Весна

Внутренняя, усердно скрываемая паранойя усиливается ровно тогда, когда Мегуми остается один — Юджи засыпает на всё том же диване в зале, а Сатору так и не возвращается продолжительное время — и шорохи начинают окружать буквально со всех сторон. Мегуми думается, что так на него повлиял дурацкий ужастик, но сомнения мигом отметаются, когда с кухни слышится треск стекла и падение на пол разлетевшихся осколков от бокала. Резко встав и заглянув в дверной проем, Мегуми действительно замечает, что одного из стоящих на столе бокалов не хватает, но они оставлены не настолько близко к краю, чтобы от мимолетного сквозняка упасть — Сатору не горит желанием убирать мусор, потому и убрал заранее подальше все четыре, чтобы от чужой неаккуратности — сам-то он, да, самый осторожный человек в мире — ни один из бокалов не разбился. Да и сквозняка никакого нет, Мегуми скорее ощущает фантомный холод из-за едва уловимого страха, застывшего в воздухе тонкой пленкой. Собрав с пола осколки стекла и поспешно их в мусорку выкинув, Мегуми осматривается, прижимаясь поясницей к краю стола, словно боясь за своей спиной кого-то постороннего обнаружить. Свет горит только на кухне и, наверное, в комнате Сатору, где тот просидел до своего недавнего ухода, Мегуми не уверен, что эта информация ему нужна, но включить светильники во всём пространстве дома, чтобы осветить каждый угол, внезапно хочется настолько сильно, что Мегуми, голову бодро подняв, направляется в темноту прихожей, решая начать именно с нее. Как только весь первый этаж, кроме зала, конечно, оказывается озарен режущим глаза светом, Мегуми нехотя перебирается на второй, где его встречает еще более ощутимая прохлада. Мегуми начинает потряхивать заметно, когда в комнате Сатору он чувствует желанное тепло в кромешной темноте, и хочется даже в одеяло завернуться, лишь бы, выйдя в коридор, не столкнуться вновь с колющим конечности холодом. Но Мегуми выходит как ни в чем не бывало, рассматривая дверь в туалет и окно в другом конце коридора. Посмотреть бы в это окно и увидеть бы там идущего домой Сатору. Однако за окном видно только горящий теплым светом фонарь и пустую дорогу во дворе, а за спиной протяжно скрипит открывающаяся дверь. Мегуми медленно оборачивается, пытаясь понять, какая именно дверь может издать такой звук, потому что входной Сатору всегда громко хлопает, а дверь в его комнату раскрывается тихо независимо от темпа. Сделав пару шагов обратно, Мегуми наконец замечает источник холода. Балкон. Как он мог не догадаться. Распахнутую стеклянную дверь мотает ветром, и Мегуми подбегает тут же, чтобы устранить причину его беспокойства последний час. Жмется спиной к двери, дыша тяжело и громко, поглощая жадно еще не согревшийся воздух с бессознательным облегчением. Значит, Сатору не закрыл. Мегуми ему это припомнит, когда тот вернется. Его всё же чуть волнует этот вопрос — куда Сатору рванул посреди ночи? — но логичные ответы сами приходят в голову так же, как и незваный гость на второй этаж дома семьи Годжо. Мегуми слышит отчетливые шаги сначала на лестнице, а затем уже недалеко от него самого, и мгновенно дергает вновь дверь на балкон, скрываясь за ней, как за стенами крепости — будто это вправду поможет. Ручку не отпускает, цепляется мертвой хваткой и смотрит взглядом невидящим в темноту внутри дома. Стук по стеклу разрезает безмолвие и неровное дыхание Мегуми. Второй стук — совсем аккуратный, интересующийся. Вежливый такой, но Мегуми вертит головой быстро, всем своим видом показывая, что гостей принимать не готов. Он сам в этом доме гость. Контрольный стук прямо перед носом раздается чуть громче, Мегуми закрывает глаза, мысленно жалея, что нож с кухни не взял, и держит до последнего ручку, думая, что почему-то ее до сих пор никто не дергает. Это всё похоже на одну большую галлюцинацию, будто Мегуми что-то подмешали, или его организм решил так странно отреагировать на алкоголь и порцию новых эмоций от новых знакомств. Но сейчас пора довольствоваться старыми незабытыми ощущениями от старых случайных встреч. — Теперь боишься умереть, да? Стремительный удар в пустоту позади себя прилетает с такой силой, что Мегуми непроизвольно клонит в сторону, и он за ограждение хватается, болезненно обжигаясь ледяными перилами и ледяным взглядом перед собой. — От твоих рук я не готов умирать, — хмурясь и губы изгибая в пренебрежительной гримасе, Мегуми держит дистанцию, не рвется подходить к другому концу ограждения и эмоционально выяснять отношения. Он ни о чем говорить не хочет. С кем угодно, но не с Сукуной. Не в такой ситуации. — Не простишь такого предательства? — Это будет меньшее зло, которое ты для меня сделал. Что хуже: быть убитым Сукуной или быть изгнанным на землю благодаря ему? После изгнания у Мегуми есть шанс вернуться на небеса и если не начать всё с самого начала, то хотя бы продолжить идти по уже проложенному пути. А после смерти от рук демона его ничего не ждет. Однако первый вариант по количеству возможных — в будущем — страданий кажется куда более неприятным и нежеланным, Сукуна, если бы действительно к Мегуми хорошо относился, никогда бы так не поступил. Ждать человечности от демона — глупо, ждать никому не нужных извинений — еще глупее. Сукуна и не собирается оправдываться, кажется, стоит и усмехается, руки на груди сложив, смотрит во все глаза и будто ждет чего-то от Мегуми. — Я и не обязан делать добро, — снимая, как дешевую пластиковую маску, свою ухмылку, Сукуна спешит выпутаться из костюма клоуна и принять серьезный вид, словно обороняясь и ожидая, что Мегуми примет бой, однако Мегуми как стоял неподвижно, окаменев от чужого появления, так и стоит, — Не обязан, но мне никто не запрещает. У меня, в отличие от тебя, нет никаких правил и законов, я полностью свободен, — не сдерживаясь, вновь кривится, — Поэтому для меня нет никакой выгоды в том, что ты сейчас здесь. — А разве для кого-то эта выгода есть? — хмыкает, поднимает голову и вздыхает обреченно, начиная натянуто улыбаться — Мегуми тоже весело. У них в цирке совместное выступление, — Вам всем лишь бы посмеяться надо мной, да? — Да кому ты нужен, — жаль, Сукуна обрывает их номер на половине, — Земля не крутится вокруг тебя, у тебя от безделья крыша съехала уже, — вертит пальцем у виска, — Другие делом занимаются и у них времени нет на то, чтоб козни тебе строить, а ты хуи пинаешь и всё думаешь о том, как же всем на тебя не похуй, — Сукуна говорит беззлобно и сухо, как простую истину, которую Мегуми, казалось, должен был понять от рождения, — Сними розовые очки, Мегуми. Имя на чужих губах во взгляде Мегуми застывает четко — он не смотрит в глаза, боится увидеть в них хоть каплю осуждения, забывая о том, что в своих его держит тоннами. Никаких розовых очков, их разбил его отец еще в раннем детстве, их Мегуми сам растоптал в одном из коридоров школы, их сама судьба рывком сорвала, когда Мегуми на небесах оказался. Сукуна не может так громко говорить о том, о чем ничего не знает. Он и Мегуми не знает совсем. И смеет высказываться так о его жизни. — Я не хочу тебя слушать. Голос будто ломается, разбивается об айсберг невыразимого негодования и отчаянного подлинного отторжения на последних словах, Мегуми стискивает зубы, но уходить не решается. Ждет, пока Сукуна уйдет первым. Глаза цвета свежей крови, литрами которой испачканы его руки, продолжают пялиться сквозь непроглядную темноту. Как Сукуна может называть Мегуми высокомерным, когда он сам таким является. Когда он точное олицетворение надменности и чистой гордыни. Наверное, всё дело в собственном признании, и Мегуми до такого никогда не дойдет, не осилит, потому что врать самому себе не намерен.

