В упор

Вообще-то Соуп любил людей весёлых, забавных и, что называется, с ебанцой — чтобы и соль для текилы с ладони при первой встрече слизали, и марафон «Шрека» устроить согласились, и в городской фонтан на спор сиганули. По крайней мере, он сам был из тех, кто охотно согласился бы на первое и второе и кого даже не пришлось бы уговаривать на третье. Резюмируя: обычно у него сразу падал, если его зазноба — любого из двух, трёх, семидесяти восьми признанных в Америке гендеров — оказывалась душным чмом со сложными щами. Эй, он вообще-то отменно шутил! Это не у его хохм не было изюминки, это у изюминки не было его хохм! …Гоуст, при всех своих несомненных достоинствах (например, двухметровом развороте плеч, накачанных бёдрах и господи, МакТавиш, немедленно возьми себя в руки), не отличался ни чувством юмора, ни общительностью, ни даже мало-мальским интересом к жизни. В отряде его побаивались, а в части уважали, но за глаза недолюбливали — Соуп знал об этом, так же, как знал кто угодно ещё, кто однажды пошёл отлить не в то время не в том месте; наверняка о пересудах, кривотолках и сплетнях о своей скромной персоне был наслышан и сам Гоуст. Не то чтобы он когда-либо давал понять, что это его хоть сколько-нибудь ебало. Лейтенант Саймон Райли, обращаться к которому по имени рисковали только самоубийцы (которым нечего было терять) и капитан Прайс (которому было можно всё), олицетворял данное ему военное прозвище в высшем его проявлении. У него были скупой на эмоции ледяной голос, невероятные рефлексы и убийственный взгляд; на поле боя ему не было равных, мало кто мог похвастаться тем же хладнокровием, с которым он выпускал одну обойму за другой под перекрёстным огнём; в мирной же жизни его сторонились даже те, кто не задумываясь доверял ему свою спину на миссии. Он был жутким, вот что о нём говорили, жутким и бесчувственным, как психопаты. Парни шептались, что обрывать чужую жизнь с такой отточенной ловкостью способен лишь тот, кто ни секунды не боится за собственную. Поговаривали, что он не всегда был таким, что существовала какая-то Ужасная История, которая его сломала — или, напротив, закалила, тут как посмотреть. Соуп никогда не принимал участия в этих разговорах (хотя, положа руку на сердце, никогда и не пытался их пресечь). Когда он только поступил в ОТГ-141, ему доходчиво объяснили: к Гоусту не лезть и вне рабочих моментов его не беспокоить. Соуп покивал, клятвенно заверил: мол, да чтобы он, да никогда! И, конечно, полез. Ничего такого, что уже успела воспроизвести ваша грязная фантазия! — Соуп не был идиотом, просто, по выражению того же Прайса, «нарушал все мыслимые правила субординации своей неуёмной болтливостью». Что и скрывать, язык у него был подвешен что надо! А знаете, что делает привыкший очаровывать людей с полуслова экстраверт, напоровшись на того, кто демонстрирует усталое равнодушие к каждой его букве? Думаете, сдаётся? Чёрта с два! Соуп доёбывался. Постоянно. Доёбывался. До Гоуста. Сначала ребята потешались над ним; потом, поняв, что его энтузиазм и не думает угасать, начали советовать завязывать с этим; затем смирились и вроде как пообвыкли. Приняли как данность текущее положение дел: есть Гоуст, который препарирует тебя взглядом, если ты неудачно пошутишь в его присутствии, и есть блаженный дебил Соуп, который повторяет одну неудачную шутку за другой, но всё равно почему-то ещё жив. Парни строили предположения и по этому поводу. Большая их часть — те, кто знал Гоуста лишь по общим вылазкам — считала, что они вроде как братаны. Сдружились, типа. Сам Соуп в этом очень сомневался. Печальная правда жизни заключалась в том, что Гоуст вовсе не был агрессивным психопатом, которым его подчас выставляли в части. Впрочем, эта слава определённо шла ему на руку, и вряд ли сам Гоуст прикладывал хоть малейшие усилия к тому, чтобы развенчать свой ореол социопата. Ему, вероятнее всего, было насрать — и на слухи, и на «поддержание дружеских отношений в команде», о