривившийся Куарон.        И рядом с ними — почтительно улыбавшийся ему Пекка Роллинс.        — Подойдите сюда, ну же, — король звал его как старого доброго друга, но Каз догадывался, что то фарс. — Вы ведь ныне герой в Совете. Ещё никому так легко не удавалось вытравить Каза Бреккера из логова, да ещё и придавить его.        Казу бы усмехнуться злонравно, возгордиться, что керчийский король подобен невинному дитю, не будь он вынужден скрываться.        — Что вы собираетесь сделать с Призраком? Казнить? — равнодушно поинтересовался он, как между делом, хотя на душе скреблись не коты, а целый львиный прайд.        — Казнить её слишком просто, — раздалась чекань твёрдого голоса Вегенера, — да и это скорее подарок для неё: дадим ещё возможность воссоединиться с Грязными Руками. Нет, оставим её, решим позже, что делать, а он пусть смотрит, знает, каков результат у его грехов. Однако же, хотел вам сказать: не я один, кто хочет вас поблагодарить. Роллинс тоже нашёл для вас пару слов.        Казу потребовался весь отточенный в нём стоицизм, чтобы не скривиться.        — Да, мистер Мередит, — Пекка добродушно хохотнул, и в нём замерло всё моментально, похолодело: так вкрадчиво и тепло он смеялся двенадцать лет назад, представившись Якобом Герцуном. — Я обязан поблагодарить вас за помощь. И за руку.        — Прошу прощения? — Каз изогнул бровь, мастерски сделав вид, что мыслями находился далеко от собеседника и не уловил суть разговора. — Руку?        — Ты погляди, Воллис. Он уже позабыл, — незлобиво обратился он к Вегенеру, как будто говорил секунду назад с ребёнком. — Рука Бреккера. Вы выслали её мне. Я отрезал указательный палец, он теперь висит у меня на шее как цепочка. Благодаря вам.        Куарон фырчал глухо: он-то помимо того, что в это время находился не в Керчии, явственно рисковал лишиться своей должности.        Каз же, не выдавая замешательства, внимательно проследил за обмотанной вокруг шеи Роллинса тонкой верёвкой, концы которой обрывались за одеждой, скрывающей за собою палец.        Его палец.        С руки, которую ему безбожно, как добытый тяжко трофей, отрубил настоящий Мередит.        — Наш король уже выдал вам награду, — Пекка Роллинс благосклонно кивнул ему. — Пришёл и мой черёд ответить благодарностью за вашу помощь: если вам что-то пригодится, мои двери всегда открыты для вас.        Он потянулся к нему дряблой и обманчиво-мягкой ручонкой.        Каз, хоть и познавший удар струившейся по позвоночнику ледяной ряби, усмирил клокочущих в отдушине чертей и пожал эту руку.        Так или иначе, столь зверским убийством он отгородил Гарвана от участи похуже, чем сгинуть от топора в собственном подвале: двенадцать лет назад Джорди доверчиво ответил на сие рукопожатие, а потом его обугленное гноящимися чумными волдырями тело уволокло, как никому более непотребную ветошь, море, оставив его, как безродного оборванца, без могилы.        — Благодарю вас, мистер Роллинс, — учтиво отозвался Каз, прежде чем внимание его перешло к Вегенеру. — Однако, мой король, надо бы решить дело с Призраком как можно скорее. Если она и впрямь притворяется, что потеряла память, то может использовать наше бездействие в свою угоду и придумать план побега.        — Я предлагал казнь, — ворчливо отозвался Эйнер, и Каз незаметно стиснул челюсти.        — Я-то надеялся на гуманность с вашей стороны, — он говорил невозмутимо, но в голосе его просквозил придушенный укор. — Казнить заключенную без суда недостойный шаг для политика.        — Что-то Грязные Руки судим нами не был, Гарван, — сплюнул возмущенный его замечанием Куарон. — Ты убил его, если верить словам остальных, как дикий зверь, нашедший свою добычу. Провал в памяти не избавляет Призрака от ответственности за сотрудничество с преступником, а значит, приговор заслуживает соответственный.        — Его величество считает иначе, — раздраженно изрёк Каз. — И моё мнение таково: надо созвать Совет и вынести приговор всем вместе.        Эйнер в тот день был взбешен и неспокоен, как стая рассерженных воронов, но король его совет учёл, и большего у скупящейся фортуны Каз требовать не осмелился.        Вегенер тянул с собранием, тянул страшно и непозволительно, точно мысль о столкновении с Инеж за стенами её тюрьмы наводила страх.        За то время успел зацвести на ветвях пурпурный мех первой сирени, и в один день, блуждая под чужой шкурой по накрытому гвоздичным заревом городу, Каз омрачился: он два года приносил Инеж по аккуратно сорванной ветке сирени, — просто так, вместо герани, коей в Керчии отчего-то мало — стоило маю нагрянуть в Кеттердам, но в этот раз знойный и щедрый на солнце май ожидаемого тепла не приносил, а поднести ей в камеру цветок он не мог.        Каз успел навестить её за то время, что Вегенер тянул с собранием. Не слишком редко, но и не слишком часто, чтобы не вызвать подозрений.        С учётом того, что настоящий Мередит избегал визита в её камеру, с его стороны проявление интереса к заключённой покажется всем аномалией.        — Может, напомнить Вегенеру о собрании Совета?        