Der Himmel fällt

       Инеж дышала ровно и слегка хмурилась в полудрёме, сжимала кулаки, со стороны сильно походя на хрупкую маленькую девочку. Она, впрочем, ею и была, только повзрослела раньше времени, не желая того и упрямо противясь.        Колени в крови, запястья в пурпурно-синих синяках, пролегающих по коже не столько доблестно полученными в пылу битвы увечьями, сколько уродующими гематомами, а волосы укрывали тело блекло-угольной мантией. Её губы искусаны после неудачного боя, окончившегося со всей дури воткнутым в ребро балисонгом, и тяжёлой операции, которую вместо хирургов с более профессиональной аппаратурой проводили Дриггенс и чудом оказавшаяся в это время в Керчии Нина.        Она почувствовала, как ажурно стелилась по плечам и напряжённому лицу громоздким пятном тень, как кушетка самую малость прогнулась от чужой тяжести, а щека ощутила чьё-то бережно-тёплое прикосновение.        — Инеж, — раздался над ней шепотливый хрип.        Её глаза открылись, узрели охваченный серостью промозглого дня мир, и в это мгновение они как никогда больше походили на вспышку драгоценного опала.        Стройное тело потянулось настолько, насколько то являлось позволительным с только что зашитой раной, открылось кварцевому свету и хрустнуло суставами, пока Каз ковылял к противоположной стороне кушетки.        Вид Бреккера, садящегося на пластмассовый стул рядом с койкой, напомнил, как первым делом после пробуждения она увидела лицо Нины, с обеспокоенного резво сменившегося на смешливое («Инеж, твой парень — звёздочка. Он либо три дня тебя не навещает, либо его приходится выгонять, чтобы он не мешал).        — Мне сказали, что ты не сразу проснулась после операции.        Каз говорил так, как будто констатировал самый простой факт. Так можно было сказать о том, что погода нынче скверная или что в Клуб Воронов наняли нового работника.        Каз не знал, — или же делал вид, что не знал — что Инеж давно научилась за его всесильной апатией распознавать переживание о ней, скорбь и молчаливое желание быть рядом, чтобы заштопать подобно разъехавшимся тканям все пробоины, оставленные старыми ошибками.        У Инеж и выбора не было, кроме как угадывать его ненадёжно скрытые за заржавевшими замками эмоции.        Иначе она бы давно уже завяла внутри могильной розой от его равнодушия.        — Ада мертва, — квёло вымолвила она в прерываемую отдалённым свистом ветра тишину, сильнее зарываясь лицом в подушку.        Очередное задание не обошлось без потери, которую банде пришлось пережить из-за невнимательности.        Аду Каннис Инеж знала недолго, лишь краем уха как-то уловила, что она — чудом сбежавшая из заточения Зверинца каэлка, которой посчастливилось при бегстве наткнуться не на Танте Хелен, которая избила бы её до полусмерти за наглый побег, а на Каза, предложившего взамен на пожизненный гнет борделя присоединиться к Отбросам.        — Я знаю, — отстраненно произнёс Каз, как если бы она доложила ему выведанную у вражеской территории обстановку, о которой ему было давно известно. — Мы её уже похоронили, а Раск получил за то, что не доглядел за напарницей.        Неужто это всё?        Неужели это всё, что он мог сказать, потеряв члена банды, которую когда-то обещал оберегать?        Глупо винить Каза.        Это для Инеж Отбросы родня. Это для неё они братья и сестры, товарищи по орудию.        Для Каза они изначально являлись приказом. Временами позже, стоило Хаскелю ощутимо сдать позиции — целью, которая однажды рьяно и люто, топая ногами от злости и алкая кровавого массакра, избила его на Берсканале.        Теперь, когда цель выполнена, они стали ответственностью, если уже не грубо сцеженной из полусомкнутых уст ношей.        Не семьёй, ни разу.        Слово «семья» едва ли проявлялось в лексиконе слишком рано лишившегося её Каза, потому замену ей он никогда не искал.        