***

Небо уже не такое темное, чтобы пугать своей пустотой, но еще не такое светлое, чтобы освещать окрестности и позволять отпустить необъяснимую ночную тревогу. Сатору привык к чувству незащищенности каждую ночь, находясь в своей комнате, однако на улице оно ощущается настолько остро, что Сатору поклянется, как чувствует множество иголок на своем лице и ладонях, что грозятся войти глубже с каждым шагом и осквернить чистую кожу на глазах у всех. Сатору видит пристальные взгляды во всех темных уголках, во всех сугробах и за каждым забором — в любом месте найдется силуэт, смотрящий с мнимым интересом, будто что-то ожидая, неважно — плохое или хорошее. Главное — смотреть. Пялиться неотрывно, словно Сатору дорогая известная картина, у которой всегда толпится очередь в галерее, а здесь нет никаких препятствий — подходи, любуйся — и Сатору поддается как в первый раз. Не расслабляется, раскрывает широко покрасневшие уставшие глаза, треплет волосы, назад зачесывая, и натягивает улыбку еле заметную, но ее достаточно для уверенного вида. Пускай ноги заплетаются — Сатору вслух скажет оправдание, что сугроб слишком большой, что ботинки ему жмут, да что угодно, лишь бы со стороны не выглядеть подзаборной пьянью. Сугуру, кажется, такое вообще не волновало. И Сатору в какой-то степени даже завидует. — Я не хочу тебя слушать. Сатору вскидывает голову, смотря в сторону балкона, но разобрать ничего толком не может, только краем уха слышит явно недовольного Мегуми. Неторопливо шагая к дому, Сатору заваливается в прихожую, громко и резко выдохнув, тут же его появление знаменуется белым шумом в ушах — броской тишиной в реальности. Ноги невольно подгибаются, и Сатору опирается обеими ладонями на стену, проходя медленно к лестнице и бросая беглый взор в зал, где телевизор больше не шумит и не слепит. Ослепить грозится теперь весь дом, а потому Сатору попутно щелкает выключателем, решая с дальней частью первого этажа разобраться потом — не разбираться вовсе, — шагает к своей комнате, желая побыстрее завалиться на кровать и в ту же секунду отрубиться часов на двенадцать, однако голос Мегуми на балконе всё же заставляет побеспокоиться о том, не сошел ли он с ума, говоря сам с собой посреди ночи на улице. Выходить на мороз снова откровенно не хочется, но, встречая рядом с Мегуми, по всей видимости, виновника всех ночных уличных шорохов, что Сатору слышал в диалоге с Сугуру, списывая всё на влияние алкоголя и разыгравшееся воображение, он выгибает одну бровь и прищуривается, застывая в дверном проеме. Неожиданно, но, наверное, никого другого здесь быть и не могло. Мегуми внезапно срывается с места и быстрым шагом скрывается в темном коридоре, вынуждая обоих обратить на него по-разному равнодушный взор. — Не задался разговор? — Сатору мельком оглядывает Сукуну с ног до головы, посмеиваясь и становясь рядом. — Это бесполезно, — ловко на ограждение запрыгнув, Сукуна стряхивает с него только-только выпавший снег, усаживается на очищенное место и, локтем оперевшись на колено, укладывает голову на ладонь, мизинцем невесомо проводя по собственной щеке, — Здоровый эгоизм — двигатель по социальной лестнице, — Сукуна прикрывает глаза. — Вверх? — Его, — кивает в сторону двери, — Вниз, — распрямляясь, Сукуна поворачивает голову к Сатору, — Потому что эгоизм нездоровый. Ты не заметил? — Да нет, обычный закрытый подросток, — Сатору плечами пожимает, откидывая голову и на Сукуну глядя снизу вверх. — Думает, что мне делать больше нечего, кроме как пытаться ему насолить, — издает контрастно громкий смешок, и Сатору кажется даже, что Юджи может проснуться в такой неподходящий момент. Но выкрутиться он всегда успеет, — Если хочет видеть во мне врага — пускай видит. — Да он в каждом врага видит, не обессудь, — махнув рукой, Сатору отстраняется от промерзших перил и встает напротив, — Ему теперь есть, чего бояться. — Смерти и возвращения обратно? Ведь там я, такой злой и ужасный, опять сдам его Хигуруме и не получу от этого никакой пользы, он ведь так и думает, — довольно лицемерно, но Сукуна с самого начала не корчит из себя праведного, а, скорее, говорит как есть. — Ему нужно привыкнуть и переварить случившееся, ты слишком его торопишь, — умничать Сатору не умеет, особенно когда в сон клонит до тяжелеющей головы и ватных ног. Зевая широко, Сатору слабо разводит руками, как бы делая немой, но понятный всем вывод, что Сукуна сейчас ничего не добьется, — Я могу сколько угодно его убеждать, но он всё равно останется при своем мнении, — открещивается от возможных просьб, пускай и вряд ли озвученных, но Сатору бы точно понятых. — А ты, я смотрю, прям тут готов упасть, ночью не спится? — насмешка проскакивает на долю секунды, и Сукуна переключается на привычные издёвки, закрывая тему про Мегуми. — Если б не ты, я б уже видел десятый сон. Лишнее напоминание — и Сатору вправду готов падать на занесенный снегом пол. Приходится вновь обхватить пальцами перила, впитывая холодную влагу, кажется, всем телом и промерзая от кончиков пальцев до внутренностей. На сегодня хватит. — Если б не мотался в тот храм, — мотнув головой в сторону, Сукуна заставляет Сатору встрепенуться и включить мозг, чтобы придумать дельное оправдание. На самом-то деле оно уже есть — Сатору твердил его самому себе еще тогда, когда тащил Сугуру по улице, но в тот момент это была конкретная причина, а не откровенный пиздеж. Пора переставать что-то внушать даже самому себе, и Сатору обязательно об этом подумает… завтра, — Я удивлен, что он еще функционирует, я еще лет десять назад его сжег, — невозмутимо рассуждает, повернувшись в его сторону. — По какой причине? — скромно интересуясь, Сатору слегка улыбается, в голове откладывая эту информацию чуть подальше, чтобы и не забыть, но и не занимать сейчас этим истощенный разум. — А? — Ну, не просто так же… — Жили там повернутые на вере, — Сукуна перебивает и усмехается, наверное, вспоминая, — И таких же там собирали каждый день, — будничным тоном рассказывает, словно Сатору должен его понять, — Что Богам выгодно — мне пользы не дает, сам знаешь, — оглядывается на Сатору и ловит легкий кивок в ответ, — Я, правда, понаблюдал за ними немного, интереса ради, но у них жизнь настолько скучная, что уважением не проникся, извиняй. И собеседники никудышные, к вере любую тему сведут, и ведь не надоедает… — Ты говорил с ними? — Я не настолько безмозглый, — грубо отрезает, спустя пару мгновений продолжая: — Послушал, посмотрел и, — окончательно отвернувшись от храма, Сукуна вновь садится лицом к Сатору, — Сжег. Даже тела трогать не стал — противно, — искривляется и коротко машет рукой, — Доволен? — Вполне, — вздыхая и зевая еще раз, Сатору думает уже попрощаться и отправиться к себе в комнату, чтобы, наконец, позволить себе отдохнуть должным образом. Сукуна, спрыгнув с перил на подтаявший снег, смеряет Сатору оценивающим взглядом, а затем осматривает окрестности, бодро вертя головой. Небо с того момента, когда Сатору зашел на порог дома, стало заметно светлее, но лучше оттого не становилось — в глазах всё равно всё расплывалось, вмещая в рассудок не четкую картинку происходящего, а размыленное месиво, заставляя его рисовать более жуткие сюжеты и вероятные картины действительности, которые не вызывали в Сатору никаких эмоций. — Двадцать второго числа у Мегуми день рождения, поздравь его как-нибудь, чтоб не скис окончательно, — произносит тихо и, одним движением перемахнув через ограждение, скрывается внизу. Сатору молчит. Надеется, что не забудет, пока