котором на все лады толковал Прайс, и на сержанта МакТавиша. На последнего, судя по раздражённым взглядам, начинавшимся где-то в районе пятого анекдота подряд, ему было насрать всё же чуточку меньше, чем на всё остальное. Соуп изрядно постарался для достижения этого уровня интимности. Так когда же всё-таки произошла Та Самая Херня, которая теперь отравляла ему жизнь и не давала сосредоточиться? В какой момент на смену желанию вывести Гоуста на эмоции и пощекотать ему нервишки пришли желания абсолютно, совершенно иного толка? (Те, в которых Гоуст не морщился и не закатывал глаза, стоило Соупу появиться в его поле зрения. Те, в которых Гоуст произносил злоебучее «Джонни» с какой-то невозможной, немыслимой, запретной интонацией, очень напоминающей нежность. Те, в которых Гоуст позволял ему снять с себя маску.) Сержант МакТавиш размышлял об этом очень, очень много раз. По негласной договорённости с собой всю вину за Вот Это Вот Дерьмо он скидывал на совместную вылазку — это была Бразилия, зачистка района от повстанцев; нападать на фавелу в открытую было слишком опасно, кроме того, там было много гражданских; они проторчали в засаде два дня, дожидаясь, пока лидер одного из повстанческих отрядов не соизволит выбраться в город; два грёбаных дня неудачных шуток и тяжёлых вздохов. Две жарких тревожных ночи, одну из которых им пришлось провести без сна, за чертой города, неподалёку от выжженного солнцем пустыря с растрескавшейся землёй. Постоянно хотелось пить. Проклятый всеми богами Сальвадор переживал период засухи, дождя, как на ломаном английском рассказали им местные, не было уже несколько недель; зато у всего этого пустынного трипа был свой плюс — даже Гоуст сдался жаре и позволил Соупу увидеть нижнюю часть своего лица, когда приподнял маску, чтобы напиться. Соуп ещё тогда ляпнул что-то совершенно ебанистическое, ну, типа: «Ничего себе, а я думал, под этой маской прячется Фредди Крюгер». И сразу же пожалел об этом — Гоуст глянул на него остро и вернул балаклаву на место. Но Соуп всё равно хорошо запомнил линию его рта, челюсти и горла. Впоследствии он думал об этом непростительно часто — почти каждую ночь. В одном сомневаться не приходилось: узнай Гоуст об этом — и точно пустил бы ему пулю промеж глаз. Иногда это даже казалось Соупу наиболее милосердным исходом. В ту душную бразильскую ночь его впервые посетила мысль о том, что Гоуст — его напарник, голос в его наушнике, грёбаный мужик — привлекателен. И что при желании можно вздрочнуть и на белые, как у альбиносов, ресницы, и на мозолистые пальцы, сноровисто перезаряжающие калаш, и даже на череп на балаклаве. Тогда Соуп списал это на недотрах, на солнечный удар, на внезапный приступ шизофрении. Человеком он был разносторонним и с парнями по юности и синьке трахался, речь не о пошатнувшейся гетеросексуальности; это никогда не казалось ему ни чем-то отвратительным и противоестественным, ни, впрочем, чем-то серьёзным; но это был Гоуст, традиционный и непоколебимый, как Капитан Америка, и подкатывать к нему яйца было равносильно самоубийству. …впрочем, и Кэпа там с каким-то мужиком страхивали, разве нет? Так или иначе, в Бразилии Соуп утешил себя тем, что эта херня не повторится. Бывает, ну — у кого не привставало в общем душе или в мужской раздевалке? Ноу хомо, чувак, найди себе девочку, и попустит. Но где-то через месяц пришлось признать очевидное: не попустило. Соуп говорил себе, что стоит избегать Гоуста, а потом подсаживался к нему на обеде и радостно пиздел в рацию на скучных вылазках под аккомпанемент напряжённого молчания. Соуп клялся, что его больше не переебёт, а потом дёргался, как нервная девица, от любого случайного столкновения плечами (к счастью, от физического контакта с Гоустом дёргались вообще все, так что с этим пунктом его пронесло). Соуп обещал себе завязать, а потом раз за разом залипал взглядом на длинных пальцах, обтянутых, как второй кожей, чёрными перчатками, и мысль о том, на что ещё