Весна

Снежок удачно прилетает в то же самое окно — Сатору хорошо прицелился. Следом летит еще один, и еще, пока Сатору не приходит в голову осознание того, что, быть может, проповедник сегодня не дома. У него ведь тоже есть свои проблемы, наверное. Интересно какие. Сатору насмешливо думает, что его главная проблема — это собственная совесть, и Сатору даже может его понять, если это, конечно, верная догадка. По крайней мере, ему действительно было стыдно за выходку в классе, когда он больше десяти человек заставил согласиться с его мнением, чтобы проповедника вывести из себя. Или дать ему почву для размышлений. И себе тоже, однако для Сатору это скорее болото: все мысли липкие, вязкие и противные до жути, словно он тонет, размахивает руками в попытке выбраться, подняться на берег, но болото упорно тянет вниз, цепляет его за ноги какими-нибудь длинными водорослями и не дает всплыть со дна, зачерпнуть хотя бы глоток воздуха в легкие. Он лишь портит жизнь Богам, лишая их храмов и прихожан, он не убивает людей — ничего страшного — обманывает, да, как проповедник, деньги получает этим самым обманом, как проповедник, так чем же он отличается? Сатору тоже не заслужил того, что имеет, поэтому, наверное, стоит проще относиться к таким, как он сам, и не строить из себя праведного. Сатору вздыхает, сует руки в карманы, снова жалея о том, что перчатки не взял, и шагает в сторону многоэтажек и школы, надеясь не встретить никого знакомого — просто не хочется лишних разговоров ни о чем. Это же всё так скучно — ради приличия тратить время на тех, на кого тебе глубоко плевать, просто чтобы они потом не смотрели на тебя искоса и за спиной не перешептывались. Сатору уже это прошел, уже осознал, насколько бесполезно пытаться казаться для всех хорошим. Несколько новых жилых кварталов сменяются серыми унылыми панельками, и Сатору думает было, что пора разворачиваться и идти домой — там его ждет Мегуми, который с самого утра где-то в прострации, отказавшийся выходить на улицу даже под предлогом того, что они больше не пойдут на набережную с тем музыкантом. Ждут родные стены, как ждали после его изгнания, когда он спустя долгие годы ступил на порог родительского дома и в полной мере ощутил тоску, которая колола в районе сердца словно кучей мелких иголок. Но Сатору идет, не смотря по сторонам — лишь себе под ноги — и не обращая внимания на приходящие на телефон уведомления. Он бы сказал, что просто наслаждается окружающим миром, но его взгляд не скользит по занесенным снегом голым деревьям вокруг, по обшарпанным домам — темным дверям подъездов, однотонным стенам с отваливающейся краской и редким скамейкам деревянным, каждый раз разных цветов, около некоторых подъездов — он всё это уже знает наизусть и ничего нового не увидит, если продолжит шагать вперед. Однако Сатору не останавливается, пустеющие дворы уводят его вглубь, затягивают так же, как собственные предположения в голове о совершенно абсурдных вещах. Он не слышит больше голосов людей, проходящих мимо, лая собак, как бродячих, так и выгуливающихся в парке неподалеку, звенящий в ушах белый шум ни с того ни с сего убеждает Сатору, что пора бы сделать передышку. Боковым зрением Сатору цепляет движение у одного из подъездов: открывается железная дверь с отвратительным скрипом и во двор выходит еще один человек — теперь Сатору среди кучи панельных домов находится не в одиночестве. Мужчина в черном пальто останавливается и поднимает голову, Сатору позволяет себе повернуться к нему полностью и не напрягать глаза косыми взглядами, видит темные волосы, в пучок собранные, и тут же благодарит судьбу за благосклонность — Хакари бы посмеялся. — Эй, — Сатору не кричит, лишь повышает голос — этого будет достаточно — и машет рукой, давая проповеднику о себе знать, — Здрасте, — сокращает расстояние в несколько шагов и становится перед опешившим мужчиной. — Ты что тут делаешь? Проповедник поправляет шарф и, чуть смутившись прямого взора четко в глаза, поворачивается к выходу со двора. Сатору машинально делает то же самое, не сбрасывая с лица глуповатой улыбки без причины. — Думал, Вы не ходите по спальным районам — по статусу не положено, — игнорируя нагло вопрос заданный, в отместку за отсутствие ответного приветствия, Сатору вновь устремляет взгляд на собеседника, и тот недоволен явно, но это вовсе не повод, чтобы от него отстать. — Не запрещено — вот и хожу, — хмыкает проповедник, — Домой возвращаешься? — Да, — Сатору медленно движется вперед, ожидая, что мужчина пойдет за ним, — А Вы? Опуская глаза и пиная ботинком снежный ком у маленького заборчика рядом с клумбами, проповедник, видимо, либо вспоминает свои планы на вечер, либо думает, как отмазаться от компании Сатору — тот обязательно за ним увяжется. Сатору словно и шел сюда только ради этого, сам не зная, правда. — Я тоже, — наконец выдав очевидный, уже давно понятный Сатору ответ, проповедник следует за ним, приходится тесниться на узком тротуаре. Сатору не нравится молчание, но отчего-то и говорить ничего не хочется. Просто идти, слушать свои шаги и чужие, как хрустит, проминается под ногами снег, как шуршит собственный пуховик и свистит легкий ветер в ушах. Лицо сравнительно давно покраснело — замерзло — поэтому Сатору немного