Инеж знала, что с бандой он действовал не «во имя», а «вопреки»: вопреки всем насмешливо брошенным в спину оскорбительным одам о величии Грошовых Львов и Портовых Лезвий, рядом с которыми отвергнутым обществом Отбросам и вовсе грешно стоять. Вопреки всем, кто хоть раз усомнился в нём и позволил пусть даже на одну секунду возомнить себя королём перед калекой.        — Кто-то ещё ранен?        Нет, Инеж прекрасно осознавала, что лишь одной смертью и её травмой бой не окончился, но отчего-то вопрос этот прозвучал сам собой.        И Каз, к её несчастью, неторопко кивнул.        — Блезли лишился уха после выстрела, — не меняющимся лубянистым голосом ответил он. — Но это не так серьёзно, как могло бы показаться. Рана не смертельна, до черепа или мозга пуля не долетела. Его уже проведали Аника и Ротти.        — А ты?        — А я с тобой.        До этого гипнотизирующая затуманенным взглядом неопрятно торчащее из подушки белое перо, Инеж неспешно подняла голову, посмотрела на него, лживо-спокойного и необузданного аффектом.        В глазах Каза — отражение затянувшихся на годы ожесточенных боёв, в процессе которых ему выбивали почки, скручивали руки и безжалостно размазывали кровь по разбитому лицу. В глазах Каза — груда убитых болезнями и его изуверской рукой тел, и только где-то в дальнем углу плескалось косяком изголодавшихся пираний реликтовое желание не просыпаться.        В глазах Каза слишком темно и холодно. Это не укрытая синющим мраком комната, которую можно залить золотым светом фитиля, и не спрятавшиеся под снегом переулки Кеттердама, по которым можно бродить в тёплой одежде.        Инеж бы возжелать, чтобы свет поглотил мглу в его глазах, чтобы возгорающееся пламя прогнало прочь вселившуюся в них зимнюю стужу, — тогда реальность не казалась бы ей такой беспросветно-тёмной и сдавливающей виски — но это было слишком. Каз и без того сделал много ради их общего будущего, позволил сопящим в нём страхам озвереть и затянуть цепи на шее до такой степени, что кости грохотали от хватки, а дыхательные пути перекрывались.        Просить большего она не смела.        — Как Нина впустила тебя ко мне? — спросила Инеж, когда терпеть звенящее молчание более не хватало сил. Она хорошо осведомлена о том, что если Нине приходилось спасать жизнь тяжело пострадавшему, то после она предпочитала, чтобы пациента оставили в покое на ближайшие пару часов, поэтому вопрос о нахождении Каза рядом с ней вставал ребром.        Но вместо того, чтобы сразу ответить, Каз медленно отвёл нечитаемый взор, устремив его к закрытому окну, по которому только-только начали побивать первые капли моросящего осеннего дождя.        — Она меня и не впускала, — на глухом вздохе признался он ей. — Я выждал, пока она и Дриггенс покинут комнату и зашёл.        Инеж не должна была удивляться. Не после того, как Нина с невиданным энтузиазмом выдала, что ей пришлось выгнать Каза, который наотрез отказывался ждать за дверью. Не после того, как он не единожды доказал ей, что готов был бороться за неё любыми способами.        Но Инеж удивлялась, хотя знала, знала лучше, чем что-либо ещё на этом свете: каждую потерю Каз будет принимать грузом на душе, но всё это бесследно исчезнет и потеряет для него всякий смысл, если под ударом окажется она (на деле, об этом знал почти каждый Отброс, и Инеж порой неловко перед другими от этого факта, но никому и в голову не пришло обвинить её в близости с их боссом).        Наконец-то Каз повернулся к ней. Она подумала, что он выглядел живым, что в глазах его затесались снопы алых огней, мечтающих стать пожаром и поглотить в себе всё, что ему дорого (и под «дорого» Каз подразумевал бы её; Инеж-то всё равно не против сгореть в пламени его взгляда).        