были способны эти пальцы, обрекала его на неловкое ёрзанье и подтрунивания товарищей про шило в жопе. Ещё через пару недель Соуп скрепя сердце признал и то, что он был в абсолютной, клинической, беспросветной заднице. А если ты в заднице, то у тебя, как известно, лишь один выход, он же вход… Соуп поступил как взрослый человек. И начал сублимировать. Он называл Гоуста стариной и бро и старательно имитировал изумление, когда тот холодно отбривал его. Он подкалывал Гоуста по поводу его гипотетического уродства, не позволяющего ему снять маску. Он юлил, передразнивал и зубоскалил. Это вроде как должно было заставить Гоуста взбеситься и пересчитать ему кости. А может, просто вызвать на серьёзный разговор и послать уже нахер, чтобы безмозглый Джонни, втюхавшийся по самые помидоры, наконец проссал, что здесь ему не рады и рады не будут никогда. Каким образом благодаря его стараниям и попустительству Гоуста всё переросло в малопонятную херотень, которой не было названия, Соуп не знал. Возможно, это случилось в тот их памятный разговор по рации, в ходе которого Гоуст неожиданно произнёс: — Хочешь шутку? По скромному мнению Соупа, слова «шутка» в арсенале Гоуста не существовало. Тогда он знатно охренел — и, конечно, согласился. — Что имеет две ноги и обильно кровоточит? Пауза продлилась целую маленькую вечность. — И что это? — сдавленно уточнил Соуп, наконец справившийся с приступом нервного булькающего смеха. — Половина собаки, — ответил Гоуст своим фирменным безразличным тоном. Соуп тогда чуть не споткнулся на ровном месте, отбил себе плечо о дверной косяк, а потом пробормотал: — Бля. Ты безнадёжен, чувак. Большой и суровый Гоуст, с которого коллективно срался кирпичами весь отряд, хмыкнул и замолчал. Соуп покостерил его наглухо ёбнутое чувство юмора пару минут… а потом вроде как соскучился и буркнул: — Эй? — М-м? — ни намёка на обиду, или раздражение, или дружелюбие. Он начинал привыкать к этому. — Что говорит одна стенка другой стенке? — воодушевлённо начал Соуп, позабывший в тот момент даже о своём ранении. Гоуст молчал несколько мгновений, будто в самом деле обдумывал ответ. Потом издал странный звук, что-то между смешком и вздохом нетерпения — универсальное «давай уже», используемое им в самой широкой гамме ситуаций. Соуп прочистил горло и торжественно провозгласил: — Встретимся на углу! Гоуст тогда даже не рассмеялся — Соуп сомневался, что он умел, — но именно эта совершенно абсурдная ситуация что-то изменила между ними, будто ублюдская шуточка про разрубленную собаку была… проверкой на вшивость. Соуп бы не удивился. Друзьями — в том смысле, в каком он сам понимал это слово — они не стали. Но после той ночи Гоуст, необъяснимо смягчившийся в его отношении, стал чаще отвечать на его болтовню по рации. Самым безотказным способом привлечь его внимание было рассказать ещё какую-нибудь бессмысленную хохму, вроде тех, что про рыб или про клубничный джем. Парни, подключавшиеся к той же линии во время миссий, шокированно молчали, Прайс одобрительно кивал, несомненно, решив, что Соуп активно взялся за претворение в жизнь его идеала дружной команды, Гоуст по-прежнему напоминал булыжник, а Соуп… А Соуп почти физически ощущал, что, блядь, закапывает себя всё глубже. С каждым разом, когда вслушивается в тишину в наушнике, уверенный, что Гоуст с трудом сдерживает смешок. С каждой крошечной — пока ещё крошечной — ошибкой, которую он допускал потому, что был слишком сосредоточен на чужом голосе вместо миссии (в назидание о самой крупной из них ему чуть позже достался шрам на правом плече). С каждым судорожным «охблядьтольконеэто», пролетавшим в его голове, когда Гоуст делал что-то совершенно обычное и охренительно горячее, и Соупу приходилось выдумывать самые идиотские предлоги, чтобы убраться из его поля зрения и либо остыть самостоятельно, либо… Ну да. В туалете он тоже уже передёргивал. Кому скажи, засмеют. Позорище. Разве что Гоуст ржать не станет. Соуп же не половина собаки.