завидовал наличию шарфа у проповедника и изредка поглядывал на него, пока в голову наконец не пришла дельная мысль. — Куда ходили? Опять свои учения распространять и забивать этим чужие умы? Сатору прячет ухмылку в воротник куртки и слышит смех со стороны проповедника, непонимающе слегка глядит в глаза позади, притормаживая. — Не думаю, что тебя должно это волновать, — голос становится хрипловатым из-за смеха, мужчина чешет покрасневший нос, — И хватит мне выкать, я не такой старый, — уже менее уверенно произносит, сощурившись — словно совсем прикрывая глаза — и высматривая что-то впереди. — А своим прихожанам в храме Вы так же говорите? — нарочно Сатору продолжает обращаться на "Вы", видя, как проповедник морщится от фразы. — Нет, — моментально отвечает, — Но ты — не прихожанин, — заключив, обгоняет, наверное, чтоб не находиться под вечно пристальным взглядом — хотя бы этого не видеть, — Я же говорил, что тебе не стоит туда приходить. — Запрещаете? — Нет, просто предупреждаю, — проповедник заметно быстрее идет, будто пытаясь от Сатору сбежать, однако это не так-то просто: путь обрывает светофор, резко загоревшийся красным, и, кажется, он бы и дальше побежал через дорогу, если б не пронесшийся автомобиль прямо перед носом. — Куда Вы так спешите? — хватая за плечо и одергивая на тротуар, Сатору останавливает мужчину и встает рядом сам, руки́ не убирая, лишь крепче цепляясь, будто тот действительно может сорваться с места и убежать, исчезнуть из виду. — Домой, — повторяет проповедник, — Холодно, — оправдывается до того фальшиво, что Сатору хочется спросить, верит ли тот самому себе, но вопрос так и застывает где-то на кончике языка, обжигая и оставляя горьковатый привкус. — Нам по пути, — убеждает, осклабившись непомерно гадко, вынуждая проповедника отвернуться. Ну и пускай, ему нужно принять, наверное, что Сатору не собирается искать другие пути возвращения в родной район и всё равно пойдет следом, продолжит докучать и не только сегодня, собственно, но и всю ближайшую неделю — пока самому не надоест. Если вообще надоест. — Нам? Нам не по пути, — резко вдруг повернувшись, проповедник тыкает пальцем Сатору в грудь и выдает пачку возмущений и обвинений, — Ты отравил ту девушку в храме, скажи честно? — буквально сквозь зубы и до того тихо, что Сатору приходится напрячь слух, продолжая следить периодически за таймером на светофоре, — Никогда такого не было, и тут, после твоего появления, вдруг вот такое чудесное стечение обстоятельств, — пассивная агрессия ударяет в лицо словно ледяным ветром, проповедник медленно выдыхает, но похоже, что такой вид успокоения ему вряд ли поможет, — Не находишь странным? — Нахожу, — Сатору соглашается, однако в его голосе нет ни капли вины — он знает, что ничего подобного не делал. Он не станет убивать людей только из-за различных принципов, да ему глубоко поебать вообще, кто и что думает об этой блядской жизни, он может, да, от скуки спросить, поспорить — такое он любит — но все его предъявы на словах заканчиваются, это не небеса, где можно устраивать резню в погоне за властью, за сохранением своей репутации и места, на котором так трудно удержаться, но на земле Сатору тише воды, ниже травы. По крайней мере, он старается, — А Вы не находите странным обвинять первого встречного, вместо того чтобы ну, например, поставить камеры и в дальнейшем в подобных случаях знать виновника в лицо, а не тыкать пальцем в того, кто попался под горячую руку, — играя интонацией, Сатору насмехается откровенно, позволяя за запястье взять мужчину и убрать его руку от себя, заметив невзначай, что она даже не напряжена. Лжет даже сейчас? Сатору делает вид, что данный вопрос в его голове не всплывал и не заставлял подняться со дна сознания еще несколько сопутствующих. Он всегда может спросить потом. А что, если этого "потом" не будет? Проповедник поджимает губы, порывисто выдыхает, начиная движение вперед первым — зеленый загорелся — и вновь, видимо, желая взглядами с Сатору не пересекаться. Неудачная попытка. — Признавайтесь, кто испортил Вам настроение? — с мужчиной поравнявшись, Сатору чуть толкает локтем его в бок, пытаясь разговорить, расшевелить, лишь бы не греть свой слух тишиной — гулом автомобилей и неразборчивыми разговорами с соседней улицы. — Что? — Обычно, когда человек злится на кого-то без особой причины, это значит, что кто-то до этого успел точно так же вывалить на него свой необоснованный гнев, — пожимает плечами Сатору, козыряя умными рассуждениями, — Цепная реакция, — поясняет и замолкает наконец, от проповедника ожидая ответа. — Никто не портил, просто… — проповедник заметно замедляется, переставая скрывать свою уязвимость, и думает-думает-думает, Сатору теряет счет времени, в такт шагая рядом и не отрывая взора от чужого задумчивого лица. Размышляет, можно ли Сатору доверять? Сатору бы не советовал, он сам себе не доверяет, кажется, однако если действительно надо, то язык за зубами держать будет хоть целую вечность, — Просто слишком много всего навалилось, — заканчивает оборванную фразу вовсе не тем, что Сатору хотелось бы услышать. Поподробнее, поэмоциональнее, но никак не так сухо. — Если хотите, можете свалить на меня всё, что на Вас навалилось, — косо скользя по небесной глади, Сатору