Парадокс

— Славный был человек Хома! — сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку. — Знатный был человек! А пропал ни за что. © Н.Гоголь «Вий»

      Когда Нарвин просыпается, на часах четыре часа. Кругом царит полумрак. Бабочки уснули на потолке, их крылья мягко мерцают, озаряя комнату неверным светом. Лила ровно дышит рядом. Сквозь полусомкнутые ресницы он наблюдает за ней: взгляд скользит по изгибу плеч, ямочке на подбородке, завиткам волос, упавшим на щеку. В волосах видны серебрянные нити. Морщины, набрякшие мешки под глазами — никакое темпоральное излучение не действует вечно. Лила стареет, и нет под рукой стакана крови по рецепту той ненормальной кардинальши, дабы влить в ее вены немного новой жизни. Сколько им обоим осталось, смертным, без влияния Ока и хорошей медицины?       Вдруг он замечает устремленный на него внимательный взгляд… Она не спит. Эта мысль ударяет его как электрический разряд. Некоторое время они молча смотрят друг на друга. Четыре утра — странное время. Голова ещё не проснулась и тело без контроля свыше делает все, что ему заблагорассудится. Он автоматически, без команды мозга находит ее руку. Лила руки не отнимает. Он чувствует ее дыхание, ее лицо так близко, что если…       Она вдруг приподнимается на локте, будто что-то заметив. Издает хриплый крик и вскакивает с постели. Встав на середину комнаты, она протягивает руки, пытается чего-то коснуться.       — Как это может быть! Ты мертва, ты же мертва! — в голосе сквозит страх.       — Лила, что случилось? — он вскакивает с постели, вертя головой во все стороны. В комнате они по-прежнему одни.       — Я видела ее, — она оборачивается к нему, на лице застыло отчаяние. — Я видела Вигу!       Старая церковь святого Лоренса отчаянно пыталась выглядеть «современно». Новый век на дворе, религия должна нести радость и веселие, а посему новый настоятель велел выкрасить стены снаружи ярко-белым и заказал на лужайку статуи двух веселеньких овечек с крылышками и нимбами, правда, кто-то упорно пытался привязать к нимбам рога. Более того, каждую неделю он приглашал в церковь местную фолк-рок группу «Готемские гугеноты». Но все благие намерения разбивались о средневековую башню, которая с готическим апломбом торчала будто мрачное жилище Темного Властелина посреди мирного сельского пейзажа. Разумеется, такая архитектурная жемчужина не могла не привлечь внимания юных романтичных умов школьного возраста. Двое таких как раз сейчас трудились над западной стеной колокольни, вооруженные фонариками и баллончиками с белой краской. Четыре утра не самое лучшее время, если нужно вставать на мессу или школьную экскурсию, но для художественного самовыражения ночного сна не жалко.       — Эй, Толстый, слышь, там кто-то идет! — мелкий остроносый мальчишка вдруг дернул товарища за рукав.       — Ты чего, Кролик? Кому в такое время в голову придет тут шляться? — его пухлый товарищ фыркнул, не прекращая работы.       — Ну нам же пришло! Смотри, вон, по дорожке прется, прям сюда!       — Ах вы паршивцы мелкие, а ну стоять!       Оба, не сговариваясь, побросали баллончики и нырнули в кусты боярышника. Даже в предрассветных сумерках глаз у старика Конниса был отменный. Как бы завтра к родителям не заявился, это ж опять два дня сидеть не сможешь… Такие мрачные мысли пополам с попытками не поскользнуться на росистой траве целиком заняли детские головы. Поэтому они совершенно не удивились тому факту, что голос Конниса раздался с порога его дома, в противоположной стороне от фигуры, которая странными рывками продвигалась по мощеной церковной дорожке.       Лила просыпается от ощущения, что в комнате она не одна. Подавив первый импульс выпрыгнуть из кровати с ножом наперевес, она прислушивается. Тишину нарушает чье-то мерное дыхание. Не поворачиваясь, она втягивает носом воздух. Ну конечно, здесь Нарвин, как она могла забыть. После крови гончих Борусы она способна учуять знакомый запах через три металлические двери, а здесь он лежит от нее в каких-то дюймах. Он пахнет… спокойствием. Редкий для него запах. Ни страха, ни злости, спит как младенец. Одно время он часто так пах. Например, когда засыпал в ее комнате после того, как… Лила попыталась прогнать эту мысль.       