идет до комнаты, еле переставляя ноги. Мегуми на своем пути не встречает, он, наверное, с Юджи сидит на первом — у Сатору уже не осталось сил, чтобы думать. В комнате тепло и темно, Сатору проходит мимо выключателя к столу, выискивая наощупь ручку и черкая на календаре две буквы около нужного дня, чтобы утром напомнить самому себе, если догадается вообще глянуть на стол. А еще двадцать второго открывается храм — неделя пройдет. Сугуру явно не желает того, чтобы Сатору там появлялся вновь, но он так и не сказал "спасибо" за тот стакан воды и за то, что Сатору дотащил его до дома, а не оставил мерзнуть в сугробе. Так ведь и умереть можно. А Сатору вот такой добрый, милосердный, спас его и ничего не попросил взамен, как привык делать на небесах. На небесах ничего не бывает просто так, всем нужно извлечь преимущества для себя из того или иного действия и, вероятно, это ничем не отличается от демонической натуры — тоже теряешь свою человечность из-за своего эгоизма, Сукуна всё правильно сказал. На земле не трудно восстановиться, когда ведешь себя точно так же, Сугуру успешно этим и занимается, и Сатору чувствует себя обманутым — никакого смысла в его поступке не было. Что он за собой принес? Что-то нематериальное, неощутимое, такое Сатору не нужно — это не деньги и не вещь, которая могла бы чем-то пригодиться. Думается, что Сугуру не заслужил к себе такого отношения. Он не плохой и не хороший, он где-то на середине, а нейтралитет — это всегда наихудший вариант. Любые эмоции всегда лучше, будь то ненависть или любовь, зло или добро, но Сатору не отнес бы его никуда из перечисленнного. И себя бы тоже. Сатору достаточно параллелей.

***

Сугуру никогда не закрывает дверь на два оборота. Более того, он вообще редко держит ее закрытой тогда, когда он сам находится дома, иногда на ночь запирает, но обычно ему хватает лишь ворот на замке — никому не придет в голову сюда соваться, здесь на всех домах камеры и с любой точки злоумышленника можно легко вычислить. Да и лезть в храм изначально не самая лучшая идея, такое будет крутиться в мыслях только у того, кому не нужна материальная добыча, а каких-то заклятых врагов у Сугуру нет. На ум сразу приходит Сатору. Сугуру уверен почему-то, что изувеченные храмы поблизости — дело именно его рук, а значит, что рано или поздно он и сюда доберется, проблема только во времени. Но к Сатору совершенно не подходит определение врага. Не вяжется в голове, отторгается, как что-то неправильное, не истинное, а заведомо ложное, и кажется, что это манипуляции, что Сатору намеренно по-детски ведет себя рядом с ним, хотя что с него взять, если он действительно окажется подростком. Для старшеклассника несвойственно, наверное, тратить время на общение с помешанными на вере. У Сугуру столько вопросов, которые он никогда Сатору не задаст. Не озвучит всех его догадок, не обсудит с кем-то еще. Это словно запретная тема, он полез туда, где сотни предупреждающих об опасности знаков, нашел красную кнопку и теперь пожинает плоды своих недолгих, но выматывающих все нервы трудов, думает — не нажимать на кнопку и оставить всё так, как есть, полагаясь на то, что всё само собой разрешится в будущем, или нажать и взорвать всё к чертям, разнести на куски, и себя самого заодно, чтобы не мучился от последствий. Его не должно это волновать, но, вопреки этой установке, весь разум только и занят Сатору. И это порядком надоело, вдобавок ко всему голова буквально трещит с похмелья, а стакан воды с прикроватной тумбочки давно выпит. Память подводит совсем в неподходящий момент, Сугуру не помнит абсолютно ничего после ухода из дома семьи Годжо и, быть может, это к лучшему. Ушел он не так поздно, можно сказать, что успел выспаться, и, даже будучи пьяным, оказался предусмотрительным — оставленный стакан воды тому пример. Однако здесь воспоминания Сугуру разветвляются и голыми острыми ветками впиваются в кожу. — Че говоришь? Не слышно ниче, поблагодари хоть. Сугуру и вправду нес какую-то чушь. Возможно. Образ Сатору в его комнате настолько расплывчатый, неясный, как небо за окном, что сомнения цветут серыми цветами на ветвях собственной памяти и тут же засыхают, опадают куда-то под ноги и хрустят под подошвами ботинок, потом их замочит дождем и уже в грязной неглубокой луже они смешаются с землей и пылью на асфальте, превратившись в мутную противную жижу. Дождя еще не хватало. Да. Образ Сатору в голове как за стеной дождя, туманный, но такой свежий, будто это было пару секунд назад. Кажется, эта стена мешает им подойти поближе — галлюцинация вмиг рассеется, Сугуру уверен, это очень реалистичный сон вкупе с пагубным влиянием алкоголя. Ведь двери закрыты, а следов пребывания никаких не видно, кроме открытого на кухне окна — мгновенно всплывает видение, где Сугуру сам это окно распахивает, быть может, чтобы покурить, и забывает закрыть обратно, весь дом наполняет морозной свежестью. Именно такой, какой обладает образ Сатору в его помешанном дурном разуме. С пристальным, но столь грустным взглядом, поджатыми губами, мокрыми волосами, прилипающими к бледному лицу, пускающими капли по щекам, что спускаются позже к губам, дальше по шее, и впитываются в и так промокшую насквозь футболку. Он смотрит сверху вниз и молчит, с места не двигается, никак не хочет исчезать, словно он может как-то повлиять на это. Сугуру смеется себе под нос. По его воле этот парнишка застрял там и теперь гложет изнутри. Сугуру не смеет воспротивиться, он заслужил такое наказание. — Тебя никто не держит, Сугуру. — Мне правда домой надо. У меня… планы. На завтра… Да нет никаких планов. Есть только его личная глупость и его имя, слетевшее с языка Сатору так особенно беспрепятственно, чересчур гладко и живо, будто все эти десять с лишним лет они были знакомы. Не близко, нет, но знали друг друга достаточно, чтоб, собравшись большой компанией на тусовке, отделиться вдвоем где-то в углу, единственными остаться за столом, предпочитая разговоры вместо танцпола, или вовсе сбежать на улицу и говорить непозволительно тихо, обсуждая то, как медленно падает снег и как похолодает на следующей неделе, как подорожали продукты в соседнем магазине и как недавно отопление отключали во всем районе. Поверхностно, сухо, так просто — легко забудется, легко вспомнится в их следующий раз. А если следующего раза не будет, то никто, наверное, ничего не потеряет. Разовая акция, приятная, да, но такая редкая, что успеваешь насладиться, хватаешь каждый момент на лету. Сугуру не понимает, где кроется корень всех этих ощущений. В чем заключается суть проблемы и можно ли вообще считать это проблемой — не знает, но чувство страха вьется упрямым ростком где-то рядом. Сатору — закрытая книга, запечатанная в десять упаковок, обмотанная цепями с девятью замками, закопанная на восемь километров под землей и прикрытая сверху семью бетонными плитами. Словно ценное сокровище своей семьи находится под защитой пяти охранников, огорожен четырьмя стенами и с тремя гранатами в руках, и у Сугуру нет права на ошибку — за пазухой Сатору наверняка прячет два пистолета для пущей уверенности и чуть что — обе пули прилетят в Сугуру. Но ему и одной хватит в таком случае. Сугуру один. И ему крайне страшно лезть в эту неизвестность, тонуть с головой, Сатору может сделать всё, что душе его угодно, и это даже не смешно — у богатых свои причуды, и от банального незнания своего оппонента становится до того тошно, что голова начинает кружиться, и приходится опереться на одну из стен коридора. В