говорит неопределенно, нетвердо, ломкий голос, будто деревянный старый мост в деревне над неглубокой речкой — шатается от каждого дуновения ветерка, прогибается под человеческим весом и так и норовит треснуть прямо под тобой, и свалиться вместе с тобой в темную мутную воду, и потонуть там среди редких водорослей и других обломков мусора, — Ну, я впитаю всё, как губка, а потом… — Потом выльешь это всё кому-нибудь, не надо мне такого, — прерывает на половине, но разговаривает уже не так озлобленно, обиженно, видно, что пытается сдерживаться, — Давай рассуждать здраво, мы даже не знакомы, я не могу тебе доверять, — рукой отмахивается и убирает с лица челку, что в глаза лезет и нос щекочет, заставляя морщиться и сдувать ее каждую секунду — Сатору смешно. Для Сатору нет ничего сложного в том, чтобы сказать первому встречному что-то личное — специально или ненарочно — он знает, что этот человек потом забудет обо всём, а это значит, что Сатору не о чем волноваться. Он, честно, думал, что все люди такие же до определенного возраста, пока небеса не наградили его гордым одиночеством и гулким молчанием на долгое время, пока не научили, что всё, сказанное им даже в шутку, можно против него обернуть. Следить за языком вошло в привычку, но на землю вернувшись, медленно, но верно привычка испарялась, высыхала, как лужи на асфальте после продолжительного дождя. И вместе с ней куда-то в воздух — в небо — улетало осознание, что не все такие, как Сатору. Что людям важно правильно выстраивать круг общения, а Сатору и с этим проебался уже. Он не может заставить проповедника говорить больше — это, конечно, минус, он может лишь заставить его говорить то, что он внушит в его мозг, но выдавать ему правду о себе на блюдечке с голубой каемочкой — нет, такое ему не подвластно. А жаль. С одной стороны. А с другой стороны, у Сатору есть шанс исправить все те ошибки, что он допускал, будучи молодым и неопытным, есть возможность своими силами добиваться чужого расположения, как обычный, настоящий человек, без техник и уловок, так, как он не умеет. Не умеет, но отчаянно пытается уже почти год, и пока попытки успехом не увенчались. Сатору хочется быть простым и получать простоту в ответ. Не думать, не забивать разум ненужными предрассудками — он и так простой, так почему люди к нему не тянутся? Он никого не отвергает, выслушивает и принимает, но одноклассники видят в нем не хорошего собеседника, а того, кто может заплатить за них в ресторане. Может Сатору им и не является, пытается себя убедить, внушить самому себе — жаль техника на себя не сработает. Ему не грустно, нет, просто хочется, чтобы жизнь на земле отличалась от той, что была на небесах. Хочется разнообразия, ради которого, безусловно, нужно прикладывать усилия, но Сатору не может сосредоточиться на чем-то и на ком-то одном, ему нужно всё и сразу — он привык всё получать именно так. Всегда надо попытать удачу, усилия можно приложить потом. Если понадобится вообще. — Сатору Годжо, — обгоняет и перегораживает дорогу, протягивает ладонь для рукопожатия.

***

Сугуру клянется, что это всё сон. Это всё не реально, не по-настоящему, это бред и фантазия его больного разума. Беловолосый парнишка продолжает идти рядом с ним, прикасаться и смотреть четко в глаза, вынуждая сомневаться во всех своих мыслях, вынуждая оставить попытки покинуть этот кошмар и смириться. Это больше похоже на сонный паралич, только Сугуру может двигаться, может говорить, а галлюцинация перед ним всё никак не развеивается. И так хочется, чтобы она исчезла, чтоб исчез сам Сугуру — закрыл глаза, и открыл бы их уже дома, где его снова с потрохами съест ненависть, но это всяко лучше, нежели его будет поедать совесть за жалкие попытки отвязаться от соседского богатого мальчишки с сомнительным прошлым. Пустое обвинение пролетает первым, Сугуру сам не знает, честно, почему это выдал. Камеры уже давно в храме есть, и виновника он уже давно видел в лицо, да только не волнуют его все эти разбирательства — чистая правда — его волнует только то, что неделю он не сможет получать доход с храма, а значит не будет занят работой и будет от безделья страдать днями напролет, чем еще сильнее свое моральное состояние пошатнет. Первый адекватный вариант — адекватный относительно других — который выдает его разум: смерть своего сына глава семьи Годжо инсценировал ради большей известности. Однако тут же отметается — почему спустя столько лет вдруг бизнесмен решает вновь отправить своего сына учиться как ни в чем не бывало? Почему никто об этом не говорит в местных СМИ? Сатору должен быть ровесником Сугуру, даже старше чуть-чуть, но никак не школьником, хотя у богатых свои причуды… Второй вариант — это второй ребенок в семье, названный точно так же и никогда в СМИ не обсуждавшийся. Тоже глупо, тоже абсурдно, Сугуру не хочет об этом думать, но назойливый голос в правом ухе не затыкается. А заткнуть хочется. — Признавайтесь, кто испортил Вам настроение? Ты. Портишь прямо сейчас. Сугуру удивляется тому, что обвинение в убийстве забывается в их диалоге так быстро. Сугуру стыдно. До покрасневших ушей и щек, до вины на дне прищуренных глаз, до поджатых губ и неровного дыхания. Потому что Сатору действительно не виноват в том происшествии. Потому