***

Миссия в России оказалась первой вылазкой, на которую Гоуст надел настоящую, очень похожую на реальный череп (и, возможно, даже костяную) маску, а не плотную тканевую. По крайней мере, первой на памяти Соупа. Входя в вертолёт, он так удивился, что споткнулся и едва не приложился лицом об пол. Гас и Роуч заржали, Гоуст — ожидаемо — даже не пошевелился, всегда невозмутимый Прайс добродушно прогудел: — Проходи, садись. — У нас что, Хэллоуин на месяц раньше начался? — поинтересовался Соуп — и сразу же прикусил язык: Гоуст перевёл на него тяжёлый взгляд, и от этого взгляда под ложечкой опасно засосало, а член предательски дёрнулся. Подробности этого перелёта он унесёт с собой в могилу. Уже после, когда они приземлились на временной базе, Гас вполголоса поведал ему свою теорию: мол, Гоуст эту маску использует для устрашения противника, и, надо признать, уловка всегда работает — у Макарова нет ни шанса не обосраться. Соуп, в этот самый момент метнувший осторожный взгляд в сторону Гоуста и столкнувшийся с его прищуренными глазами, вынужден был поспорить. У него ёбаная маска-череп вызывала отнюдь не священный ужас. Открывать в себе новые фетиши — всегда незабываемый экспириенс. В душе перед вылетом на точку он проторчал вдвое больше положенного: задыхался, кусал губы, жмурился до боли, а перед глазами снова и снова вставал Гоуст: в полной амуниции, в тёплом плаще на плечах, с капюшоном и маской, делающими его похожим на всадника Апокалипсиса и в десятки раз больше — на его, Соупа, влажную мечту. Яйца звенели, это, бля, был абсурд и бред, он не сомневался, что сам над собой бы поржал — но потом, не сейчас, когда у него член в кулаке и сдавленное «С-саймон» за зубами. Глухое и недопустимое «Саймон», которое бы ему никто не простил. Когда Соуп, мокрый и продрогший, выбрался из душа, в его комнате обнаружился незваный гость. Гоуст сидел на его кровати, лениво взвешивая в большой ладони ручной пулемёт, и на его появление не отреагировал. Соуп замер, как был — со скатывающимися по голой груди каплями воды, в одном полотенце. Некстати подумалось, что звукоизоляция здесь была ни к чёрту; и что он не мог бы поручиться за то, какие звуки и с какой громкостью издавал минуту назад; и ещё — что он в душе не ебал, как долго Гоуст торчал в его комнате. — Что-то случилось? — спросил Соуп, постаравшись придать своему голосу беззаботные нотки, и шагнул к сумке с комплектом формы; в конце концов, переодеваться под взглядами других мужиков ему было не впервой (хоть, признаться, никогда ещё не приходилось — под взглядом мужика, на которого у него хуй стоял и сердечко ёкало). — Опаздываешь, — в знакомой сухой манере выплюнул Гоуст. — Да, знаю, — пробормотал Соуп; уши почему-то горели. — Если сделаешь одолжение и отвернёшься, управлюсь за минуту. Целую секунду Гоуст не шевелился, и в голове Соупа уже успела пронестись абсурдная, но сладкая мысль о том, что, быть может, он не хотел отворачиваться. Но мгновение прошло и закончилось, Гоуст повернул голову, теперь его маска с провалами глазниц и носа и рельефными выступами идеальной имитации челюстей была видна только в профиль. Соуп втиснул мокрую задницу в трусы, морщась, натянул на влажное тело одежду. Зашнуровал берцы. Подхватил винтовку. Привычно проверил патроны, прицел, предохранитель. Отрывисто кивнул: — Я готов. Гоуст покинул его комнату молча и больше не заговаривал с ним, но в вертолёте, пока они добирались до объекта, Соуп ощущал на себе его внимательный задумчивый взгляд, нервирующий и волнующий одновременно. Что он означал? Слышал ли Гоуст своё имя, произнесённое в тот момент, когда Соуп готов был кончить? И если да — то что он по этому поводу думал?.. Вопросы, в случае Гоуста обречённые остаться без ответа. Впрочем, Соуп бы и не осмелился спросить.