прихожей множество грязи засохшей, а под ногами газеты, про которые Сугуру, к удивлению своему, помнит очень хорошо. А еще помнит свое знакомство с Мегуми. С не менее странным мальчишкой, однако более молчаливым и сдержанным, нежели Сатору. И то, как его называл Юджи — еще один новый знакомый, которого Сугуру, к счастью или к сожалению, запомнил, — по фамилии, что за время нахождения в зале сильно приелась. И, смотря на старые страницы газеты и в очередной раз убеждаясь в своих догадках, Сугуру складывает два плюс два, завидев у виновника аварии такую же фамилию. Они и внешностью, по правде говоря, похожи сильно, но совпадений на Земле достаточно, потому Сугуру не хотел поспешных выводов делать. Принимать эти выводы за правду. Но правда уже струится ровным потоком в его едва проснувшийся ум, Сугуру не понимает, что делать с таким количеством информации за последние дни и как это грамотно разложить и преподать, чтобы сошло за оправдание. Сам поиск оправданий наталкивает на мысль, что пора бы уже не обвинять кого попало в инфантильности, а самому повзрослеть и трезво смотреть на вещи, его окружающие, на свои чувства и на людей рядом. Нужно быть единственным здравомыслящим звеном, если никто другой не в силах понять замыслы Сатору, разрушить его оборону, даже не прикасаясь, заставить его самого подорвать себя и свою уверенность на тех трех гранатах. Интересно немного, знает ли Мегуми о том, что Сатору погиб в свои шестнадцать, и что виновником этой смерти является его родственник — уж больно на отца похож. Быть может, Сатору одержим местью и хочет выместить ее на невинном ребенке? Но за что мстить, если он каким-то чудным образом остался жив, не в этом ли главная ценность этого случая? И стоит ли так тратить свою жизнь? Сугуру запутан похлеще клубка, с которым целый день неотрывно игрался кот. Забить бы на всё это и не морочить голову пустой болтовней с самим собой — на это тоже глупо тратить свою жизнь. Если бы Сугуру следовал всем своим советам, то не сидел бы на своей кухне сейчас и не пялился на до сих пор распахнутое окно, не трясся бы от пролезающего под рубашку холода, а лежал бы где-нибудь на пляже, наблюдая за размеренными темными волнами и слушая шум моря вперемешку с криками чаек. Он обязательно отсюда уедет. Забудет про Сатору, про храм и родительский дом, жалко, конечно, что придется возвращаться в город ради того, чтобы повидаться с Азуми, но это, наверное, далеко не самое худшее, что можно себе представить. Лучше искать варианты сразу подальше, но точно не сегодня. Сегодня Сугуру отоспится, отлежится, отвлечется. Из дома не выйдет. Сугуру закрывает окно трясущимися покрасневшими руками, потирает ладони и проводит по глазам, словно смахивая все свои предыдущие размышления и прощаясь с ними хотя бы на время. Идет неторопливо с мокрой тряпкой в руках в прихожую и стирает все следы от чужих ботинок, глядит мельком на свои — их бы тоже помыть — и роется в кармане пальто, находя там пачку сигарет и зажигалку, подмечая, что все вещи на месте. Думает, что волосы лезут в лицо и колют шею, потому становится перед зеркалом и в небрежный пучок их собирает, не расчесав толком. Смотрящий на Сугуру из зеркала парень ему не нравится. Не внушает даже малейшего доверия, Сугуру не чувствует ни капли уважения к нему, никакой симпатии или сочувствия. В уже проснувшемся разуме вновь всплывает силуэт Сатору под проливным дождем. Доверяет ли Сугуру этому образу? Наверное. Очень хочет доверять. Слепо, инстиктивно, так наивно, но хочет. Испытывает ли уважение? Определенно. Он хороший актер, хорошо играет душу компании и хорошо подстраивается под нужного человека — на это нужны силы. Ощущает ли симпатию? Смотря под каким углом рассуждать о вопросе, с какой стороны подступиться к ответу и куда его потом развивать. С Сатору было бы приятно о чем-то говорить, почти как ночью, только на трезвую голову и без этих бессмысленных тайн. Исключить эти безликие формальности, нелепые причины для приглашения и фальшивые оправдания для ухода, быть может, тогда и доверие сыграет злую шутку, и Сугуру позволит себе сказать парочку лишних слов. Развязать себе язык, потому что Сатору притягивает одним своим видом и вмиг отталкивает поведением, поворачивается обратной стороной магнита. Сочувствие? Никакого. Хоть в этом они совпали. Сугуру не знает об этом образе за стеной из весеннего смертоносного ливня ровным счетом ничего, чтобы сопереживать, жалеть, и всем сердцем надеется, что не узнает. Тогда совпадений больше не будет, тогда размытый силуэт будет стоять выше, чем собственное отражение, и это — действительно страшно. Страшнее протекающего по весне потолка и молнии, бьющей в соседний дом. Лишь бы не в его. Сугуру уводит взгляд под ноги и поднимается в спальню, распахивает окно уже там и думает, что мог бы покурить и на кухне. Есть не хочется совершенно, только сушняк дикий был спросонья, а сейчас он вполне доволен пустым желудком и пустой головой. На улице только похолодало, Сугуру съёживается весь от потока ветра, подносит аккуратно сигарету к губам и поджигает. Дорога свободна сегодня, в понедельник все на работе или учебе. Любопытно, пошел ли Сатору в школу после вчерашнего. Он наверняка чувствовал себя не столь хорошо после нескольких бокалов — было сильно заметно, и, если он всё-таки удосужился каким-то чудом попасть к Сугуру домой, то каковы были конкретные обстоятельства… Что сподвигло его на такой шаг? Может, он что-то подмешал в тот стакан воды или в вино? Но он открывал все бутылки перед Сугуру, будто специально давал понять, что ничего не сделает, что ему можно доверять. Бред. Полная хуйня. Если логически рассуждать, то Сатору, в первую очередь, как школьнику, ни к чему общение с проповедником и пропагандистом, с человеком, который в полтора раза старше и который занимается тем, что противоречит его собственным принципам. А какие у него принципы? Неважно. Одно Сугуру знает точно — они у них совсем разные. Но эта галлюцинация в голове, в его комнате, не дает покоя. Если Сатору был здесь, значит и в коридор успел зайти — от прихожей два шага буквально — и увидеть газеты. Он поднимал их, рассматривал, читал? Что делал этот образ за стеной из дождя? За окном знакомая фигура вышагивает проворно по дворовой дороге, обходя несуразно припарковавшуюся ненадолго машину. Сугуру бросает быстрый взор на часы, отмечая, что сейчас самое время уходить из дома Годжо после вчерашней пьянки, однако в школу пацан уже вряд ли успеет — в такое время она обычно как раз заканчивается. Юджи, кажется, на втором месте среди них четверых по количеству выпитого алкоголя, ежели считать, что с того момента, как Сугуру благополучно слинял, никто больше не пил. Как бы мальчишке плохо потом не стало, но, судя по его виду, чувствует он себя достаточно удовлетворительно, чтобы вприпрыжку покидать частный сектор. Он рядом с Мегуми и Сатору выглядит самым простым, самым открытым и очень жестко контрастирует с хозяином дома и его дружком. Он не ощущается настолько странным, по крайней мере со стороны, Сугуру не так много с ним контактировал, чтобы быть готовым к четким выводам, в которых он будет уверен. Это касается всех троих. Сугуру выкидывает тлеющий окурок в снег. Весной, когда сугробы растают, их соберется целая туча под его окном. Дождь размоет почву, вобьет их в землю, засоряя цветущий участок, и тогда Сугуру всё же придется выбраться из своей пещеры, чтобы убрать весь мусор и лицом к лицу встретиться с образом за ливневой стеной из его головы.