Рейн сказал это как-то раз вечером, ёрзая беспокойно на стуле и несмело смотря в спину рыскающего в поисках своих вещей Каза: он, как и ожидалось, жил в особняке покойного Гарвана, в шкафу которого случайнейшим образом отыскал свою трость.        — Он сказал сегодня, что совет будет завтра, — оповестил он Рейна, разглядывая свою трость как давно потерянного члена семьи, хоть и понимал, что та больше ему не нужна. — Я не видел Инеж уже пару недель. Я хочу верить, что она хоть немного в порядке.        Рейн дёрнул бровями.        Каз не удивился: он впервые при нём назвал Инеж — да ещё и так мягко и дрожаще, точно боясь — по имени.        Доселе он всегда деловито нарекал её Призраком.        На следующий день они сидели за размашистым столом всем коллективом.        За проведенные в Бочке годы Каз филигранно выковал в себе умение прислуживать срывающемуся на лубянистость спокойствию в любой оказии, однако в это мгновение его терзала изрядно доля невесомой тревоги, полосующей по нутру клыками разгневанного могучего пса.        Инеж ступала шаг за шагом, не вздрагивая, не оборачиваясь, как только вышедший с долгой тьмы на свет дикий ворон.        Она ступала упрямо-слепо, как будто наугад, как будто не ведала возложенной перед ней дороги, и Каз при всём своём аморальном мировоззрении знал: ей страшно. Страшно как беспомощному ребёнку, которого тайком забрали у родителей. Страшно как той, к которой не раз притронулись без её воли и согласия, а теперь держали в плену за греховные деяния, которые она запамятовала.        И он знал, почему.        Одно неверное слово могло стоить ей жизни.        — Что ж, — Вегенер заговорил без всякой торжественности или помпезности, приковав к себе сонму взоров, — собрание по решению судьбы Призрака Каза Бреккера объявлено начатым.        Каз услышал самые различные варианты, начиная от предложения подождать ещё и заканчивая пытками, под которыми Инеж непременно прогнётся и признается, что амнезия была очередным враньём.        Его вариант изгнать её из Керчии на рассмотрение не брали: Пекка Роллинс, некогда благодаривший его за помощь, на то вскипел, сорвался, брюзжа слюной и нарекая Инеж преступницей по грехам своим равной Грязным Рукам.        И тогда уставший затягивать собрание Вегенер решил, что пора положить тому конец:        — Значит, в четырнадцать лет вас привели в Кеттердам работорговцы, — он вспомнил об этом как будто бы случайно, но оттого зал заволокло тишиной. — И куда именно они вас после этого направили? Тюрьма? Бордель?        Каз был рад, что всё внимание привлекли к себе Вегенер и Инеж, и оттого никто не видел, как он сжал от осознания и злости ручку чайной чашки.        «Если хоть ещё один мужчина прикоснётся к ней…».        — Я не помню, ваше величество, — прозвучал не сразу ответ Инеж, но король тому значения не придал.        Вопреки своим атеистическим взглядам, мысленно Каз вознёс благодарности Гезену. Ему хватило усилий не выйти из роли и не вмешаться, когда Инеж вспылила, дала волю злости на все обвинения, но оказалась усмирена криком сорвавшегося Вегенера.        — Вы прибыли сюда, как рабыня, и свой путь продолжите ею. Раз уж она и правда ничего не помнит, мы проведём аукцион и получим за неё приличную сумму денег.        Незаметно заступиться за неё и убедить короля, что продавать опасную преступницу на аукционе — далеко не лучшая идея, Каз не смог. Он отсалютовал Вегенеру полупустой чашкой чая, стараясь мастерски исполнить роль верного союзника, а в особняк под вечер возвращался под блеяние Рейна.        — Каз, они хотят продать её на аукционе!        — Я слышал.        — Её выкупят за деньги. Выставят в центре города, как товар, чтобы её кто-то купил.        — Да, Рейн, я знаю, как проводят аукционы.        — Каз, — сердцебит немало возмутился такой безмятежной реакции, — её может купить хоть фермер, хоть какой-то извращенец, которому жалко на постоянной основе платить за одноразовый поход в дом удовольствий.        — Я знаю.        — И ты так спокойно говоришь об этом? Я думал, она тебе важна, раз ты принудил меня участвовать во всём этом!        — Я бы кричал от злости, переворачивая весь особняк вверх-дном, но есть одно «но», Рейн: её никто не купит.        — Почему ты так в этом уверен?        — Потому что, — уголки губ Каза тронула заговорщическая ухмылка триумфатора, — это сделаю я.        Рейн округлил глаза, и, словно только осознав суть плана, протянул долгое «о».        — А у тебя хватит столько денег, чтобы выкупить Призрака? — несмело спросил он, отчасти понимая, что вопрос достаточно абсурден.        Каз хмыкнул. И впрямь — абсурд абсурднейший.        — Я нынче политик, Рейн. Кто может перебить цену, которую выдвинет человек, помогающий грабить невинный бедный народ Керчии? — нахраписто протянул Каз. — Один миллион крюге. Чтобы наверняка — ещё пятьсот тысяч с денег настоящего Кензи и заявление, что мы с тобой хотим поделить Призрака. В противном случае, меня захотят казнить за прерывание священного процесса аукциона.        