что Сугуру ведет себя до невозможности неприлично. Потому что не может себя контролировать рядом с этим ходячим мертвецом. Если Сатору вёл себя так же рядом с Секо, то Сугуру понимает, почему Секо так по нему скучала, так часто вспоминала как бы случайно — такого трудно из головы выкинуть. По правде, Сугуру думал, что Сатору окажется более высокомерным, кичливым, бессовестным, да каким угодно, но не таким, каким предстает сейчас перед ним. Сугуру отделаться от мысли, что Сатору далеко ему не противен, не может, как и от самого Сатору, который жаждет его внимания и почему-то доверия. На ровном месте. Буквально. Доверие Сугуру привык выстраивать в несколько уровней, оценивать человека, привыкать к нему и анализировать то, как он ведет себя в разных жизненных ситуациях, а сейчас он словно на пустом поле, на равнине с только-только распустившимися цветами, и уже почему-то должен довериться тому, кто их взрастил, узнав уже спустя много лет ошибок и пререканий, что взошли они лишь благодаря Солнцу и дождю, а не стараниям выбранного человека. Такого Сугуру не надо. — Сатору Годжо, — обгоняет и перегораживает дорогу, протягивает ладонь для рукопожатия, и Сугуру застывает, хлопая длинными черными ресницами на слегка удивленных глазах. Ну, его как минимум не обманул вчера слух, и имя в самом деле совпадает. — Сугуру Гето, — высунув руку из кармана, жмет чужую, холодную и покрасневшую, а затем отводит взгляд и продолжает стоять, даже когда Сатору вновь с ним равняется и освобождает проход. Глядит мельком на руку и ощущает дежавю — ровно такой же фантомный холод от чужой ладони и жжение от осознания того, что он самолично был на похоронах этого человека. — Приятно познакомиться! — восторженно чересчур произносит Сатору, — Теперь можешь вывалить на меня груз всех своих проблем, — давит лыбу и разводит руки в стороны, будто показывая весь масштаб. По его мнению, конечно. Не ошибается. — Это не так работает, — Сугуру смеется беззвучно в ответ. Сатору выглядит… надежным? Неподдельно искренним и поддельно несерьезным. Сугуру и рад бы, но так нельзя. Он даже самым близким людям душу изливает только в самых крайних случаях, и то по капле. Не такой он человек. Да только Сатору с первого дня будто его мысли читает, быть может, у него правда всё на лбу написано? Надо почаще смотреть в зеркало. — Не хочешь — как хочешь, — Сатору невозмутимо плечами пожимает, — Будем идти в тишине, — теперь словно давит. Такое Сугуру не нравится, несколько секунд назад было куда лучше, — Идти и молчать, — наклоняется и почти шепчет. Разница в росте, пускай и не такая большая, Сугуру тоже напрягает, он машинально чуть отшатывается в сторону, понимая, что и такой расклад ему не по душе. — Почему именно я должен что-то рассказывать? В надежде перевести разговор в другое русло, обернуть всё так, чтобы молчать и изредка поддакивать — спорить уже устал — Сугуру всю волю в кулак собирает и нагло ворует у Сатору прием, не им же придуманный, останавливаясь перед ним и складывая руки на груди. — Потому что я так хочу, — Сатору его обходит мгновенно, перед этим мазнув взглядом по лицу, и со стороны они выглядят, как две собаки, что встретились во время прогулки впервые и тут же вступили в игру, крутясь-вертясь, перебегая и резко притормаживая, кусаясь в шутку и лая на всю округу, — У тебя больше опыта, а значит больше тем для разговора, — бросает через плечо скучающе, будто устав объяснять каждое слово, и Сугуру винит себя за то, что не понимает очевидных вещей. Всё понимает, только доходит долго очень — столь же долго, сколько они идут до дома. Сугуру не планировал, по правде, пешком идти по холоду, но сбежать сейчас уже не получится — снова будет стыдно. — Которые ты не сможешь поддержать, — ухмыляется, пытаясь находиться в выигрышной позиции, но Сатору вечно перетягивает канат на себя. Сугуру уже ослаб. — Сомневаешься? — Имею полное право. Сатору кивает и прикусывает губу нижнюю, уже заметно искусанную и потрескавшуюся, словно боится что-то сказать. Теперь Сугуру мог бы выгодно продолжить дальше препираться и давить, но отчего-то молчит и смотрит лишь обеспокоенно на собеседника замолчавшего. Даже сейчас ему неудобно. — Ты давно в этом городе? — тихо интересуется Сугуру, выдыхая из-за уже более разряженной обстановки — Сатору, кажется, тоже заинтересован. Сугуру мысленно винит себя, что пытается его подловить, но больная голова не дает покоя, а проблемы как-то всё-таки нужно решать, — Просто я живу здесь уже лет десять, а тебя начал видеть сравнительно недавно, — спешит оправдаться и уже ждет, когда сможет поймать на лжи и коварно улыбнуться. — Недавно переехали из столицы, — в этом же тоне подлавливает Сатору, идет буквально параллельно, и у Сугуру не получается выдавить даже каплю тех эмоций, что еще секунду назад он представлял в голове, — Родители устали от городской суеты, хотелось жить поспокойнее, — заключает Сатору равнодушно. Так, как будто он каждый день это рассказывает, так буднично и непринужденно, что язык у Сугуру не повернется вновь его в чем-то обвинить. Даже если он знает правду. — Я бы не сказал, что здесь спокойно, — слабая улыбка проскакивает на лице, и Сугуру мимолетно вспоминает свою жизнь в деревне. Надо будет обязательно