***

Дверь захлопнулась громко и погрузила комнату во тьму, Юджи вниз скатился и на пол осел, стараясь издавать как можно меньше звуков. Свет не включал, смотрел в пустоту собственной комнаты и молча слушал разговоры родителей на повышенных тонах. Если это вообще можно было назвать разговорами. Такие вечера не были редкостью, Юджи привык и просто старался привлекать меньше внимания, чтобы не попасть под горячую руку, чтобы и самому себе нервы не трепать, если вдруг получит пачку оскорблений в попытке влезть в их разборки. Взрослые люди — сами разберутся, мнение Юджи здесь ни к чему, да и сам он прекрасно понимал, что не сможет чего-то дельного сказать. Ему просто хотелось, чтобы всё было как у всех. Чтобы всей семьей куда-то ходить на выходных, чтобы отмечать праздники всем вместе, а не игнорировать порознь, чтобы поддержка и взаимопонимание, а не ругань. Детские желания у обычного ребенка, Юджи не удивлялся, пускай и пытался подавлять каждый порыв своего стремления прожить детство именно так, как рассказывают в сериалах и книгах, как говорят одноклассники и учителя. Юджи считал позже себя наивным и слишком неопытным, раз до развода родителей не понимал, что у большинства этих самых одноклассников дела в семье обстоят ничуть не лучше. Что все они лишь живут грезами об этом утопичном времяпровождении, живут глупой ложью, чтобы утешить, заживить свои травмы. Что Юджи не один такой. После развода родителей Юджи на какое-то время попал в не самую лучшую компанию ребят постарше, тех самых, о которых нелестно отзываются учителя из-за распития пива в школьном туалете, и с которыми запрещают общаться родители каждому отличнику-ботану, чтобы не нахвататься от них всякой дряни. Юджи не хотелось оставаться в одиночестве в трудный момент, не хотелось изгоем в чужих глазах стать, потому и примкнул он к самому, казалось бы, простому варианту — сборище детей из неблагополучных семей приняло его легко и быстро. Он не считал их плохими, не осуждал, и они не осуждали в ответ, они все были друг на друга похожи и это давало им массу тем для разговоров, сближало на самых скучных тусовках, а время летело совсем незаметно даже на обычных прогулках по городу. Их, конечно, не всегда тянуло на подобного рода развлечения — хотелось адреналина, чтобы почувствовать свою безнаказанность и доказать, что жизнь закалила их с самого детства и страха лишила напрочь. Доказать кому? Самим себе, наверное, потому что различные выходки не давали кому-либо преимущества — все на равных. Это радовало. Поэтому Юджи дома объявлялся редко, проводил свое время с той компанией, которая оказывала больше поддержки, чем собственная семья, и тогда казалось, что Юджи делал правильный выбор. Отца это, впрочем, не сильно волновало. Его и сейчас дела Юджи не беспокоят, и Юджи не держит на него зла — привык к самостоятельности. А вот дед заметно давил и упорно утверждал, что круг общения формирует твою личность, а потому, пока Юджи продолжит находиться среди малолетних алкоголиков и хулиганов, то и сам таким будет. Юджи своих друзей таковыми не считал и на деда обижался, ведь как он может судить людей, ни разу с ними не пообщавшись, не узнав их истинные цели и не выяснив причины такого образа жизни. Юджи, признаться честно, не всех до конца понимал, но твердил себе, что он и не обязан всех понимать, ему достаточно знать, что они хорошие люди и что они помогут в трудной ситуации, на них можно положиться, им можно довериться. В девятом классе круг общения поубавился, большинство разошлись по колледжам и универам, а Юджи, по наставлению деда, решил остаться до одиннадцатого, не следуя примеру старших из их компании, которая медленно, но верно начала распадаться из-за одного несчастного случая. Наверное, именно тогда каждый на себе ощутил, что ни к чему хорошему их проделки не приведут, а считать их тусовки лишь детскими шалостями, которыми они пытаются закрыть гештальты и обеспечить себя хотя бы каплей приятных воспоминаний, — высшая степень глупости. Той самой, детской глупости, от которой они все пытались сбежать и закрыться в придуманном ими мирке, где взрослые ничего в жизни не смыслят, а они в таком раннем возрасте уже познали все истины и определили свой жизненный путь. Юджи впервые осознал тогда, что он действительно ничего о мире не знает, что он только и делал, что вечно прятался и ограждал себя от реальных трудностей и опасностей, выдумывая себе смехотворные препятствия и гордясь тем, что он их преодолел. Что ему помогли его друзья, которые точно так же искали способ сбежать от реальности. Юджи прекратил общение почти со всеми — с кем-то, конечно, из уважения сохранил связь, видя, что он не один выбрался из той ямы, но большинство всё-таки отсеялось после трезвого взгляда на жизнь. Одной из таких стала Май, которая после смерти сестры окончательно растеряла здравый рассудок. Она любила покичиться своим старшинством, поэтому, когда Юджи заставлял ее опомниться, пытался привести в чувства и разжечь прежние искорки адекватности, которые пылали так ярко при их первой встрече, она лишь отмахивалась и словно затыкала уши — все слова мимо. — Ты никогда не сможешь меня понять, — она курила тонкие сигареты и вечно поправляла короткие темные волосы, — Вы все — никогда не сможете, — окидывала пустым взглядом комнату, где помимо Юджи было еще парочку человек в углу, трое — на старом диване у окна и один — совсем рядом, почти перед ее лицом — Норитоши — самый старший из их компании, самый умный и рассудительный, — Ты — тем более, — она тыкала в него пальцем и отталкивала руками, считая, что его жизнь окунула в грязь лицом меньше всех, раз он смеет читать ей нотации и говорить, что ей не нужно сдаваться и гробить жизнь на таком этапе — начальном — ведь дальше может быть еще хуже, а она из-за малейшей трудности опускает руки. Май говорила, что он обесценивает смерть ее сестры. Норитоши рассуждал, что смерть Маки дала пинок под зад всем, чтобы они наконец встали на верный путь. Норитоши как раз из тех, кого Юджи уважает. Он тоже до одиннадцатого оставался, правда закончил уже — разница в четыре года всегда давала о себе знать, Юджи ощущал ее буквально в каждом действии и суждении и поначалу злился, прямо как на своего деда, но позже стал черпать от Норитоши занятные мысли, которые образовывали свежую, совсем чистую почву для размышлений, где не было места для алкоголя, сигарет и чего похуже. Дед, пусть иногда и в не такой вежливой форме, какую хотелось бы слышать, давал вполне дельные советы, и однажды даже назвал похождения Юджи по левым хатам, курение за гаражами около школы и трату отцовских денег на неизвестно каких ненадежных людей не самостоятельностью, а ребячеством. Юджи с того времени много думал об этом, мысленно соглашаясь с дедом. Нехотя, упрямо в первое время противясь. И его раздумья удачно