У Каза не нашлось места сомнениям, что его афера на аукционе сработает. Он успел вовремя: выдвини он свою сумму хоть на пару секунд позже, и Инеж снова передали бы во владения жадно тянувшейся к ней осквернёнными похотью и развратом ручищами Танте Хелен.        Провести полчаса за распрями с Вегенером и Куароном — одно сплошное ничего по сравнению с тем, какое чувство облегчения разлилось в нём, когда ему позволили забрать Инеж к себе.        — Зачем я вам?        Она спросила это по пути к дому, а Каз почувствовал себя уязвленным оттого, что на вопрос этот существовало огромное количество ответов, а он не мог дать ей ни один из них.        «Потому что я обещал всегда приходить за тобой».        «Потому что я был для тебя больше, чем преступником, которому ты помогала».        «Потому что я не смогу отдать тебя кому-то другому».        «Потому что я больше никому не позволю притронуться к тебе, если ты того не хочешь».        Ничего из этого Инеж не могла и не должна услышать. Не сейчас, по крайней мере.        В миф, якобы ему от неё нужна информация о других членах банды, которые могли выжить после взрыва и прятаться где-то, она легко поверила, как и в то, что сразу выполнения его условий её посадят на корабль в Равку. Казу другого и не надо.        Найти подходящего врача, падкого на взяточничество и готового взяться за лечение амнезии бывшей заключенной короля авантюра не мудрёная, когда вся их нелепая история заворачивалась в Кеттердама. Медикаменты он получил за считанные минуты.        «На возвращение памяти может уйти чуть меньше полугода, если включить в это специальные упражнения».        Каз подавил глухой вздох.        Он бы не поверил, скажи ему кто-то, что лекарство вернёт Инеж выветренные случайным ударом воспоминания за сутки, но догадывался, что эти полгода будут мучениями для них обоих.        Дни, схожие один на другой, пролетали вовсе не стремительно.        Казу иногда виделось, что время некто замедлил, и замедлялось оно особенно сильно во дворце, где ему приходилось садиться за предназначенную настоящим Мередитом работу (и параллельно следить за деяниями Рейна: ему-то, в отличие от него, дела по финансам решать всё равно, что всучить козе баян).        Под вечер домой он не шёл: бежал.        Дурное предчувствие, разрастающееся свирепым сорняком на неухоженной почве: Инеж либо сбежит в его отсутствие, либо какой-нибудь недовольный результатами аукциона филя утеряет остатки здравомыслия и вздумает выкрасть её.        — Ну что ещё, Призрак?        Каз говорил с ней намеренно-безразлично и несвойственно ему: чужие слова и тон хрустели на зубах ломкими сучьями — настолько далеки они от него, что челюсть изнывала, как побитый брошенными в него камнями изгнанный странник.        Инеж спрашивала.        О нём.        Желала выведать о преступнике, которому по заверениям всех она помогала, и Каз не дрогнул, — хоть и замер, хоть и полуулыбка с него слетела стремглав — когда в адрес его с неё слетело непоколебимое «монстр» — керчийцы нынче все так его звали, возможно, позабыв его настоящее имя.        — Если он жив, если он придёт за мной, то я хочу хотя бы знать его в лицо, забить тревогу и… и…        Казу бы ухмыльнуться, расхохотаться в рёве мощи и бессмыслицы всего происходящего.        Инеж-то не знала, что стояла рядом с этим человеком, что это именно он выкупил её на аукционе и он же уверял категорично, что преступник этот давно искромсан в кровавую пыль для давившихся слюной лесных тварей.        В тот вечер он преподнёс ей газету, которую месяцами назад протянул ему Рейн, как доказательство, что Кеттердам официально считал его покойником.        На следующий вечер отнёсся с недоверием к тому, что всё шло так гладко.        Днями позже её голос, кристально-чистый, отрешённый, окативший неприятной честностью, порушил его глухой омут, и оттого больно, как от толчка калённой глефы по вскрытым рёбрам.        Инеж спросила, что привело её в логово убийцы и почему выкупивший её советник так яро убеждал, что Грязные Руки не принудил её присоединиться к своей свите.        Этот вопрос напоминал всполох взрывающейся на дымчатом небе молнии.        Каз избегал всего, что приведёт её к правде. Миновал любые предложения, которые намекнут о том, что было между ними.        Рейн, напротив, молчать не стал, а Инеж отреагировала именно так, как он себе и представлял то после их первой встречи в темнице: она бормотала в прострации, что то неправда, что то невозможно, а после вскочила, крича, что она бы ни за что не стала любить подобного ему монстра. Кричала так, будто клеветы страшнее быть не могло, и Каз, уязвимый её неверием и гневом, закрыл разговор так же внезапно, как она его начала.        Когда отягощенная омерзительной правдой Инеж ушла, Рейн ещё долго озирался, боясь, что она скрывалась где-то за углом.        — Можешь не оглядываться, — как можно менее уныло повелел ему Каз, уткнувшись в выданные королём бумаги. — Если Инеж будет рядом, я почувствую.        — Как… ты… — Рейн сглотнул, и чужие хризолитовые глаза потупились, — после такого?        — В полном порядке.        — Ты всерьёз врешь сердцебиту?        — Ты всерьёз ожидаешь, что я начну изливать тебе душу?        С тех пор Рейн больше не теребил его расспросами. Казу-то было, что поведать, но любые крутившиеся на языке эпитеты мало подходили для описания всего спектра чувств.        Откроет рот — оттуда тишина.        «Это не правда».        Он повторял это про себя, лениво переодеваясь и смотря в зеркале, как на не его теле бликовал и искрился перламутр лунного потока, но боялся время от времени, что это окажется не достоверным фактом, а обыкновенным самоубеждением.        Каз отмахнулся от этой мысли.        Инеж его любила.        Иначе в ночь перед нападением отвергла бы его спонтанное признание и никогда больше не позволила ему прикоснуться к себе.        Иначе она бы не простила ему все те разы, как он кощунственно пренебрегал ею.        Иначе она бы не бросила свою семью только потому, что он дал ей крохотную надежду на готовность откинуть броню ради неё.        Иначе она бы не стала ждать его так долго, не потратила бы в никуда полгода, чтобы он без дрожи сплёл их пальцы.        С Инеж легко не было. О многом свидетельствовал случай, когда он подловил её на махинации с таблетками — тогда Каз взъерился, подавляя желание плюнуть на всё и уже сейчас отослать её в Равку, лишь бы она не сидела перед ним, напуганная до смерти и утверждающая, что боялась снова стать той, кем была до потери памяти.        О том, что при таком раскладе событий Инеж никогда не вспомнит о нём и проживёт свою жизнь с мыслью, что связалась с чудовищем, Казу было всё равно.        Ещё больше в этом он убедился, когда Пекка Роллинс намеренно проговорился при ней о корабле в Равку.        Каз чувствовал, что в очерченных им прорехах высовывалась ложь.        — Ты помнишь что-то о том, чтобы Вегенер говорил о корабле с посыльными Ланцова?        Он спросил об этом сразу после того, как Роллинс, вновь хваставший кулоном из человеческого пальца, покинул особняк, а раздосадованная вынужденным завтрашним визитом к королю Инеж подавленно побрела в комнату.        Не то, что бы Рейн был надёжным источником, но покачивание головой вместо ответа говорило о многом.        Как и желание снова взяться за зверства.        На деле, Казу не привыкать марать руки чьей-то кровью, в особенности тогда, когда дело доходило до Инеж. Он, засучив рукава, брался за дело с такой обыденностью, будто дробить людям кости — занятие житейское, такое и младенцу поручить можно.        На торжество в тот вечер Каз шёл с опаской. Догадывался: Инеж терпеливо ждала, что дверь за ним захлопнется, и она в тот час же, не думая, не смея мешкать, ринется прочь на поиски несуществующего корабля, вместо которого её встретят и подловят у причала опьяненные спиртом работорговцы.        Каз уже тогда ведал: от Роллинса надо избавиться, пока Инеж не пострадала, доверившись ему так же, как когда-то сделал то его покойный братец.        Просить Рейна отвлечь внимание дважды не пришлось — никто не заметил, как он скрылся с Пеккой за стенами дворца.        Стражи у монументальных врат заснули давно, разгоняя громогласным храпом мошкару, а людей поодаль, способных стать случайными свидетелями, не оказалось.        — Всё же, чудесный сегодня вечер, Гарван.        Щёки Роллинса пунцовые: выпил больше, чем мог, и теперь пошатывался слегка, но мыслил он невзирая на то трезво и разумно.        Каз глухо согласился.        Правда ведь, чудесный.        Для внепланового убийства — в особенности.        — Всегда хотел узнать, — уклончиво начал Каз, — что всё-таки сподвигло вас ответить местью на месть? Слышал краем уха, судьба у Грязных Рук была незавидной.        Пекка пренебрежительно фыркнул.        — Подобрал как-то с улицы его со старшим брата, — такой интонацией, коей ему рассказывал эту историю Роллинс, можно детям сказки на ночь читать, но никак не выдавать свои грязные деяния. — Бреккер был тогда ещё ребёнком. Поступил с ними так же, как и со всеми: бросил, как только своё его брат уже отработал. Старший помер, а этот со временем вернулся, заявляя, что его смерть — моя вина.        — А разве нет? — деланно изумился Каз.        — Слабые долго в Кеттердаме не протянут, Гарван. Его брат был слаб. Бреккер — тоже, просто он протянул здесь чуть дольше.        Пекка провёл тыльной стороной ладони по лицу, стирая капли пота.        В Кеттердаме нынче середина знойного лета, а макушку припекало даже по ожидаемо холодным вечерам.        — Другой работодатель этих ребят тоже не пощадил бы, — равнодушно заметил он, не спрашивая, куда его вели, зачем они шли к кустам. — Прихлопнул бы за считанные минуты. Бреккеру стоило понять это с самого начала, когда он потерял брата. Теперь по его упёртости страдает его юная спутница, какая ирония.        А в следующую секунду глаза Роллинса выпучились.        С губ должен был сорваться застилающий окрестности крик, но Каз, одной рукой зажавший ему рот, а другой воткнувший нож глубоко в шею, тому произойти не позволил.        