Он слегка наклонился к ней, потянулся, осторожно взяв её руку в свою и чуть было не поднес на серый свет созвездия пёстрых синяков, надёжно скрытых под одеялом: Инеж отчего-то не хотела, чтобы Каз их видел, хоть ему и доводилось видеть на ней раны пострашнее.        Его рука сжалась, так, чтобы не причинить ей лишней боли, пальцы обхватили её ладонь, в сравнении с его казавшуюся по-детски маленькой, и было в этом мгновении, в этом напоминающем застилающее рассудок красивое обещание касании нечто сокровенное, будто принадлежавшее только им двоим. Такое, что Инеж не поведает никому, даже самым близким друзьям. Просто потому, что то принадлежало лишь ей и Казу. Никому больше.        — Поспи немного, — шепнул он, как в пустоту, завидев, как бойко сон одолевал её.        Инеж по-скромному тихо зевнула, клипая ворохом чёрных ресниц.        — А ты? — задала она недавний вопрос.        И получила знакомый ответ:        — А я буду с тобой.        Засыпая так, с оставленной остриём холодного балисонга раной и его рукой, что удерживала её в этом мире, Инеж жалела только о том, что кушетка очень мала и Каз не сможет лечь рядом: сидеть на пластмассовом стульчике часами наверняка не очень удобно, а она была бы не против прильнуть во сне к Казу и свернуться маленьким вороном в его руках.        Этажом ниже тихо сидели Отбросы.        Для Инеж они были намного больше, чем бандой преступников: они были семьёй, которой она лишилась, сделав осознанный выбор и оставив все мосты гореть.        Она надеялась, что однажды они станут кем-то больше и для Каза.        Двадцатилетняя Инеж выдохнула так, будто задыхалась.        А может, то холод наотмашь царапнул по покрывшимся гусиной кожей плечам и спине, стоило ей выйти из-под россыпи льющейся из душа горячей воды.        От осознания иногда, в такой миг, когда её никто не видел, подкашивались ноги, а дыхание сбивалось: для Каза Отбросы больше, чем семья, и потому все её старые мысли отныне виделись ей омерзительно-неправильными.        Будто тогда она, уверенная, что научилась считывать его эмоции по глазам, забыла, что это Каз.        Что тогда он скрывал некоторые вещи так, чтобы о них никто не прознал.        Подслеповатый взгляд уткнулся в тонкую полосу трещины на белой плитке, пока она медленнее ожидаемого проводила по влажному телу махровым полотенцем. Может, если сфокусироваться на чём-то обыденном, будь то текстура дубового стола или растекающаяся лужей вода под ногами, то отвадить себя от нагнетающих катастрофической обсессией раздумий окажется легче.        Но Инеж не легче. Совсем не легче.        Ей двадцать лет, одна семья брошена ею в совершенно другом государстве, а другая похоронена без почестей и могил — так важные людишки вроде Хейлса или Ван Эка даже своих подохших от старости псин не хоронили.        Её родня — это она и Каз (да и надолго ли?).        Инеж сморщилась вдруг. Не от холода, к сожалению.        В разум не просто просочился, а ворвался смертоносным водным потоком леденящий душу голос мистера Мередита.        Его глаза, смотрящие на неё так, точно он презирал весь мир за непонимание.        Его брошенное пару дней назад убийственно-спокойное «если выживешь», когда она заикнулась об их дальнейших действиях после реализации так и не придуманного плана.        Его голос шептал ей на ухо в мутной темноте раннего и почти сумеречного утра, — в такую же мутную темноту ее мыслей — и внутри истерзанной оболочки всё сжималось от предчувствия.        Инеж стоило бы взять себя в руки и напомнить, — не ему, себе — что она выбиралась живой из-под пики холодных орудий больше десяти раз, что на её теле выгравированы коростой давно заживших шрамов свидетельства её живучести.        