совпали с переездом двоюродного брата в их город. Чосо приехал в поисках работы, а Юджи, в той же попытке избавиться от одиночества, всё чаще стал выбирать именно его компанию, за что мнимые друзья окрестили Юджи нелестными прозвищами, и это, вероятно, оказалось конечной точкой в их общении. Чосо стал наглядным примером самостоятельности, но себя с ним сравнивать глупо — впереди еще годы учебы и поиск работы, а Чосо это уже прошел. Он не старался казаться взрослее в глазах Юджи, говоря, что тот еще ничего не понимает, не подшучивал над ним по поводу школьных проблем и не умничал, как дед, и уж тем более не игнорировал, как отец. Чосо — воплощение действительно хорошего брата, в меру строгого и понимающего, выдающего шутки про собственную старость из-за их разницы в десять лет и подающего для Юджи яркий пример здорового образа жизни. Переехать от отца к Чосо на другой конец города тоже было шагом к самостоятельности, чтобы была мотивация найти способы заработка и приспособиться к жизни одному в будущем. Пока получается не совсем так, как Юджи бы хотел — за квартиру всё равно платит только Чосо, продукты и бытовую всячину тоже покупает в основном он, а Юджи изредка может себе позволить зайти в магазин и хотя бы не дергать брата ради своих единоразовых хотелок. Это уже повод для гордости, хоть Чосо и говорит ему не торопиться и не тратить свое детство на взрослые вещи. Вот на этом моменте их взгляды, к сожалению, расходятся. Но это не мешает их сожительству. Солнечный свет сквозь панорамные окна слепит даже прикрытые глаза, а это оповещает о том, что пора бы поднять на ноги неуправляемое тело и покинуть чужой дом. Чосо наверняка волновался, несмотря на предупреждение — последнее сообщение в их диалоге, где Юджи говорит о том, что останется в гостях. У кого именно — не уточнил, но Чосо ничего не сказал на этот счет, даже не звонил за то время, пока Юджи спал, что заставляет облегченно выдохнуть и насладиться в очередной раз отсутствием бесконечного контроля, которым обычно грешит только дед. В зале никого нет, Юджи сует телефон в карман, но встать почему-то не решается. Глазами ищет часы, не думая ради этого достать гаджет обратно, а когда наконец находит, то подскакивает с места, окутанный смешанными чувствами: от легкой тошноты до непонятного беспокойства. Радует, несомненно, что Чосо не спохватился — уже полдня прошло — но грамм стыда стелется на дне сознания, всё-таки вынуждая оповестить брата о том, что с ним всё в порядке и в ближайший час он уже будет дома. Юджи не ощущает чужого присутствия, но желание попрощаться хотя бы с Фушигуро копошится в глотке, отчего по залу разносится глухой кашель — Юджи отчаянно прикрывает рот кулаком, думая, что, быть может, и не стоит: на шум наверняка придет Фушигуро, у него слух острый и плюсом бесконтрольная паника без особого повода, которую тот слишком плохо пытается скрыть, а малейший шорох для него сработает как триггер. Юджи вспоминает детали вчерашнего вечера, что отрывками красочными в голове всплывают, но никак воедино не собираются. Ему правда нравится находить новых знакомых вот таким вот случайным образом, однако необычайное рвение к чему-то новому может привести к плачевным результатам, и если сегодня всё обошлось, то это еще не значит, что стоит продолжать заходить домой к первым встречным. Годжо не кажется подозрительным, как минимум потому, что он явно вырос не в ужасных для жизни условиях — в достатке, в любви, понимании и поддержке. Он не так много говорил про родителей, но ни единого плохого слова в их адрес Юджи не помнит, да и характером тот определенно не похож на дикого кота или бродячую собаку — располагает к себе одним словом. А Фушигуро… С ним посложнее. Он тот самый человек, что в классе сидел бы за последней партой и вечно молчал. И никто до самого выпуска так и не узнал бы, что он из себя представлял. А Юджи хочется везде свой нос сунуть, потому и Фушигуро не остался в стороне, и оказался на самом деле приятным человеком, скрытным чуть и угрюмым, но приятным. Он чем-то похож на Норитоши по своей серьезности и эмоциональности, и Юджи думается, что их обязательно нужно познакомить, если Фушигуро не решит закончить их только-только начавшееся общение после такой пьянки. Или сам Юджи больше не захочет с ними связываться, если все их встречи будут состоять из потребления алкоголя, бездумного стука бокалов, просмотра фильмов в тишине и недомолвок. Сейчас можно понять. В будущем — вряд ли. Однако компания вчерашнего вечера была гораздо надежнее на первый взгляд, чем те, с кем Юджи связался несколько лет назад. Юджи всё выискивал глазами знакомый силуэт, пока прокручивал в голове вчерашний день. Но пришел к поспешному выводу, что его новоиспеченные знакомые еще не проснулись, а значит не стоит их тревожить. Уходить, не попрощавшись, — невежливо. А еще дверь останется открытой, поэтому придется смиренно подождать. На самом деле нужно оговориться, что в подобном месте Юджи готов ждать сколько угодно: в доме Годжо приятный глазу интерьер, удобное расположение комнат и стойкое ощущение уюта даже в одиночестве, благодаря, наверное, каким-то дизайнерским уловкам и самим хозяевам. Каждая комната выглядит обжитой, Юджи глазами придирчиво ищет, за что зацепиться, однако в зале его привлекает только странная абстрактная картина, которая, как ему кажется, не сильно вписывается в обстановку. Юджи бы на ее место поставил какую-нибудь семейную фотографию, а еще разжег бы камин под этой самой картиной, пускай в доме и не холодно совсем, и выключил бы большой светильник прямо над его головой, об который он так и норовит удариться, оставив лишь теплое свечение огня. Медленно опускаясь обратно на диван, Юджи сверлит невидящим взором свою гитару в чехле около панорамного окна. На улице снова снегопад, опять все едва расчищенные дороги будут завалены свежевыпавшим снегом, а ботинки, вероятно, придется помыть после таких приключений. Думается, что сегодня на набережную идти не стоит. И в больницу к деду — тоже нет желания, остаться бы дома и не вылезать никуда хотя бы парочку дней, но Юджи ждет школа, а спустя чуть больше года и экзамены на носу будут, так что отлынивать больше одного дня равняется обесцениванию своих прежних стараний. — Проснулся? Юджи чересчур резко поднимает голову и выглядывает на лестницу, услышав знакомый спокойный голос, который, наверное, не должен был его так пугать. Фушигуро держит в руках какую-то книгу — названия не разглядеть — со светлой обложкой и достаточно большим количеством страниц. Юджи догадывается, что прежний вывод был ошибкой. — А ты не ложился, да? — Да, — остановившись за спинкой дивана, аккурат над Юджи, Фушигуро бросает на него нечитаемый взгляд и отходит в сторону, ставя книгу на полку над незажженным камином, и Юджи пытается вспомнить, разжигали ли камин