съездить. — Вы были за границей? — корпусом к нему повернувшись, Сатору сбавляет шаг, и Сугуру замечает блеск в чужих глазах, — Ты. — исправляется быстро, — Ты был? — Нет, мне и здесь хорошо, — теперь же позволяет себе улыбнуться подольше, чтобы ответную улыбку словить. — Мне тоже, но… Там правда красиво. Даже спокойнее, чем здесь, не везде, да, но определенно стоит своих денег и твоего времени, — на двух последних словах подмигивает и поворачивает голову на дорогу, периодически поглядывая себе под ноги на подтаявший снег. Сугуру невольно делает то же самое, поникнув слегка. В голове созревает идея уехать в другую страну, действительно посмотреть на мир, быть может, отправиться в путешествие и определить для себя, где лучше жить. Пока только неуверенно вьется в мыслях, на полу темной комнаты ветви распускает, и когда в этой комнате включится свет, когда Сугуру к ней придет, сам созреет, тогда можно будет уже строить планы. На улице постепенно темнеет, и на фоне фонарей Сугуру наконец-то замечает вдалеке храм, а значит, что идти им осталось совсем недолго. Он впервые за последний час достает телефон из кармана, округлившимися глазами пялится на цифры, отражающие время на экране. — Я смотрю, ты не торопишься. Так поздно возвращаешься домой, родители не наругают? — усмехается по-доброму, пытаясь до сих пор определить лад их разговора. — Они вернутся еще позднее, — безэмоционально бросает на ветер, летящий Сугуру в лицо. Они сворачивают в частный сектор, — А ты торопишься молитвы читать и искать еще один способ выкачать больше денег? Или разлад. — Конечно, каждый день этим занимаюсь, — монотонно выдает Сугуру, вздыхая протяжно и, видимо, чрезвычайно громко, потому что Сатору оглядывается и останавливается вдруг. Сугуру смотрит недоумевающе, обманчиво безразлично, будто это он испытывал терпение Сатору всю дорогу. Теплый свет фонаря вынуждает яркие глаза потемнеть, но Сугуру всегда помнил их цвет, оттого еще сильнее в груди колет. Сугуру ненавидит прощаться. Это всегда слишком неловко, нелепо, скомканно или наоборот растянуто так, чтобы потом Сугуру ночью обязательно думал о том, что нужно было сделать по-другому. Сатору тянет к нему руку вновь, Сугуру смотрит на нее, как на заклятого врага — отстраненно, с нечитаемым страхом, еле уловимым, но, Сугуру уверен, Сатору смог его почувствовать. И оттого страшнее становится. — Приду, когда храм откроется, хочу лично посмотреть на плоды твоих трудов. Пожимает руку, уже более теплую и мягкую — держал в кармане — Сугуру провожает Сатору взглядом, не решаясь заходить домой даже тогда, когда тот скрывается за поворотом, даже когда не слышно уже его одиноких шагов и где-то вдали хлопают двери прочного забора — Сугуру точно знает, что это он. Сверлит насквозь взором пустую заснеженную дорогу с четкими следами под уличным фонарем и более размытыми дальше. Сугуру надеется, что Сатору не придет.

***

Множество разноцветных неоновых вывесок, реклам и гирлянд на деревьях и домах не дают ощутить наступление вечера в полной мере. Фары ряда проезжающих машин поочередно ослепляют, с каждым разом словно всё сильнее, и Мегуми щурится, съеживается от подувшего в лицо ветра и вытаскивает из карманов согревшиеся руки, завидев, как уличный музыкант застегивает сумку и складывает гитару в черный чехол. Юджи — так зовут парнишку, играющего и поющего на набережной, Мегуми за весь день успел познакомиться — улыбается широко и слушает галдеж маленькой толпы — под вечер все разбежались. Мегуми смотрит на него взглядом помутневшим и ловит встречный. Такой простой, бесхитростный и внимательный. Заинтересованный. Нос пряча в воротнике куртки и уводя глаза куда-то на соседнюю пустую скамейку, Мегуми встает и успевает сделать от силы пару шагов, как слышит чужой голос позади, такой же выразительный, как в тех песнях, что Юджи пел весь день, и чуть хрипловатый. — Приходи завтра, — смеется музыкант и большими блестящими глазами на Мегуми глядит прямо, — Не устал сидеть здесь весь день? И Мегуми борется со стойким желанием сбежать отсюда побыстрее, в реальности же врастая ногами в каменную плитку, снегом занесенную, готовясь пустить корни рядом с той скамейкой, где просидел почти весь день, нарочно не согласившись идти неизвестно куда с Сатору. Мегуми не против его компании, правда, даже хочется извиниться, домой вернувшись. К нему домой. Мегуми ему обязан, кажется, жизнью, ведь он бы действительно прыгнул тогда, либо разбившись об лед, либо пробив его и утонув в ледяной воде. И Мегуми не особо понимает сейчас, зачем он хотел наложить на себя руки, если в итоге не всё так плохо, как он ожидал. Однако это всё лишь благодаря Сатору, который почему-то до сих пор его не выгнал из дома. А должен? — Всё равно делать нечего, а так хоть… — Мегуми спотыкается на ровном месте — нормальные люди вряд ли так делают. У них куча проблем: работа, учеба, семья, да что угодно, чего нет у Мегуми. Он совершенно свободен. И ему это не нравится, — В обществе, на свежем воздухе. Лучше, чем тухнуть дома. Мегуми теряется в словах Сукуны, что в разуме вылезают из тени и противным, ненастоящим, ломающимся голосом твердят о том, что Мегуми лишний. Даже здесь. Даже тут он не попал, не угодил, но Юджи, видимо, это не волнует. Он видит