Но сколько это могло продолжаться? Не наступит ли день, когда некто защищавший её долгими годами устанет помогать ей и позволит пасть замертво в окружении взбешенного народа? Почти каждый второй среди Отбросов точно так же мог похвастаться тем, что ни одно оружие его не заберёт, а результат один: их всех до единого сгубил взрыв.        Инеж устало прикрыла глаза и уткнулась лбом в гладь запотевшего от пара зеркала: сценарий к её жизни писал шизофреник, но и он был вполне возможен.        Практически все годы она выживала благодаря тому, что Каз не позволял ей умереть. Он вытаскивал её из того света, пускай порой и в своей донельзя грубой манере, замазывая обыкновенное нежелание терять своего паука тем, что когда-то ему пришлось дать за её свободу кучу денег.        Каз никогда не давал ей умереть: ни как своему пауку, ни как своей возлюбленной.        Гарвану нужно, чтобы в Керчии был новый порядок. Сияющий, как выбеленная восседающим над городом солнцем слоновья кость.        Гарвану будет не до неё.        Она затеряется в толпе, её разорвут на части и повесят бренное тело на дыбы — ему будет не до неё.        Кутаясь в полотенце и ёжась, как только в ванной комнате ей стало зябко, Инеж оглянулась и виновато покосилась на закрытую дверь. Она подумала о том, что где-то там, в нескольких метрах от неё, сидел Каз, и о мысли о нём ей стало больно, точно фантомная спираль разрывала чуткое сердце в кровавый фарш: что будет с ним, если ей не удастся пережить это восстание? Потеря банды заметно подкосила его, довела самого Каза Бреккера до столь плачевного состояния, в котором Инеж не ожидала его застать, и оттого ей страшно представить, чем обернётся для него её возможная кончина.        Она не хотела оставлять Каза одного.        Не хотела, чтобы он снова остался в одиночестве, как и в девять лет, когда бедного Джорди погубила хворь, а затем забрала в свои владения вода.        «Не думай об этом! Это всего лишь брошенная этим политическим маразматиком колкость, а ты раздула из этого проблему!» — приказала себе Инеж, потирая зеркало и вглядываясь в своё отражение. В женщину, смотрящую на неё её же отзеркаливающими все беды глазами и молящую о пощаде ещё с четырнадцати лет.        Но мистер Мередит не даром не вселял в неё доверия и напоминал скорее склизкого хитрющего змея, чьи плутоватые очи грозились превратиться в чёрно-белые спирали и гипнотизировать, заставить слушать его, верить его словам, что поселили семя раздора в неё.        Инеж вспомнила, как в юности, после того, как ненависть к Казу перетекла в хилую терпимость, она уверяла себя, что он долго не протянет, что настанет день, когда и Грязные Руки позорно падёт к ногам врага своего на грязную землю в клочья разорванным трупом.        Удача баловала Каза долго и без остановки, но могла в любой момент предать его.        Её, каким-то образом выжившую после многократных миссий — тоже.        При таком раскладе всё указывало на то, что удача первой обнажит багровый оскал в ухмылке именно перед ней.        Инеж выпрямилась.        Полотенце осталось покоиться на крючке, оставленная на стуле одежда вскоре прикрыла наготу, а тугой пучок на голове ослабился, позволяя волосам заструиться по спине непроглядно-чёрным шёлком и припасть к бронзовой коже, всё ещё покрытой бисеринками мелких водянистых капель.        Взяв в руки расческу и проведя по затаившимся в копне вихрам, походящим на мелкие кудри, Инеж зажмурилась до снопов ярких прогалин в черноте, отгоняя голос Гарвана из головы.        Отгоняя намертво засевшее, едва не вцепившееся в неё диким тварьём и скорбным наваждением «если выживешь».        Она не хотела кидаться в поле боя с мыслью, что не вернётся оттуда живой. Не тогда, когда ей было, ради чего бороться, и не тогда, когда по земле этой ещё бодро ступал тот, кто мог бы побороться ради неё.        «Надо пойти к Казу» — прозвучало в подкорках сознания единственным верным аспектом.        