небо в алмазах

Илье эта затея не нравится с самого начала. Прям с самого-самого, когда Денис врывается в его комнату, и безапеляционно заявляет, что они сегодня идут на вечеринку. Илья трëт раздражённо красные от недосыпа и переутомления глаза, и думает, как бы так Титову популярно объяснить, что медицинский – это тебе не по клаве ебашить, тут не коды, которые в случае чего пофиксить можно, а вполне себе человеческие жизни на кону. Илья успевает только рот открыть, чтобы толкнуть свою пламенную речь, когда Денис продолжает как бы между прочим: "Обещают много бухла. Нахаляву". Последнее он произносит нараспев по слогам и косится хитро-прехитро, мудачина, видит прекрасно, как Илюшины громкие пафосные слова стремительно загибаются в зародыше. Нищий вечно голодный студент с полпинка укладывает прилежного отличничка на лопатки. И где-то после этого жизнь бодрячком херачит вниз, как упоротый нарик в окно девятого этажа – рыбкой, легко и без раздумий. Уже поддатый, Илья откровенно докапывается до Разумовского, максимально серьëзно втирающего окружающим какую-то шнягу про магические ритуалы и вызывание демонов. Третьяков яростно защищает торжество разума над всем этим мракобесием, скандирует "хомо сапиенс – это звучит гордо!" и в итоге оказывается сидящим на стуле, к спинке которого его прижимает крепкий армейский ремень. Олег – дружок Серого, который, кажется, взглядом может ломать кости – дёргает последний раз на пробу, и отходит, замирая мрачной тенью где-то за спиной. Илья скептично оглядывает выставленную на стол размалëванную гипсовую руку и закатывает глаза, громко цокая языком, когда этот колдун местного разлива зажигает свечку и начинает объяснять правила демонического призыва. "Схватил, позвал, впустил," – коротко резюмирует Илья, и слышит неразборчивый, но явно какой-то пошлый комментарий, тонущий в пьяном хохоте Титова. Денис наверняка уже в говно и обжимается со своим любимым мудаком Максом, которого хлебом не корми дай полапать кого-нибудь за коленки. Серёга будто бы и не обижается, только руками разводит, мол, а ты чего хотел – ритуальных плясок голышом и жертвоприношения хозяйского жирного кота? Илья фыркает, потому что – ну что вообще за ересь, и хватается за руку – шероховатую и будто бы тëплую – уверенно и крепко, потому что мед выбил из него последние крохи веры в мистику ещë на первом курсе. Серый, сидящий немного сбоку, растягивает губы в какой-то безумной улыбке, сверкает жёлтыми – это всё пламя свечи – глазами и напоминает беззвучно одними губами "говори со мной". Илья медлит буквально секунду, сглатывая поглубже дешёвое пиво, и громко повторяет, уже готовый издевательски рассмеяться, когда ничего, конечно же, не произойдëт. Он переводит взгляд с Разумовского прямо перед собой, и заготовленный смех тут же встаёт поперёк горла вместе с халявным пивом и воздухом. Илья чувствует, как отливает кровь от его лица, кожа резко теряет чувствительность, а перед глазами начинают прыгать мошки. Атеист до мозга костей, он судорожно пытается вспомнить хоть какую-нибудь молитву, потому что прямо перед ним сидит /нечто/. Где-то на периферии снова угарает в истерику Денис, а у Ильи медленно плывëт зрение, потому что он не может заставить себя моргнуть, боясь хоть на секунду закрыть глаза. Напротив него сидит стопроцентное поражение кожного покрова, которому надо вскрывать грудную клетку, чтобы функционировали лëгкие и срезать кожу, чтобы по внутренним органам циркулировала кровь. Перед будущим доктором Третьяковым, хирургом с золотыми руками сидит терминальная стадия. Неизбежный, несмотря на все усилия, летальный исход. Перед Ильюшей Третьяковым определённо точно сидит мертвец. Живой. Илья пребывает в своём ступоре ещё пару мгновений, а потом резко набирает полные лëгкие – насколько позволяет врезающийся в рёбра ремень – воздуха, чтобы от души заорать. И давится позорно, когда существо – /мертвец/ – чуть склоняет голову и начинает идти рябью. Он так и застывает с открытым для крика ртом, пока чёрная обугленная плоть сменяется на бледную, но цельную кожу, а голова, больше похожая на голый череп, начинает обретать лицо, от макушки полупрозрачной дымкой проявляеся копна светлых волос. Илья медленно выдыхает весь набранный для крика воздух и внимательно рассматривает сидящего напротив кого-то. Этот кто-то похож на мальчишку, которому Илья в тринадцать лет разрешил себя поцеловать. Вихрастый и с большими голубыми глазами, он таскал Илье охапками одуванчики и делился зелёными леденцами. Сидящий напротив похож на того повзрослевшего пацана – с россыпью выжженных солнцем кудрей и мягкой, немного неуверенной улыбкой, только радужка так и остаëтся мутно-серой со слепым зрачком. У Ильи голова идёт кругом от ударившего в нос запаха тёплой летней травы и фантомного вкуса кислой яблочной карамельки на языке. Призрак напротив чуть приподнимает уголки губ, сжимая пальцы у Ильи на руке немного туже, но его это больше не пугает. "Я впускаю тебя, " – подсказывают сбоку вкрадчивым голосом. Тонкий звоночек, истерично бьющийся где-то в затылке, сливается со звуком велосипедного звонка, запах травы становится почти удушающим. Взлохмаченный мальчишка из воспоминаний, нервно дëргая рукав жëлтого дождевика, признаëтся, что ни с кем ещё не целовался, и тринадцатилетний Илья не задумываясь приподнимается на цыпочки. Пальцы в чужой хватке начинают неметь. "Я впускаю тебя," – послушно шепчет Илья, зачарованно всматриваясь в знакомые черты незнакомого лица. Мягкая улыбка напротив растягивается в хищный оскал, обнажая нечеловечески острые зубы. По ушам бьëт глухой абсолютной тишиной. Мир вокруг меркнет.