в нем преданного зрителя — спрашивает вдруг, что можно улучшить, какие песни добавить в репертуар своих импровизированных уличных концертов — и заставляет вытянуть свое сознание из непроглядной темной бездны, где все рациональные размышления превращаются в одно большое месиво из воспоминаний: звонких голосов и душащего шепота, чужих чернеющих глаз и мелькающих светлых волос, капель дождя ранним утром, что падают на лицо, к небу обращенное, и тонких лучей закатного солнца, освещающих заполненные улицы родного района. Мегуми бы потонул в этом всём и не пожалел. — Мне всё нравится, — лицом поворачиваясь к собеседнику, Мегуми говорит это так уверенно, будто это не он еще вчера кривился, увидев Юджи впервые и всколыхнув поле еще незабытых воспоминаний. — Тогда и я доволен, — Юджи улыбается, глаза прикрывая и голову опуская, словно специально позволяя Мегуми попялиться исподтишка, — Я завтра чуть позже приду, — уточняет, надеясь всё же на то, что Мегуми придет снова. — Учеба? — Да. Мегуми и не сомневался. — А ты где учишься? — интересуется Юджи, пиная снег под ногами, — Если еще учишься, конечно, — поправляет он, бросая короткий изучающий взгляд. — Да… уже не учусь, — Мегуми не успевает подумать над ответом, как начинает говорить, оттого со стороны фраза, наверное, выглядит чистым неприкрытым враньем, самым настоящим и самым неестественным одновременно. — А я вот хотел в колледж уйти, — слегка расстроенно вздыхает Юджи, — Но дед настоял на том, чтобы я доучился и пошел в какой-нибудь вуз, — едва заметно пожимает плечами и хмыкает, видимо, собственным мыслям. — Мнение деда так важно? Мегуми не знает, зачем задерживается серьезно на их разговоре. Быть может, общение и правда сложится, однако Мегуми слабо верит — Юджи слишком открытый, что ли. Слишком от него отличный, не такой замороченный, застрявший на чем-то определенном. Непостоянный. С Сатору бы, кажется, они нашли общий язык — Мегуми чувствует, что Юджи был бы рад видеть перед собой незатыкающегося собеседника с большим арсеналом интересных тем. А не молчащего, всего закрытого и скомканного, неловкого Мегуми. — Он всегда говорит умные вещи, думаю, я могу ему верить, — улыбается так тепло, что у Мегуми дыра в груди, только-только затянувшаяся слабо, трескается по швам, рвется, рассыпая на дно ярко-красные нитки с парой узлов на конце. Цумики всё-таки хочется найти. Встать на ноги, освоиться, встретиться и убедиться, что всё с ней хорошо — жива и здорова. Или умереть и на небеса вернуться, но будет ли от этого какой-то толк, если Мегуми вновь к земной жизни привыкнет? Думается, что Мегуми никогда с такой теплотой о семье не говорил. Не всегда потому что действительно не чувствовал особой любви к родителям, нет, просто для него чуждо какое-то выражение этой любви, да и к кому — отец, наверное, и видеть его не хочет сейчас. А Цумики? Она ведь до сих пор думает, что он мертв. Перед глазами плотная застройка одинаковыми домами, отчего всё пространство на горизонте сливается во что-то нечитаемое, с яркими контрастными огнями в маленьких окнах и монотонными фасадами коробок-муравейников, где на балконах снуют люди — Мегуми не может разглядеть, что именно они делают, но он уверен, что ничего примечательного там нет. Он не хотел бы так жить. И он рад безмерно, что судьба не вынудила его ночевать в вечно открытых подъездах подобных домов, а дала шанс на что-то большее, даже в одиночестве не оставив. Здесь нужно свернуть, перейти дорогу и дальше… — Тебе в какую сторону? — Юджи останавливается на пешеходном переходе, осматривая дорогу и внезапно дергая Мегуми за руку, решив перебежать на красный, — Всё равно никого нет, — хихикает тихо, поясняя и отпуская попутчика, и мгновенно застывает перед пустым тротуаром и поворотом, ожидая ответа от опешившего Мегуми. — Я… не помню, — выпаливает и тут же понимает, что Юджи этого лучше не знать. Было, — То есть я знаю, что мне — туда, — указывает рукой на освещенный поворот в частный сектор, — Но… — Давай спросим, погоди, — и Юджи срывается с места, устремляясь к единственному прохожему в проулке. Мужчина копошится в карманах пальто, на фоне снега выглядя единым черным силуэтом, будто призрак какой. Но Мегуми пугает больше то, что Юджи вот так просто бежит решать его проблему. Может, ему совершенно в другую сторону, а он здесь тратит время на поиски дороги для первого встречного. — Да куда ты, я сам разберусь, — цепляя за плечо, Мегуми тянет на себя, запыхавшись изрядно от бега по снегу, и Юджи удосуживается обернуться, махнув рукой в черной перчатке, — Не надо, — убеждает или пытается убедить — в любом случае не срабатывает. — А вдруг ты домой не попадешь, тебя здесь где-нибудь убьют или похитят, а я стану подозреваемым, — сбавляя скорость за несколько шагов и, наконец, останавливаясь в паре метрах от того мужчины, Юджи хмурится, — Или буду сам винить себя в том, что с тобой что-то случилось. Пока Мегуми безмолвно рассуждает о том, почему вообще Юджи заботит его безопасность и сохранность, последний ускользает из-под настороженного взора и вмиг подплывает к незнакомцу, который так и не ушел за всё время их диалога — будто специально ждет, знает, что что-то от него надо. Сунув замерзшие руки в карманы куртки, Мегуми двигается неспеша