вчера вечером, или он так и не посмотрел на него в действии. Фушигуро невесомо усаживается рядом, скрещивая ноги и откидываясь назад, словно до этого сидел, согнувшись в три погибели, а сейчас имеет желанную возможность выпрямиться. Юджи рассматривает чужой профиль: ровный нос, прикрытые глаза с почти черными ресницами, острая линия челюсти, а Фушигуро будто специально ловит его на таком нетипичном, кажется, действии, раскрывая глаза и обращая всё внимание на его покрасневшее лицо с едва заметным удивлением. — Тебе не пора домой? — равнодушно интересуется Фушигуро, не стесняясь смотреть прямо, не отводя взор, вгоняя Юджи в краску еще сильнее. — Да, я думаю, уже нужно идти, — Юджи голову склоняет вниз, потянув вверх лишь уголки губ, становится на ноги и шагает резво к оставленным вещам, которые, прежде всего, стоит перенести в прихожую, чтоб не марать пол своими следами, уже одевшись, и не гонять Фушигуро, и так изрядно уставшего. Спросить бы, почему не спал, да только вряд ли ответит — не в настроении, что ли. А вот поблагодарить за хорошее времяпрепровождение, наверное, не помешает, да и Годжо тоже, однако ж его до сих пор не видать на горизонте. Юджи помнит, что он уходил куда-то еще ночью. — А Годжо вернулся? Фушигуро смотрит слегка непонимающе, даже хмурится, но быстро приходит в себя, видимо, вспоминая тоже по кусочкам ночные события. Если он не ложился спать, значит и помнить должен куда больше, и пил он, кажется, не так много, чтобы с похмелья забывать всё, что было. Юджи в нем уверен. — Сатору спит, — вздыхает, наблюдая за тем, как Юджи завязывает на одном из ботинок цветастый шнурок, — И не думаю, что в ближайшие пару часов проснется. Юджи молчит какое-то время, позволяя в тишине накинуть на себя куртку и оглядеть скрестившего на груди руки собеседника, а затем тянется к гитаре, второй рукой проверяя телефон в кармане и, удостовервшись, что он на месте, думает уже вытащить руку, чтоб попрощаться, однако замирает, цепляясь за собственный рукав и сжимая ладонь в кулак покрепче, будто нарочно медля. — А он не говорил, куда уходил? — Нет, сразу спать пошел, — отвечает моментально, распрямляя руки и, видимо, тоже готовясь прощаться. Рукопожатие едва ощутимо отпечатывается в голове, Юджи довольно шагает к дому, уже представляя, как расскажет Чосо в подробностях о своих новых знакомых и сможет поделиться мнением о каждом, включая и того, с кем контактировал меньше всех — прохожего, показавшего дорогу. Кажется, Гето. Он напомнил Юджи отца, который на семейных праздниках пропадал где-то на середине, предпочитая либо сидеть в одиночестве, либо находить каких-то сомнительных компаньонов на один вечер и рассуждать на философские темы, выдвигая порой странные теории о жизни, которые Юджи никогда не понимал, но считал его умным. Гето выглядел добрым и лишь к Годжо относился словно с легким пренебрежением, и Юджи этого также не понимает, но, наверное, это их личные разборки и обиды. По ним видно сразу, что они не первый день видятся, а потому, когда эти двое успешно перешли на второй этаж, Юджи бросил затею думать о том, почему Годжо может кому-то не понравиться. Эта неприязнь походит больше на мнимое сопротивление, Юджи вновь не понимает, почему нельзя быть проще и не строить из себя таких недоступных и загадочных. Так делали почти все, с кем Юджи знакомился, потом уже открывались и вели себя совершенно по-другому, будто это разные люди совсем, так почему нельзя с самого начала вести себя так же? Раскованность и распущенность — это, конечно, плохо, Юджи не просит вести себя как-то неприлично, нет, лишь не скрывать свою истинную натуру за единым образом, у всех одинаковым. Почему-то люди считают, что если мало говорить и сидеть с каменным лицом, то можно сойти за умного. И Юджи уже уважает Годжо хотя бы за то, что он не пытается казаться таким. Он скорее похож на того, кто о своем уме всем в мире растрещит. Что Фушигуро, что Гето всем своим видом показывают, что им это не особо нравится, но не спешат читать ему нотации и указывать на то, что он глуп и придурковат. Наверное, опять же, потому что знают его больше одного дня и смеют судить о нем глубже, нежели Юджи. А Юджи хватит таких догадок, он и не брался Годжо критиковать. Все его суждения о Годжо, Гето и Фушигуро основываются по большей части на их взаимодействиях, которые Юджи не затрагивают. Если к Годжо он проникся уважением, а тот, в свою очередь, так трепетно просил Гето выпить вместе с ними, решил составить ему компанию позже и, Юджи подозревает, именно за ним уходил ночью, ничего не сказав, то это значит, что Годжо явно не считает его плохим человеком, а уж Фушигуро тем более — их взаимодействия больше похожи на дружеские, конечно, нежели с Гето, однако заметное волнение за Годжо, и уверенность последнего, что Фушигуро не обидится на него за шутки, не начнет творить в доме беспорядок и ничего не сворует в его отсутствие, уже говорят о доверии. Юджи помечает в голове их диалоги и делает вывод, что всем троим вполне можно довериться. Дорога до дома оказывается чересчур быстрой, Юджи даже не ищет ключи, подходя к подъезду — дверь всегда открыта, потому что домофон давно сломан. Лишь бы лифт сломан не был, а то тащиться на одиннадцатый этаж пешком больно не хочется. На серой стене пара новых надписей черным маркером и объявление о скидке на подключение интернета поверх такого же, наклеенного на прошлой неделе, Юджи давно перестал обращать на это внимание, но некоторые из соседей до сих пор жалуются на засорение подъезда. В почтовом ящике одной из квартир на их этаже натолкано настолько много писем, что ящик не закрывается и все бумажки торчат оттуда, вываливаясь от малейшего дуновения ветра. Хозяйка квартиры уже несколько месяцев не появлялась здесь, так что забирать всё это барахло некому, пускай и реально важных писем — счетов и оповещений насчет задолженности — там немного, в основном реклама, которую каждый день разносят для каждой квартиры. Юджи подходит к ящику с нужным номером и обнаруживает, что Чосо уже всё забрал, кроме пары новых флаеров, но одно только наличие Юджи рядом с тем переполненным соседским ящиком заставляет все высунувшиеся бумаги вылететь из него, ветер из открытой двери подхватывает их и уносит к лифту, который как раз открывается и из него выходит пара женщин и ребенок лет пяти. Письма ускользают в шахту лифта прямо на глазах Юджи, уже собравшего остальные разлетевшиеся бумажки. Значит, не судьба. Юджи сует помятые листки и конверты на их законное место, вызывая лифт вновь на первый этаж. Долго ждать не приходится, пустая кабина предстает перед Юджи уже спустя пару секунд, он нажимает на кнопку с одиннадцатым номером и думает о том, что в их лифте нет зеркала. Можно было бы делать фотки, как множество людей, сторис которых Юджи смотрит обычно по утрам, правда у них