Пекка скрючился, но не пал: Каз схватил его за воротник и приблизил к себе так, что ухо Роллинса находилось всего в паре миллиметров от его судорожно дёргающихся губ.        — И кто теперь слаб, мистер Герцун? — ненавистно прошипел он.        Услышал ли Пекка эти слова в омуте боли, узнал ли, кто его настоящий убийца — Каз не знал того, да и задумываться не хотел. Будет слишком большим разочарованием, если окажется, что Роллинс перед смертью не соизволил даже такую мелочь сделать.        Он стоял в кустах по локоть в крови, кромсая в падаль для воронов, — как насмешка над врагом, из-за которого воронье гнездо подбито — ломая хрящи и отрезая уши с пальцами.        Каз помнил, что его чуть не засекли, но то, к счастью, был обычный пьянчуга, желавший по-быстрому отлить в кустах, но, неправильно истолковав ситуацию, бросил пьяное «гык, пршу прщения, памеша-а-ал» и скрылся.        От жертвы — хотя из Пекки жертва как из него милосердный крестьянин — он отошел не скоро, и то Каз дышал так, как будто задыхался.        Роллинса, разорванного ничтожно, едва узнаешь, и он, не выдержав, увидев перед собой неживое лицо Джорди, вспомнив его едкую реплику про Инеж, пнул его туфлей по вяло качнувшейся голове.        И скривился: смерть никогда красивой не была, но смерть Пекки Роллинса воистину уродлива.        «Он был всего лишь лживым работодателем, — мысленно провозгласил Каз, вспоминая слова четырёхлетней давности. — Не убил бы я, убил бы кто-то другой на моём месте».        Тащить с собой во дворец окровавленный нож, пусть и спрятанный надёжно за рабочим пиджаком — величайший риск, но и бросать его, сохранившего отпечатки пальцев убийцы, подле трупа, станет величайшим просчётом. Другое дело спрятать руки в карманах и бегло пройти в уборную, чтобы смыть с себя как стелившиеся лентами бордовые протоки, так и смрадный запах крови его врага.        — О, мистер Мередит! — окликнул его стоявший неподалёку Трессерфил. — Идите сюда. Вивьен Вегенер тоже здесь.        В уме Каз досадливо завыл: женщина Вегенера его мало интересовала, но сыграть в почтение и покорность он был обязан, если не хотел, чтобы король повелел отсечь ему голову за недостойное к его жене отношение.        Миссис Вегенер улыбчива, как рыжее солнце над холстом изумрудных лугов, но ему оттого ни холодно, ни тепло. Ему по этикету положено взять её тростниковую ручонку в свою крепкую мужскую ладонь, чтобы после галантно поцеловать в по-аристократически белые костяшки.        Каз в этот момент пытался не смотреть на неё.        «Представь, что это Инеж».        Но от этой мысли Казу только хуже: он бы со вселенской радостью вернулся сейчас в особняк, прижал Инеж к ближайшей стене и целовал так пылко, так долго, чтобы тем самым восполнить все месяцы, что ему не позволено ни прикоснуться к ней, ни проводить жадным нежным взглядом.        И только он подумал о ней, только поцеловал ладонь Виви Вегенер, как в груди нещадно ёкнуло.        Инеж была рядом.        Смотрела на него — Каз это чувствовал так же, как всегда чувствовал её присутствие.        Он отшутился, отпуская холёную ручку миссис Вегенер, и удалился незаметно, проклиная бездыханно лежавшего в кустах Пекку Роллинса, злившего его даже будучи жестоко убитым.        Каз застал её в зарослях, почему-то сбитую с толку и дезориентированную. Рука его легла ей на предплечье мёртвой хваткой, и он не вовремя так подумал о том, что это второе их прикосновение со дня, когда их разделило нападение властей (в первый раз он точно так же держал её после того, как подошёл к концу аукцион, и что тогда, что сейчас, в этом касании ни грамма нежности, с коей он притрагивался к ней раньше).        Инеж ему не верила, кричала, что он избавится от неё сразу, как она всё выложит ему, и тихо так, будто не смея признаться в такой простой правде, добавила, что хотела домой.        Каз же думал о том, чтобы смириться с безнадёжностью их оказии и отпустить её.        Пусть она сама сбежала когда-то, а родители её встретят вовсе не так, как Инеж могла себе представить — она всё равно не помнила того.        Пусть реализация плана окончится крахом и он сляжет в руинах побитой и разорванной вклочья плотью, а Инеж уплывёт далеко, не зная, что человек, которого она звала монстром, от любви которого она отреклась, в это время умирал, последним словом перед кончиной своей произнеся её имя — Каз думал, что смирится.        На следующий день Вегенер, сам того не ведая, лично проложил ему путь к победе над властями, дав поручение взяться за командование войском, которое отыщет под руководством лидера убийцу Роллинса. Взамен он готов был дать всё, чего он пожелает, и Каз долго не думал: потребовал место Куарона («к врагу всегда стоит стоять близко» — это, пожалуй, одна из заповедей Бочки, которую он донёс Инеж).        Ему бы отказаться.        Он одновременно потратит время на то, чтобы вести войско кругами, умалчивая, что истинный убийца — их лидер, и оставит Инеж одну в Кеттердаме.        — Доброй ночи, Призрак.        