к завязавшему с мужчиной разговор Юджи. Никакой агрессии со стороны прохожего не наблюдает, но всё же смеряет Юджи неодобрительным взглядом и с таким же недовольным выражением лица поворачивается к мужчине, что одаривает его смущенной, но понимающей улыбкой — не осуждает. — Тебе куда? Повторяет вопрос Юджи, давая Мегуми второй шанс на адекватный и складный ответ. Но почему-то снова не складывается. — Что? — Адрес какой? — задевая плечо, подходит ближе и поднимает голову, становясь совсем-совсем рядом, и Мегуми некомфортно от такой близости. Как минимум потому, что ответа в голове нет ни одного, даже самого глупого, даже шутки или оскорбления на крайняк, хочется вовсе молчать и смотреть, но не в светлые глаза напротив, в которых отражается свет в окне соседнего дома, а насквозь, куда-то на дорогу, откуда они пришли, на автомобили, редко по ней проезжающие, и тот светофор, где уже наверняка загорелся зеленый. — Я не знаю, — бросает Мегуми, опомнившись, — Не помню, — осознает, что такими темпами ничего не добьется и реально заблудится во дворах — в темноте и холоде, — К Годжо. Если Вы здесь живете, Вы, наверное, должны знать. Под конец фразы Мегуми теряет всю свою изначальную уверенность, думая, что звучит это неправдоподобно и слишком подозрительно. Невзначай брошенные Сатору слова, что его семья — не последние люди в городе, могут сыграть с ним злую шутку. А если его посчитают грабителем? Или решат, что он как-то с ними связан и заведут в темную подворотню, где убьют или будут пытать, в надежде добыть ценную эксклюзивную информацию? Бред. Бред, надуманный уставшим разумом, перенасытившимся впечатлениями за сегодняшний день. — А, да, я знаю. Подождите пару минут, я вас проведу, — мужчина смахивает челку с лица, торопливо вытягивает из кармана ключи, которые чудесным образом нашлись за секунду, и скрывается за забором. Неверящим взлядом Мегуми сверлит дверь еще секунд пять, а позже переводит взор на Юджи, уже подбирая слова для прощания. — Ну, я подожду, а ты можешь идти, я думаю. Спасибо, — за что конкретно — Мегуми еще не определился, но поблагодарить обязательно стоило. Хотя бы из вежливости. — Не-не-не, мы еще не прощаемся, — Юджи быстро его останавливает, тараторя, что не уйдет, пока не удостоверится, что Мегуми точно пошел домой. Сам он говорит лишь, что живет недалеко, поэтому Мегуми его ничем не обременяет, не загружает нарисовавшейся из ниоткуда проблемой и не тратит его драгоценное время. Юджи словно не хочет нарочно домой возвращаться, и Мегуми это не радует ни коим образом — наверное, та теплая улыбка после вопроса про деда явно что-то за собой скрывала. Теперь Мегуми хочется узнать, что именно.

***

Дверь впервые открывается без скрипа — распахивается в панике, Сугуру замирает в прихожей, немигающе глядя в неосвещенный коридор. До выключателя так и не дотягивается, вместо этого лезет в карман за газетами и судорожно глазами ищет картинку счастливой — уже так его заебавшей — семьи с парочкой незнакомцев на фоне двухэтажного особняка. Номера дома не видно или это у Сугуру в глазах плывет, растекается, как пролитая на пол вода или растаявший под ногами снег, впитавшийся сразу в коврик у порога. Сейчас бы рухнуть на пол обессиленно и заснуть бы прям здесь, но бросать бедных мальчишек в такое позднее время, до этого пообещав показать путь, будет новым поводом для остервеневшего, оскалившегося ночью чувства вины. Нет ни малейшего желания выходить на мороз вновь, однако Сугуру бросает пачку небрежно свернутых газет на деревянный пол, на миг позволяя себе забыть об их ценности — лично для него — и занять свою голову тем, что пацан, которого он должен провести до дома семьи Годжо, абсолютно на них не похож, поправляет шарф и мажет взглядом по собственному отражению в зеркале, плохо различимому во тьме. Выходит, проворачивает ключ в дверном замке, хотя мог бы этого и не делать — вернется же спустя минут пять — но неведомое чувство в заблудившемся разуме буквально кричит, что ничем хорошим это не кончится. Расстрепанный брюнет первым обращает на Сугуру внимание — именно ему и нужна помощь. Сугуру оценивающе проходится взором по нему с ног до головы и узнает в нем того, кто вчера уходил с Сатору со двора, кто звал его по имени и этим Сугуру привлек, заставил к окну прилипнуть, в надежде поправить свою съехавшую крышу, но по итогу снести ее с концами. Этот парень ни чертами лица, ни цветом волос и глаз на Сатору не похож, может, ребенок от другого брака? Приемный? Или просто друг, который действительно потерялся в таком количестве домов, по пути на ночевку, например… Почему такие вещи вообще Сугуру волнуют? Никого ебать не должно то, о чем он думает. Даже его самого, кажется, ну думает — и думает, какая разница, отчего такие мысли и каким образом они в его голову пришли. Вдруг перед ним сейчас очередной ходячий мертвец, и Сугуру снова обманывают. А ему хочется знать правду. Пускай он сам далеко от них не ушел. Небо темно-фиолетовым оттенком оседает на окнах близлежащих домов, где еще не горит свет или, быть может, уже давно выключен, и Сугуру невольно глядит на окна собственного жилища, которое ночью сливается с непримечательной природой вокруг: с голыми деревьями, ветви которых усыпаны снегом, словно листвой