Верно же. Других вариантов просто не было.        Надо пойти к Казу.        Надо найти покой и утешение в его взгляде.        В его словах.        В его руках.        Сквозь пелену пара Инеж пробралась к двери, совсем скоро ощутив, как прохлада коридора сменила жар ванной комнаты («опять парилку в душе устроила» — раздался в голове деланно-ворчливый голос Каза, вынужденного терпеть её любовь к горячей воде).        В атмосфере витало незримым шлейфом умиротворение, но Инеж улавливала в том фальшь. Каким бы ласковым шепотом не казалось дуновение весеннего ветра за окном, как бы трель соловьёв не проникала в слух чарующей песней, а она чувствовала тревогу. Чувствовала, что хотела сбежать, потому что страхи, принявшие облик страшных чудищ, вновь и вновь выползали наружу, окружали её и желали оторвать от её рассудка увесистый кусок.        Инеж не позволяла себя обернуться, будто могла увидеть в тёмном углу чьё-то чудовищно-уродливое лицо.        Она смогла справиться с демонами Каза. Со своими — нет.        Инеж казалось, что она балансировала на канате, но это вовсе не уверенное хождение по тонкой верёвке, когда то являлось наипростейшим делом в жизни, а сзади горделиво подбадривал готовый подхватить её на протянутые к падающему небу руки отец. Инеж ощущала всем естеством: мироздание терпеливо ожидало её краха, что она не удержится и падёт валуном в чернеющую пропасть. Глубокую, не выбраться.        Беззвучным ходом она побрела на второй этаж и остановилась у приоткрытой двери соседней комнаты. Инеж увидела Каза, сидевшего на жемчужном круге, который луна залила на его кровать, и, готовясь ко сну, одевался. Он безошибочно распознал её присутствие, не видя и не слыша человека, и она поняла это, увидев, как он нервными движениями натянул на голое тело майку.        Инеж от такого зрелища беззлобно засмеялась.        — Святые, Каз, — с душевным подъёмом окликнула она его, всё ещё сидевшего лицом к окну. — Раньше ты, не стесняясь, ходил передо мной без верхней одежды и даже мылся, а теперь боишься мне свою голую спину показывать?        Возможно, то защитная реакция с её стороны: на пояснице и под лопатками Каза пролегали кривыми розовыми росчерками старые шрамы. Инеж даже с закрытыми глазами безошибочно ткнёт на один из них и поведает, где и как он его получил.        — Моя спина похорошела за последнее время. Не уверен, что ты переживёшь такое обворожительное зрелище, — с подложной безмятежностью хмыкнул Каз, услышавший на свою помпезную реплику шутливо-возмущенное аханье. — К тому же, в том, что я начал мыться перед тобой, моей вины нет: тебя надо было как-то выставить из комнаты, а потом это превратилось в традицию.        Фыркнув от услышанного, Инеж плавной поступью ступила в комнату, в размашистый лунный круг, заливший её бледной лазурью.        Тут же вспомнила: вот она, совсем ещё юница, только смирившаяся с амплуа подопечной Каза Бреккера, зашла выдать ему обстановку, на что тот попросил зайти позже, ссылаясь на какое-то чрезвычайно важное и неотложное дело. До глубины души оскорблённая неблагодарностью за её тяжёлый труд, всегда кроткая и спокойная Инеж нашла в себе невиданную дерзость ослушаться приказа и принялась с нажимом докладывать об увиденном. Каз тогда сдался, и только она похвалила себя за отвагу противостоять ему, как он без предупреждений снял с себя верхнюю одежду, продемонстрировав ей бугры мышц (нет, Инеж бы не сказала, что Каз мог зваться обладателем завидной витой мускулатуры, но после пузатых мужчин в Зверинце для её глаз то было чем-то необыкновенным. И запретным).        