Каз обратился к ней тёплой ночью, когда за плечами стояли тяжёлые дни от побочных эффектов таблеток и галлюцинаций, и оглянулся к ней. Инеж грациозно прошествовала к нему, садясь рядом с ним на ступенях.        Он тихомолком вздохнул: завтра утром он направится в Белендту на поиски душегуба, коим он и являлся, и Каз не знал, как долго её не увидит.        Знал одно: он будет переживать.        До воя, до скрежета, до самого неподобающего для Грязных Рук поведения, но переживать и скучать по ней он будет зверски.        Каз вещал что-то о возможной войне между Керчией и Новым Земом, хотя знал прекрасно, что Инеж оно не надо, и потому, заканчивая свою тираду, поделился с ней надеждой, что если войны не миновать, то к моменту её начала она будет у границы с Равкой.        Инеж на то усмехнулась тихо, и смех её, который он в последнее время слышал редко, засеребрился в ушах песнью осколков.        — То есть во всём этом безумии вы правда волнуетесь за меня?        «Да, моё сокровище».        Но вместо этого он, безразлично и холодно, ответил:        — Считай это за волнение, если так этого хочешь.        Однако Каз, пока что действовавший в испостаси политика, не признается в ближайшее время, что в ту ночь он был самым счастливым за последние недели.        Инеж его не помнила.        Инеж хотела верить, что его разорвали на части, а слушать о том, что подобный ему любил её, она не могла так же, как и принять то, что она сама же его любила.        Но она была рядом, лежала на его плече, а он позволил себе мизерную наглость выйти ненадолго из образа советника и прижать её ближе.        — Когда я увидела вас с миссис Вегенер, я подумала о том, относился ли он ко мне так же.        Пленённый мыслями, Каз не сразу понял, что Инеж говорила о нём.        И вздохнул: он представлял её, целуя ладонь миссис Вегенер.        В тот момент Каз так больно скручивающе и отчаянно мечтал о том, как сбежит к ней в утопической вере, что совсем скоро он спрячется от плена жизненных невзгод в её привлекающих к себе руках.        Что в один погожий день, когда над Кеттердамом восстанут раздражающе-яркие лучи солнца, Инеж, прильнув озябшим вороном, прошепчет ласково, что любит его, а он забудет о том, как днями раннее она говорила ему совсем противоположное.        В ту ночь, как тишину рассек звон застрекотавших цикад, Каз подхватил её на руки и аккуратно, боясь потревожить её сон, унёс Инеж в комнату и уложил. Нагнувшись к ней, присмотрелся в размытые в густой темени очертания.        Он пытался дотронуться до неё в ту ночь, когда она призналась ему в своих галлюцинациях, но Инеж отшатнулась, ёжась виновато, как будто протянутая к ней рука непременно могла причинить ей боль.        Каз потянулся к ней, заправляя за ухо сбившуюся прядь, невесомо касаясь её щеки пальцами, наконец-то по-человечески прикасаясь к ней, и понимая: он жаден, потому что вместо того, чтобы довольствоваться с трудом добытой крохой, Каза тяготило загорающееся фитилем желание поцеловать эту щеку на прощание.        Он не бросал её.        Он оставлял её на Рейна, но Каз всё равно переживал, уходя из особняка на ближайшие сутки (и не потому, что Рейнард — один из последних, кому он доверил бы Инеж).        Войско он водил по всей Белендте, пока те, изнывая от жажды и голода, не валились наземь в жалких мольбах сделать привал. Каз, как полагалось лидеру, серчал, щерился, сыпался оскорблениями, но ёрзал на бревне, пока опаленные спиртом и вонью трав солдаты разводили костёр.        Ему бы фыркнуть: такое войско Бочка уничтожила за долю секунды. В Бочке надо уметь выживать, не ведая днями ни крошки хлеба, ни глотка воды.        Каз даже устыдился факта, что он — лидер этого жалкого подобия отряда. Он-то привык руководить вольными и несокрушимыми умами, которым смерть покажется столь же опасной, сколь и игрок за партией дурака в дешевом казино.        Когда делать привал на лугах и бесплодной пепельной местности становилось невмоготу, он тратился на номера в недорогих отелях. Отряд тогда благодарил его, как шайка поганых лизоблюдов.        Они, того гляди, и вовсе к его ногам лицемерно припадут, преподнеся самые искренние благодарности за пару наспех забронированных дешевых комнат и возможность обмыть тело в горячей ванной.        Каз выдыхал сквозь стиснутые зубы: этот отряд — не его банда, убитая по воле их короля, и уже за это он хотел устроить обвал у белендсткого каньона, чтобы позже преподнести это как несчастный случай.        Он терпел.        Закрываясь в комнате, отвлекая себя мыслями и не желая видеть никого, думая, какой Вегенер идиот, что не видел главного врага под носом — Каз терпел.        Выхода иного у него и не было.        Однажды перед сном, когда поиски затянулись, он забежал в ванную и черпнул в ладони холодную воду.        Оросил лицо — легче не становилось, только мороз пробирался под кожу ледяными иглами, будто вены обратились в продолговатые фьорды.        Ему хотелось в Кеттердам, но не потому, что он прожил там значительную часть жизни. Столица ему домом никогда не была.        