по весне, с неубранными сугробами и грязными следами дорожек, на них протоптанных, дом Сугуру чуть ли не единственный, что не украшен всяческими новогодними штуками — у него в окнах не горят гирлянды, а на двери не висит ублюдский дешевый венок, который он купил в прошлом году. Ему и без этого хорошо. Но дом Годжо отличается заметно своим оформлением: там и на фасаде елочные ветви с украшениями цвета золотистого, и на окнах на первом этаже кипа гирлянд, поблескивающих холодным белым светом, и на балконе на одиноком столе теснится совсем маленькая, очевидно искуственная елочка. А вот на участке уже две настоящих — те же, что на фото в газете. Сугуру становится перед дверью, не подумав, и тут же отходит назад, пропуская темноволосого мальчишку вперед, но тот как-то неуверенно топчется у забора и дергает ручку двери на себя. Та, естественно, не поддается, поэтому Сугуру, постояв и потупив секунд десять, так и не дождавшись каких-то еще действий со стороны юноши, подходит и звонит в звонок — нажимает на круглую черную кнопку, и тут же раздается звонкая, режущая слух и тишину в округе трель. Слышатся торопливые шаги и хруст снега, Сугуру несуразно отшагивает от двери, вновь оставляя брюнета одного на входе. Дверь открывается. — Мегуми! Я уже думал, что ты с концами ушел, что мне теперь одному все земные проблемы разгребать, — драматично поднимая голову и руку к сердцу прикладывая, Сатору выглядывает на улицу, с Сугуру взглядами пересекается и начинает смеяться заливисто, — Ты привел с собой такую компанию, я смотрю, и даже не предупредил, — Сатору хватается ладонью за забор, будто удерживает себя от падения. Сугуру определенно не нравится такая наигранность. Он со всеми себя так ведет? — В следующий раз обязательно предупреждай! — Следующего раза не будет, — брюнет не отходит и не отводит глаз, похоже, ему не впервой такое видеть, — Пропустишь? — спрашивает до того безразлично, что Сугуру буквально чувствует в воздухе едва уловимую нотку обиды, от Сатору исходящую. Данный спектакль, видимо, оценил только светловолосый пацан, что разбирался с проблемами этого беспечного Мегуми и тоже зачем-то притащился сюда. Сатору уворачивается, освобождая проход и выжидая, пока Мегуми зайдет, а затем возвращается в прежнее положение, однако закрывать дверь, кажется, не спешит. — Не хотите зайти? — блуждает чуть прикрытым мутным взором от одного лица к другому, улыбаясь хитро и загадочно, опять играя очередное представление. Сугуру на такое не купится. — А можно? Оставшийся пацан с гитарой в чехле завороженно пялится на особняк за спиной Сатору и явно жаждет продолжения вечера — Сугуру, конечно, не знает, что они с Мегуми делали и откуда сюда пришли, но быть частью компании малолеток и одного переростка он не горит желанием. — Конечно, — переглядываясь с Мегуми, Сатору пропускает незнакомого парня и вновь заслоняет проход, словно Сугуру так и норовит туда проскользнуть, влезть в его личную жизнь — личное пространство — и узнать все тайны его семьи. Сугуру делает шаг назад и думает уже поднять руки, показывая, что он не собирается портить идиллию их сегодняшего вечера, и всей его жизни в целом. — А тебе — особое приглашение, — не спрашивает — утверждает. Это скорее Сатору спешит залезть к нему под кожу и выведать ответы на все свои вопросы. Ощущение не из приятных, но Сугуру лишь поджимает губы и качает головой. — Ты как здесь оказался вообще? — Сатору продолжает, убрав напускную многозначительность, таинственность и наигранное выражение лица: брови опускаются, улыбка остается только в виде слегка поднятых уголков губ, а веки будто намереваются совсем закрыть взор — лицо расслабляется. — Твои дружки потерялись, будь добр, говори им точный адрес в следующий раз, — на двух последних словах Сугуру осекается, — Или следующего раза не будет? — Еще как будет, — хихикает Сатору почти беззвучно, опираясь спиной на забор и будто нарочно показывая — мол, открыто, проходи, я не мешаю, не скрываюсь, — Не отделаешься, — вздыхает, шумно втягивая через нос морозный воздух, Сугуру только сейчас замечает, что тот стоит перед ним в какой-то легкой кофте всё это время, и мимолетно удивляется, как Сатору до сих пор не замерз, — Так ты зайдешь или я продолжу здесь стоять и мерзнуть, пока ты морозишься? Во всех смыслах. Сугуру опускает глаза, разглядывая грязные ботинки, облепленные снегом. Сатору читает мысли, но не торопит больше, всё равно никуда не уходит, не захлопывает дверь перед носом, не исчезает, как возможная галлюцинация — Сугуру продолжает слепо надеяться — лишь смотрит неотрывно и дышит неровно — в бьющей по ушам тишине это особенно сильно слышно. Сугуру рассуждает было, что ему интересно узнать, сколько Сатору может так простоять, ожидая от него хотя бы каких-то действий. Он ведь ни слова не сказал про то, что Сугуру молча уйдет — он не дает ему такого варианта изначально, перед фактом ставит, только не определяя времени, данного ему для решения. Но Сугуру не хочет долго думать, иначе эти думы заведут его настолько далеко и глубоко, что он зависнет здесь на несколько часов, еще столько же выбираясь обратно на поверхность, в реальность, приходя в себя. Сугуру так не хотел, чтобы Сатору к нему приходил, что в итоге пришел к нему сам.