Инеж помнила, что тогда она напрочь забыла, что делала в его кабинете, и из этого скудного состояния её вывело только чрезмерно невозмутимое «чего молчишь, Призрак?», когда Каз принялся мыть запястья. Зардевшись и уже прозвав себя проигравшей, она отвела взгляд и продолжила доклад, время от времени слыша за всплесками воды рассеянные «ага». Выходя, Инеж зря надеялась, что это в первый и последний раз: Каз делал так неоднократно, пока вид его голого торса не стал для неё привычным.        Залитую светом звёзд комнату вскоре окатил её короткий, граничивший с бессмысленной тоской, вздох.        — О чём ты задумалась? — сонливо поинтересовался Каз, жестом приглашая её сесть рядом.        Отведя взор, Инеж мягко улыбнулась, но в тёмных зрачках заискрилась звёздным мерцанием хитринка.        — О многом, — на выдохе призналась она, присев на кровать. — О чём-то одном конкретном не поведаешь.        Инеж посмотрела на ноги. Задумалась глубоко: будучи в рядах Отбросов ещё в самых ранних годах, когда воспоминания о борделях всё ещё преследовали её призраком, а от порыва ветра она ёжилась, как от отвратно-неправильного мужского прикосновения, Инеж не могла себе представить, что окажется в подобной ситуации.        Для неё всё было предельно просто: она выплатит долг Перу Хаскелю сразу, как появится возможность, и уйдёт прочь из Кеттердама, вернётся в свою унылую беззаботную жизнь в сулийских краях. Кто бы ей сказал, что вместо этого она будет сидеть с Казом в доме посреди соснового леса? Кто бы ей сказал, что в осквернённом сердце она будет тащить бременем возмездие за убитую банду? Кто бы ей сказал, что однажды Каз будет ей настолько важен, что она без раздумий встанет против всего мира ради него одного?        Внезапно его пальцы бережно прошлись по шлейфу её чёрных волос, и Инеж, как и все три года назад, затаила дыхание: долгое время слово «бережно» и Каз не могли стоять в одном предложении, будучи слишком чуждыми друг другу.        — Я могу заплести тебе косу, — предложил он, но, не дожидаясь ответа, протянул руку в ожидании резинки, миг спустя улёгшейся ему на ладонь.        Инеж повернулась к нему спиной, тут же ощутив касание к длинным прядям, то, как Каз принялся аккуратно заплетать их.        Каз любил её волосы, — хотя об этом он вслух не признавался, как не признавался и в том, что любил её саму, Инеж сама догадывалась — и потому он не ограничивался тем, что мог подолгу перебирать их и зарываться в них пальцами или лицом. В девятнадцать лет Каз застал её за плетением косы и неожиданно для них обоих предложил сделать это самому. Тогда у него получилось что-то, что напоминало привычные ей косы весьма отдалённо, — да и то, если иметь очень-очень плохое зрение и смотреть на её голову на расстоянии в два километра — но Инеж только добродушно засмеялась и обещала научить его.        Месяц спустя Каз заплетал ей волосы не хуже, чем она.        — Знаешь, — вдруг сказал он, прервав процесс, — а я на днях задумывался о том, чтобы пойти к тому советнику, что строит планы против короля, и договориться.        Инеж почувствовала, как её окатило холодной водой от услышанного, а сердце заклокотало с такой частотой и шумом, что она удивилась, как он того не слышал.        По версии, которую Инеж изложила Гарвану, Грязные Руки погиб в день взрыва. Каково будет его удивление, если она явится с ним в его особняк?        — Тебе не кажется, что он не согласится сотрудничать с нами? — спросила она, всячески стараясь скрыть трепет в надломленном голосе.        Глупый вопрос. Ему, может, и не покажется, как не казалось и ей, уверенно ворвавшейся в особняк Мередита и заставившей под страхом смерти заключить с ней сделку.        Каз незлобиво хмыкнул.        — Задумывался об этом, а потом вспомнил, как ты умеешь запугивать людей, просто показав им свои кинжалы, — беспечно выдал он, как нечто само собой разумеющееся. — После появилась другая мысль, что этот советник не так прост, как кажется.        «Совсем не прост» — подумала Инеж, скорчившись так, чтобы он того не заметил.        — Я подумал, что если он начнёт упираться и стоять на своём даже после угроз, — Каз ненадолго прервался, но лишь для того, чтобы вернуться к её косе, — можно было бы просто убить его.        Убить.        Вот так вот просто.        Даже сейчас Инеж не понимала, как Каз мог с такой лёгкостью говорить о том, чтобы забрать у кого-то жизнь.        — Это… — голос дрогнул, и она запнулась, прежде чем снова заговорить: — Это будет очень подозрительно. Власти и так подозревают в стрельбе на празднике либо тебя, либо кого-то из Отбросов.        — Я знаю, — мрачно отозвался Каз. — Но меня куда больше озадачивает то, что его намерения могут быть недостаточно серьёзными. Обычное желание забрать себе трон. Обычная жадность, дальше которой он не зайдёт.        И только Инеж знала, как всё серьёзно, что жадности там места не было.        Вдруг тень мрака накрыла и её, да так плотно, что к свету, как ни старайся, никак не потянуться. Во всём оказались повинны напоминания о советнике, о котором Инеж в последнее время не хотелось и думать.        — Каз, — как можно осторожнее позвала она его.        — Да? — спросил он, не отвлекаясь от дела.        Инеж ждала секунду, две, двадцать, пока в разум не стрельнуло понимание, что деваться уже некуда, и она сама, сжав всю волу в маленький кулачок, выпалила на вздохе:        — А если бой с властями окончится для нас провалом?        Каз пожал плечами.        — Тогда мы придумаем другой план.        Инеж скрутило от отчаяния: он неправильно понимал истинное значение её слов.        — Я не о самом плане, — как можно менее трагично промолвила она, но так, чтобы он понял и ей не пришлось произносить это напрямую. — Я говорю про… нас.        Каз остановился, замер с её волосами в руках, и Инеж вдруг искренне пожалела, что задала подобного рода вопрос.        — Почему ты задумалась об этом? — серьёзнее ожидаемого вопросил он, тоном лейтенанта, ведущего важный переговор со стоявшим перед ним рядовым.        — Я… просто, — замялась Инеж, прикусившая губу до слабой боли. — В жизни всё бывает. Можно бесчисленное количество раз выживать в битвах, даже в самых ожесточенных, но приходит момент, когда ты можешь не выйти оттуда живым.        — Инеж, никто не умрёт, — на грани негодования запротестовал Каз.        — Почему ты так уверен в этом? — недоуменно воскликнула она, повернувшись полубоком к нему, но Каз тут же неторопливо повернул её взглядом к стене, когда её резкое действие чуть ли не испортило косу.        — Потому что я этого не допущу, — самоуверенно процедил он.        — Ты не всесилен, Каз.        Инеж хотела сказать другое. Хотела спросить, что он будет делать, если она не переживёт этот бой и отправится к их банде. Хотела знать, что без неё Каз не впадёт в состояние хуже прежнего и не будет скитаться по пустынным околоткам, словно бытование превратилось для него в прикреплённый к шее исполинский якорь.        — Если со мной что-то случится, если я не выживу, — начал Каз, и всё внутри Инеж заледенело, — то не вздумай мстить в одиночку. Попытайся зажить другой жизнью, даже если будет тяжело. Ты уйдёшь из Кеттердама… Нет, из Керчии.        — Куда? — изумилась Инеж. Родной дом для неё закрыт, а места иного она не знала.        — Фьерда, Шухан, Новый Зем — все дороги открыты. Ты можешь вернуться в Равку и жить в Новокрибирске или Ос-Альте. Можешь уплыть в Джерхольм и найти Нину: она вряд ли откажет тебе в помощи. Только не оставайся в Керчии. Здесь будет слишком опасно.        