После смерти Виги даже думать о близости с кем-то казалось предательством. Слишком долго они притирались друг другу, учились слушать, слышать, воспринимать. Кажется она поцеловала-то Вигу только на третий год. Какой был тогда праздник, местный день планеты? Вига всегда помнила такие вещи: дни рождения, праздники, когда Рейо болел последний раз. Она так удивлялась, так переживала, что Лила не знает, когда родилась. Севатим к рождению детей относились спокойно, да и вообще не особенно стремились к какому-то отмечанию особенных дней. На Галлифрее дни рождения также не были приняты. Но Виге, видимо, хотелось праздника и не просто так, а для Лилы. И они отмечали день ее прибытия на Юнити каждый год. Она даже умудрялась готовить что-то сладкое, и это при их-то скудном пайке. А потом, уложив Рейо спать, они сидели на крыльце и смотрели на звезды.       Первое время в ночной вате юнитской тишины ей все время мерещился звук Тардис. Ей снились разговоры с Романой, поцелуи Нарвина, прогулки по мраморным галереям Паноптикума и оранжевое утреннее небо. Иногда ей снился Шолан, и это был самый тяжелый сон. Но постепенно все это ушло, растворилось в сопящей с ней в обнимку Вигой. И вот теперь она лежит, и рядом с ней похрапывает Нарвин. Лила не до конца понимает, что чувствует по этому поводу. Она поворачивается на бок и разглядывает спящего в бликах ночного света. Упрямая линия губ — он их так поджимал, когда сердился или обижался, а обидеться Координатору всегда было на что. Борода клоками — раньше он брился начисто, теперь стало некогда и, видимо, незачем. На лбу добавилось морщин, да и вообще Нарвин выглядит куда старше, чем она помнит по Галлифрею. Когда Романа выбрала забвение, он, кажется, в один миг потерял ещё несколько лет. А теперь… а жива ли теперь Романа? И если жива, как ей живется на серой пыльной земле, наполовину укрытии, наполовину плацдарме? Лила там прожила долго, но у нее была Вига и Рейо, а у Виги и Рейо была она. У Романы теперь нет никого, ни Лилы, ни Нарвина, ни Тардис, ни даже своей памяти. А что теперь у Нарвина? Сколько ещё осталось его последнему телу?       У него дрогнули ресницы. Не спит. Хитрый Координатор, даже сейчас шпионит за ней. В этот раз хоть без наемников обошелся. Впрочем, тогда это было даже. мило. Да и сейчас мило. В Нарвине было что-то такое, от чего его хотелось погладить по голове. Не в начале их знакомства, конечно, тогда ей хотелось сбросить его с купола Паноптикума. Однако со временем…       Он наконец заметил, что его беззастенчиво разглядывают, сдался и открыл глаза. Тени пляшут на его лице, он смотрит на нее так, будто ждёт чего-то. Не от нее, так от себя. Его ладонь аккуратно сжимает ее пальцы. Такое знакомое чувство. Все в ней просит раствориться в этом ощущении, дать себе наконец забыться. Жить — значит двигаться вперед, разве не в этом весь смысл?       — Лила, где мой комбинезон?       Холодок пробегает по позвоночнику. В комнате кто-то ещё. Здесь точно есть кто-то ещё. И этот кто-то ей слишком знаком. Она поднимает глаза и натыкается на взгляд Виги. Та стоит в одной ночной рубашке, рот полуоткрыт, руки шарят вслепую по воздуху. Она иногда так ходила во сне последние месяцы — побочный эффект какого-то го-се, что ей в городе продавали как лекарство. Но лицо у нее другое. Это выражение Лила видела единожды, когда прощалась. Это лицо мертвой.       Руки тянутся к ней, глаза закрыты, изо рта вырывается сипение.       — Лила, куда ты подевала мой комбинезон? Синий такой. Мне нужно в город.       Коннис вздохнул и бессильно выругался, созерцая очередное творение местных художников. За какие грехи ему это послано? Нет, грехи-то, конечно, найти можно, если постараться. Вот например, сегодня вечером он осознал, что бутылочка бренди, которая так помогала коротать одинокие готемские вечера, совсем пуста, а идти в бар в такой час и такому человеку просто неприлично. Он честно попытался делать правки к новой проповеди и даже прочел пару глав Жития Блаженной Бериллы Краковской, но к четырем утра сдался и решил пойти в церковь за остатками вина для причастия. Может, эта чертова мышь — знак? Господи, он же даже СС возглавил, дабы искус огненный его наконец миновал. Может, пора уже сказать зеленому змию твердое «нет»?!       Поглощенный благочестивыми мыслями, Коннис не сразу заметил тень на стене. До его слуха долетело, наконец, тяжелое с присвистом дыхание, и преподобный удивленно оглянулся.       — Стенли? Ты где пропадал? Тебя с почты сегодня искали! Газет утром никто не получил. Что ты…       Тут до Конниса наконец дошла некоторая неправильность происходящего. Почтальон не отвечал. Хрипло дыша, он возвышался над Коннисом, слегка покачиваясь из стороны в сторону, будто сухое дерево на ветру. Настоятелю стало не по себе. Дело было даже не в необычном для Стенли молчании — обычно говорливого почтальона было не заткнуть. Глаза его, вот что сразу вызывало дрожь. Пустые, холодные, без всякого выражения. Ему показалось, или в их глубине блеснул синий огонек? Из лба у парня торчала какая-то шишка серого света. Приглядевшись, Коннис понял, что эта штука блестит, будто металлическая. И ещё она… шевелилась. По позвоночнику побежали мурашки, рука сама по себе попыталась нашарить в рясе собачий свисток. От соседского бульдога помогала, может, и на сумасшедшем соседе сработает?       — Эй, чего с тобой? Тебе плохо? Может, доктора вызвать? — он старался говорить спокойно, но голос предательски повизгивал.       — Док-тор… — голос был странный, с какими-то металлическими гармониками. — Ну-жен Док-торррр…- он перешел на какое-то придушенный хрип. Может, астма? Коннис никогда не видел астматиков, но его троюродная тетка вечно жаловалась ему по телефону на своего астматического мопса. Или племянника? За час обязательного родственного общения у него так и не получалось это уловить. Кажется, им нужны всякие баллончики?       — Я сейчас пойду в дом, позвоню доктору Лоану, ты только никуда не уходи… ай! — рука Стенли метнулась вперед и ухватила настоятеля за воротник. Он попытался высвободиться, но парень с удивительной силой впечатал его в стену, аж ребра затрещали. Чувствуя спиной каждый башенный камень, Коннис попытался заорать, но крик захлебнулся, и на свет божий исторглось только жалкое бульканье.       — Соб-ра-ни-е-е-е…       Коннис удивленно моргнул.       — Соб-ра-ни-е-е-е-е… дру-зейхр-рх…       — Друзей? От удивления настоятель даже обрел голос. — Ты хочешь собрать СС?       — Сей-час-с-с-схр-р-р-р… — хрип стал совершенно жутким. От страха у Конниса закрутило желудок.       — Я… я щас, я только зайду в дом, — с трудом выговорил он, пытаясь вывернуться из железной хватки. — Я позвоню им всем, правда! Отпусти, чего вцепился!       Стенли внезапно разжал хватку, и настоятель пыльным мешком плюхнулся на землю. Он на всякий случай зажмурился, ожидая удара, но проклятый почтальон вдруг сгреб его в охапку, развернулся и широким шагом пошел ко входу в церковь. У двери он поставил полуметрового от страха Конниса на крыльцо и ткнул его в грудь пальцем.       — Соб-ра-ни-е! Сей-часх-х-х-х!       Телефон висел у самого входа. Первая мысль была набрать номер больницы. Но парень жутко нависал над ним будто дамоклов меч, а Коннис сомневался, что ему хватит фантазии объяснить ситуацию недоверчивым санитарам, не привлекая внимания сумасшедшего. А что если действительно созвать СС? Если сюда явится народ, может, это отвлечет его внимание, да и сообща справиться с ненормальным почтальоном куда проще! Конечно, возраст среднего члена Содружества был не меньше 50 лет, сам Стенли был удивительным исключением. Однако это все равно лучше, чем стоять в темной церкви с ним один на один. Коннис решился. Он наберет кому-то из Лиги, вот например, старине Муллинеру. Он в прошлом вроде как боксировал… или то был гольф? Не важно, в любом случае, это подмога.       — Агент 39541! До-ло-жить! До-ло-жить!       Коннис выпустил из рук трубку. Голос был незнакомым. Он раздавался с садовой дорожки, и в нем слышались те же кошмарные металлические гармоники. Стенли развернулся и прошествовал ему навстречу. Или это розыгрыш, или эпидемия. И в том и в другом случае участвовать в этом Коннис не собирался. Он стрелой ринулся в зал, пролез под стульями, дернул на себя люк и едва успел захлопнуть над головой крышку, как сверху послышался громкий повелительный голос.       — Он не под-чи-нил-ся. Это не пра-виль-но. Это о-шиб-ках-х-хпх! Нуж-но ис-кать!       Коннис ринулся со всех ног по темному пыльному проходу, стукнулся о спасительную дверь и только тут вспомнил, что другая ее сторона уже полгода как завалена балками и шифером. В бессильной ярости он саданул кулаком по ближайшей стене и взвыл от боли. Он и забыл, что подвал кое-где был выстлан медными плитками. Вдруг за собой он услышал скрежет. Решив, что ужасные преследователи услышали его вопль и сейчас спускаются в люк, он вжался в стену, молясь так отчаянно, как никогда в жизни. «Отче наш, спаситель, помилуй, пить брошу, обещаю, деньги все до последнего пенса только на крышу, обещаю, клянусь, боженька добрый, хороший, помилуй мя грешного!»       Скрежет прекратился. На преподобного вдруг пахнуло плесенью и сыростью. Он отважился открыть глаза. От безнадежно заваленной двери тянулся тонкий солнечный лучик, тускло освещая внезапно открывшийся в стене небольшой провал. Коннис осторожно подошел к черному зеву, и, перебарывая тошнотворный страх, сунул туда руку. Рука нащупала пустоту. Ночи были прохладными, печку в церкви приходилось топить частенько, поэтому коробок спичек, слава Господу, был у него с собой. Он чиркнул спичкой и испустил ошеломленный вздох, внезапно увидев свое испуганное отражение, пляшущее в сотнях, тысячах стеклянных тар.