Каз схватился за раковину. Ещё чуть-чуть, и он вырвет её.        Или же его самого вывернет наизнанку.        Его сковывала тоска такого размаха, которого он ещё не знал при жизни.        После месяца в сосновом лесу, где они встречали пестрящие рассветы в одной постели, Казу слишком одиноко засыпать и просыпаться в кровати, в которой не было Инеж.        Засыпать с мыслью, что она не находилась в соседней комнате, что она так далеко от него — ещё хуже.        «Гезен, даруй мне терпение».        «Иначе я свихнусь».        Каз бездумно созерцал потолок, лёжа на нетронутой постели и боясь заснуть.        «Я не хочу идти спать. Во сне часто видятся сны с семьёй, а по утрам приходит разочарование, когда понимаешь, что это было ненастоящим».        Он помнил, как первые месяцы после происшествия на Барже Жнеца Джорди подхватывал его, звонко смеющегося и беззаботного, и сажал себе на шею, а в следующую минуту просыпался, не находя рядом брата и вспоминая, что его изуродованные болезнью останки доели акулы.        Каз не хотел чувствовать, как Инеж обнимала его, слышать, как она что-то любовно нашептывала ему, а после оказаться насильно вытянутым из этого рая в мир, где она его ненавидела.        Он лёг на бок.        Рука — не его, чужая — прошлась по складкам простыней.        Он спал с левой стороны, помня, что Инеж предпочитала засыпать с правой, и правая сторона в этот миг пустовала без неё.        «Я рядом, Каз. Всегда, когда ты нуждаешься в этом, даже если ты молчишь».        Он чуть было не усмехнулся, нервно, как юродивый. Инеж ему была как никогда нужна, но она не придёт к нему на помощь, если он прямо сейчас вернётся в особняк и сознается обо всём. Она сначала не поверит, после чего, отталкивая ногами и руками, проклянет страшно, назовёт убийцей и прикажет больше никогда к ней не подходить, и сама сбежит так далеко, чтобы он более не нашёл её (а он найдёт. Обещал же, пусть она того и не помнила).        День, в который было решено вернуться в Кеттердам, дал Казу спокойно вздохнуть.        Письмо от короля омрачало, — через неделю им придётся возобновить поиски и двинуться в Эйл Комеди — но семь дней ему должно хватить, чтобы побыть с Инеж и утолить не присущую Грязным Рукам тоску по человеку.        — Могла бы и доброго утра пожелать мне приличия ради.        Инеж ранним утром обернулась на его голос, не ожидая его возвращения в такой час, а Каз сжимал края газеты и старался держать себя в руках.        Не встань между ними преграда в облике провала в памяти, не действуй он за чужой сущностью, Каз, не смея медлить, подбежал бы к ней, чтобы мягко обнять за плечи и ощутить наконец-то, что мир и впрямь не такой холодный, как могло показаться.        Но Каз невозмутимо сидел на пластмассовом стуле, будто это не он в отелях Беллендты изнывал от мысли о ней, будто это не он хотел сорваться и вернуться в Кеттердам, зная, что Инеж его всё равно не помнила. Зная, что память вернётся к ней не скоро, а ему придётся терпеть долго, прежде чем она посмотрит на него, и в глазах её проскользнёт не ненависть, а в голосе, том, что звал его по имени, он услышит то, что не слышал от неё давно.        Пройтись рядом с особняком он прозвал обычной дружеской прогулкой, хотя друзьями их звать можно лишь натянуто.        Каз высидел уже три месяца, пока она коротала время в камере, и теперь сутки, которые он провёл порознь от неё в другом городе, казались невыносимыми. Он хватался за любую возможность, чтобы побыть с ней на минуту дольше, утомлял разговорами, забывая порой, что чувствовала себя Инеж четырнадцатилетней девушкой, а вовсе не двадцатилетней женщиной.        Каз умело исполнял свою роль, глядел задумчиво, но всё же ненароком дрогнул, когда она призналась о своей попытке покончить с жизнью.        «А вдруг…».        Эту мысль он не докончил.        Каз не хотел никаких «а вдруг», когда они сумели избежать этой трагедии.        — Всё было хорошо в моё отсутствие? — спросил он, как только Инеж спряталась в комнате, оставив его наедине с человеком, притворяющимся мистером Кензи.        — Ну… — смято начал Рейн, и Каз, уже недовольный началом, мазнул по нему уничижительным взором. — Как-то раз она вышла в город во время митинга. А потом началась перестрелка.        Стакан в руке Каза с грохотом столкнулся со столом.        «Прекрасно…»        — Я был на работе! — попытался объясниться в свою защиту Рейн. — Она и не пострадала. Спряталась в каком-то старом здании, пока по мирным гражданам стреляли, а потом я её нашёл.        Каз на выдохе пробормотал что-то, не то вспоминая всю выученную в Бочке брань, не то успокаивая себя.        В конце концов, всё могло быть хуже (если только не было чего-то, чего он не знал).        — Хорошо, — проворчал Каз, хотя слово «хорошо» здесь совсем не к месту. — Буду надеяться, что такое больше не повторится. Если она попадёт под открытый властями огонь, я прерву весь этот маскарад и буду действовать методами, которыми всегда пользовались в Бочке.        