Инеж была рада, что Каз не видел выражения её лица. Перспектива вернуться в Равку и жить в другом городе ей не прельщала не столько из-за того, что ей, как сулийке, придётся терпеть неподобающее отношение к себе, сколько из-за воспоминаний о родителях. Вариант с уплытием в Джерхольм ей нравился ещё меньше: Нина была ей близкой подругой, пускай после смерти Матиаса она и видела её крайне редко, но в очередной раз жить в чужих краях, хоть и рядом с ней, Инеж не хотела. Более того, во Фьерде у Нины была своя жизнь, своё счастье, а ей там места не будет.        Однако о том, что святые заберут к себе именно Каза, она не задумывалась. От влияния Гарвана или нет, но Инеж видела проигравшей в битве себя. Не его.        — Хорошо, — это было ложью. Инеж скорее спрячется в другом городе или посёлке и будет выжидать момента, чтобы отомстить, если власти отнимут у неё Каза. — А если я не выживу?        Она знала, что ему не хотелось доходить до этого вопроса. Чувствовала по тому, как в этот миг звучало его дыхание: прерывисто и тяжело.        — Тогда я уничтожу весь Кеттердам, — невозмутимо ответил он, и прежде, чем Инеж успела спросить, что он делал бы после, какую жизнь стал бы вести, Каз, отпустив её волосы, пробормотал: — Коса готова.        Пару раз проведя по затылку и ощутив аккуратное основание косы, она выдала приглушённое «о»: та вышла ещё лучше, чем предыдущие.        — Что ж, спасибо, — чуть бодрее проговорила вставшая с кровати Инеж. — Извини, что на ночь глядя загрузила тебя столь тяжёлыми вопросами. Спокойной ночи, Каз.        Она бесшумно двинулась в сторону двери, уставшая и мечтающая припасть к кровати, чтобы хоть во сне ей перестали досаждать назойливые мысли о смерти, духи банды и потусторонний голос презирающе смотревшего на неё Гарвана.        Вдруг Инеж остановилась, когда что-то удержало её. Оглянулась: рука Каза мягко взяла её ручонку, сжала, не позволяя ей уйти. Тогда же он поднялся, встал напротив неё, но ладонь так и не отпустил.        Инеж видела в его глазах что-то такое, что напомнило ей о дне, когда они впервые обнялись.        Тот день, когда Каз просил, потому что тогда у него был точно такой же взгляд, что и сейчас.        — Останься, — попросил он. Даже слова те же.        Вторая рука Инеж приподнялась, накрыла его ладонь так же заботливо и ласково, как она сделала в шестнадцать лет, когда Каз в самый первый раз попросил её остаться с ним, признался, что из всего существующего на свете он хотел её. В то утро она, вдосталь оскорбившаяся всеми случаями, когда он пренебрёг ею, дала ему такой ответ, какой Каз и заслуживал, но теперь Инеж знала: она останется с ним.        До самого конца.        — Хорошо, — во второй раз это слово слетело с её уст с большим энтузиазмом. — Тогда я останусь с тобой в эту ночь.        Но Каз покачал головой.        — Я не хочу, чтобы ты была со мной в эту ночь, — сорвалось с него многозначительное признание. — Я хочу, чтобы ты была со мной каждую. Я хочу, чтобы ты была со мной всегда. Так же, как и ты хотела того.        Каз наклонился к ней, приподнял её лицо за подбородок и, не раздумывая ни секунды, подался к Инеж и поцеловал, чуть смелее и более умело, чем в предыдущие разы. Она ответила на этот порыв, прильнула к Казу, с упоением отмечая, что в этом поцелуе не было ни горечи, ни отчаяния, ни привкуса режущего одиночества — ничего из того, что она ощутила в ту ночь, прикрывшись с ним от всего мира под одеялом, желая, чтобы Каз был с ней хоть немного.        Почти весь день они проводили за планами. Потом она уходила, оставляла его в этом доме, чтобы выстраивать свои планы втайне от него.        Им не хватало времени, чтобы побыть вместе как любая другая беззаботная и нормальная пара (быть может, потому, что они таковой не были и не будут, даже если выживут).        Им было катастрофически мало друг друга.        — Я всё ещё этого хочу, — вкрадчиво шепнула Инеж в прерванный поцелуй, в тот миг, в котором между их губами пролегал незримый миллиметр.        С того дня они больше не засыпали раздельно.