небо в алмазах

Кулак прилетает Пете в лицо вполне себе ожидаемо. Ожидаемо, но от этого не менее болезненно, всё же рука у Грома тяжёлая, и удар оставлен профессионально. Петя отплевывается – клык распорол щеку, добавляя слюне мерзкий металлический привкус – и вскидывает голову только чтобы снова получить. "Пиздец, не кулаки, а две кувалдины," – думает Хазин, шмыгая разбитым – хорошо если не сломанным – носом. Крови во рту становится ещё больше, и он невольно сглатывает, тут же чувствуя подступающую к горлу тошноту. Очень хочется блевануть, и лучше сразу всем, что в нём есть – утренним кофе пополам с желудочным соком и мутной никотиновой плёнкой, приправленной сверху кровавыми соплями как вишенкой на торте. И чтобы всё это – обязательно на Грома. От следующего удара Петя немного неловко, но уворачивается, рефлексы притормаживают из-за навязчивого гула в ушах, поэтому перехватить руку вбитыми в подкорку на физподготовке приёмами не удаётся, и он просто по-бабьи вцепляется в чужое запястье ногтями. Гром замирает и не пытается вырваться или ударить другой рукой, только смотрит в упор, хмуро и серьёзно, без тени того огонька, с которым они обычно срутся на всё управление. Давясь, Петя сглатывает ещё одну порцию тошнотворной вязкой слюны и быстро открывает рот, потому что рявкнуть во всю глотку "ты совсем охуел!?" хочется даже больше, чем дышать. Но Гром разжимает почти белые, бескровные губы и говорит: "Про отца больше – никогда". Тихо и чётко, будто гвозди забивает. Петя резко захлопывает рот, звучно клацнув тут же занывшими зубами, и внимательно смотрит в лицо напротив, словно первый раз видит. А потом медленно кивает. В конце концов, Гром не виноват, что у него был любящий отец, а у Пети – какая-то хуета из самых страшных сказок. Поэтому он ещё раз кивает и обещает хрипло: "Никогда".