Рейн сглотнул: он хорошо знал, какие методы применялись в Бочке.        Совсем скоро Каз остался на кухне один. Рейну пришлось отойти ненадолго, и он, стоя так, лицом к окну, бесстрастно лицезрел мерцание холодных звёзд за окном. Последние месяцы его и без того непосредственной жизни преисполнены безумия, и это первый раз, когда ему, и хотелось из этого безумия уйти.        Тут, в самый спонтанный миг, наведалось знакомое чувство, что позади него кто-то стоял и смотрел из теневой вуали глазами-агатами.        — Призрак?        Каз сделал вид, что по стечению обстоятельств, совершенно случайно повернулся к ней как в раз тот момент, как она подкрадывалась к нему.        Инеж замерла, и он видел в её движениях сходства с хищником, которого застала за слежкой добыча.        Во взгляде её застыла враждебность, кипучая белая ненависть, которую невооруженным глазом никто другой не заметит в ней.        Казу это не нравилось.        Когда она дёрнулась с места, ловко выхватив кухонный нож, он напрягся сильнее, но оттолкнулся вовремя, стоило ей двинуться в его сторону.        Её орудование ножом Казу знакомо: так Инеж каждый раз с пленительным изяществом взмахивала в воздухе дарованными им кинжалами.        «Помутнение рассудка» — вспомнил Каз один из побочных эффектов от лекарства.        Инеж не ведала, что творила.        Вину за то легче всего возложить на таблетки.        Ещё сильнее он убедился в этом, как только она встала в метрах от него, пошатываясь, и тут же, не выдержав, рухнула ему на протянутые руки без сознания.        — Оставайся здесь, — повелел он Рейну после того, как пнул нож как можно дальше, но взор с бессознательно лежавшей в его руках Инеж не сводил. — Я уложу её в постель, а потом вернусь. Когда она очнётся, я с ней поговорю.        На второй этаж Каз брёл медленно и осторожно, будто неся хрупкий хрусталь. Во мраке поглощенной поздним азуритом комнаты он уложил Инеж на кровать, бережно накрывая её плечи одеялом.        И остался там.        Вниз он так и не спустился.        «Что, если она всё вспомнила?»        Но Каз отмахнулся от этой мысли. Она слишком прекрасна, но в тот же час слишком неправдоподобна.        Инеж не могла вспомнить всё так рано, а он не хотел тешить себя ложью, чтобы правда позже резала по живому стальным фальшионом.        Он присел на край кровати, оставив ночник слабо освещать комнату.        Каз дрогнул на секунду, наклоняясь к ней, позволяя себе пойти на риск и невесомо поцеловать Инеж в висок, не зная, считать ли то подарком или проклятием, что, очнувшись, она не будет об этом знать.        И вдруг, к его неожиданности, Инеж зажмурилась. Веки забились, как испуганная пташка, а угольные ресницы замолотили, отбрасывая тени на лицо.        И сама она — как убитая поражением девчонка, которая либо попросит остаться с ней и подставить плечо для поддержки, либо закричит, рыдая, чтобы её не трогали в ближайшее время.        Её уста квёло дернулись.        — Каз…        Его передёрнуло.        Это звучало тихо, едва шевеление губ, но Каз слышал это: она звала его.        Она звала его.        И в голосе её ни ненависти, ни отвращения, ничего из того, что он слышал месяцами раннее.        Одурманенный надеждой, Каз не смог сдержать зачарованное «да?».

       Холодные подушки за спиной идеально контрастировали с жаром раскаленного тела.        Не то в венах вместо крови бурлила магма, не то ощущение, происходящее в этот момент настолько сильно дурманило, что Каз переставал что-либо соображать.        Но он чувствовал себя живым.        Таки-и-и-им живым, что никакими словами не передать, даже самыми помпезными и чересчур заумными для простого ума.        Разгоряченная кожа вновь ощутила прикосновение губ, и Каз вдруг подумал, что вся его шея состояла из её поцелуев.        Сколько прошло времени с тех пор, как Инеж всё ему рассказала и спустя долгие месяцы наконец-то сказала, что любит его — Каз не помнил этого, но знал, чувствовал, что того было слишком мало, чтобы восполнить то время, когда он не мог прикоснуться к ней.        Скоро Инеж без предупреждений повалила его спиной на простыни, и распластавшийся под ней Каз изумлённо взглянул на неё, в который раз поразившись силе в столь маленькой женщине.        Не сводя с него зачарованно блестящего взгляда, Инеж сглотнула.        — Ты ведь догадываешься, что я хочу сейчас сделать?        И было в этом вопросе что-то не бесхитростное, заговорщическое, крамольное.        Звучавшее как пошептом вымолвленный план заговора, точно никому другому о таких вещах слышать не положено.        Каз, будучи человеком разумным, понял всё за считанные секунды, потому тут же неспешно потянулся к ней, дабы украсть ещё один поцелуй.        — Да, сайни, я догадываюсь, — лукаво усмехнулся он.        Поэтому не прошло и минуты, как недавно упомянутая ваза за десять тысяч крюге совершила изящный полёт в ближайшую стену и разбилась вдребезги, а неподалёку донеслись недовольные вопли Рейна, что они в этом доме не одни и что им, вообще-то, через пару часов вставать.