сами лифты куда чище и цивильнее, а здесь куча таких же объявлений и надписей, что тщетно пытались отмыть, сцарапать или закрасить. Атмосфера совершенно иная, но это и к лучшему. Двери открываются со скрипом на нужном этаже, выпуская Юджи из замкнутого пространства, в нос ударяет запах затхлости и сигаретного дыма, Юджи морщит нос, нащупывая в кармане куртки ключи, которые особенно остро ощущаются холодной рукой. На пороге его уже ждет Чосо в предвкушении то ли объяснений, где он был, то ли воодушевленных рассказов о проведенной ночи, как бы странно это не звучало. Первый вариант изначально маловероятный, но Юджи считает нужным сказать, что ночевал в действительно хорошем месте и совсем недалеко, и на вопрос Чосо, раз недалеко, то почему он тогда не дошел до дома, спешит ответить легким оправданием, что не было сил. Сил на самом деле не было, хотелось, если честно, только лежать где-то рядом с Фушигуро и озвучивать свои предположения по поводу того, что случится в фильме в конце — Юджи почти всё угадал, а потому фильм посчитал неинтересным. — Даже в школу не пошел, — выдыхает Чосо, словно это он сейчас беспрерывно делился впечатлениями от вчерашнего дня, — Я в твоем возрасте таким же страдал, только по глупости люди ненадежные рядом оказались, — пожимает плечами невозмутимо, — Так что не наступай на мои грабли, окружай себя хорошими людьми, — задрав голову и опустив веки, проговаривает Чосо, похожий в этот момент на учителя ОБЖ, который на уроках раздает подобные советы. Юджи с улыбкой закатывает глаза, хлопая того по плечу и проходя на кухню, — Ну а что? Мне ведь потом жаловаться будешь, — смеется и идет следом. — Не буду, — уверяет Юджи, включая чайник и выуживая с верхней полки белую чистую кружку. Всё-таки с похмелья хочется чем-то утолить жажду. И есть тоже хочется, однако для начала Юджи выпивает пару стаканов воды, решая перекусить уже тогда, когда сделает чай. Чосо, очевидно, не голодный, поэтому он усаживается на стул напротив Юджи и взглядом следит, как тот прожигает дыру в кастрюле с макаронами на плите и, помедлив перед скопищем тарелок, достает самую крайнюю, наполняя недавно приготовленной едой. — Ты, если будешь еще оставаться у кого-нибудь, предупреждай пораньше, чтоб я не ждал тебя, — кидает невзначай Чосо, откладывая телефон подальше от края и опираясь локтями в столешницу, кладет на свои ладони голову, тут же дунув пару раз себе под нос, чтобы убрать с лица пару выбившихся прядей, и, наконец, отвлекается от наблюдения за Юджи, переводя взор на окно, выходящее во двор с такими же многоэтажками. — Обязательно, — кивает Юджи самому себе, стоя к собеседнику спиной и осознавая, что тот не увидит, — Я просто не думал, что так задержусь, правда, — снова тянет уголки губ, получая скромную улыбку в ответ. Солнце проникает лучами на пустой стол, укоризненно указывая на крошки и невытертые разводы, и Чосо мгновенно замечает, подрывается с места, хватая тряпку и принимаясь протирать стол перед тем, как Юджи вновь оставит на нем следы своей тарелкой и кружкой. Юджи хихикает тихо, думая, что лучше было бы убраться потом, но он сам этим займется — Чосо и так делает достаточно. Даже слишком. Юджи тоже хочет вносить свой вклад в домашние дела. — У нас вчера один из игроков в обморок упал, — Чосо садится на тот же стул, и Юджи решает и ему чая налить, потому тянется за второй кружкой, — Мы вот думаем, какой отзыв оставит: гневный, что не прошел квест до конца, или положительный, что пугают настолько хорошо… — Я думаю, никто не будет на такое злиться, — ставит перед братом кружку, из которой прямо в лицо валит пар, — Это же хорошо. — Ну, человек головой ударился, мало ли, что в эту голову придет теперь, — смешок разрезает напускную серьезность, Юджи смеется следом, укрепляя в голове мысль поступить в театральный, как Чосо. Конечно, для актера квеста это образование необязательно, но Юджи и не горит желанием идти по стопам брата до последнего — можно же свернуть куда-то еще, ему хочется на себе ощутить сам процесс, о котором Чосо так много рассказывал, оговариваясь всё же, что учеба в любом универе будет не такой радужной, какой может казаться по чужим словам. Юджи к трудностям готов, теперь бежать не будет. Правда, об этом желании знает только Чосо, потому что дед не поймет, не оценит, скажет, что это несерьезно и ненадежно, а отец… вряд ли что-то скажет вообще. Он всегда был занят чем-то своим, всегда задумчив и молчалив после развода, если уходил — не говорил, куда именно, если просил о чем-то — всегда кратко и обычно в сообщении, не лицом к лицу. Юджи той же традиции придерживался, перекидываясь лишь парой слов в коридоре при пересечении — на разговоры не нарывался, не проявлял инициативы, прознав, что от этого не будет никакого толку. Юджи жил с отцом бок о бок, но было полное ощущение, будто он в этом доме один, в клетке из бетонных стен, среди которых вечный бардак, ровно как и у него в голове. И у отца, наверное, тоже. Юджи нечасто заглядывал к нему, но в каждый его визит тот сидел за столом, выпрямив спину, но склонив голову перед компьютером, неспешно что-то печатал, иногда на том же месте искал что-то в телефоне, ногу на ногу сложив. Не хотелось тревожить его по пустякам, будто он наругает или вдруг руку поднимет, хотя со стороны впечатления какого-то злостного тирана он не производит, очки наоборот добавляют некой слабости, но для Юджи это не имело значения, в голове просто всплывали все те воспоминания родительских ссор, и отпадало желание с ним говорить моментально — Юджи никогда не признает, что искренне боится криков чужих. А Чосо вечно спокоен, как весенний лес на рассвете, а еще он не любит сутками напролет сидеть дома, потому готов с Юджи хоть каждый день до магазина ходить или в ближайший парк — недалеко, а значит нет риска заблудиться, разрядить телефон по пути и вернуться уже ближе к ночи, когда в городе не остается никакого общественного транспорта. Для таких случаев у Чосо есть машина, но большинство времени она просто стоит во дворе, под окнами их квартиры. Чосо одобряет самосовершенствование, как духовное, так и физическое, однако переезд дался ему труднее, чем тот ожидал. Юджи невольно оказался слушателем всех неловких историй, что случались с Чосо поначалу, вот только последний вовсе не считал их неловкими, и Юджи ему даже завидует немного в этом плане: он может назвать себя раскрепощенным достаточно, чтобы подходить к людям на улице или творить какие-то глупости, но у Чосо словно все двери нараспашку, а за дверями всегда порядок, потому после переезда пришлось заново устранять бардак, чтобы привести всё в норму. Думается, что у Юджи тоже бесконечная свалка в голове, прямо как у отца, и он даже не знает, что в таких ситуациях делать — не спросить, не найти кого-то еще, кто смог бы понять, и остается только сидеть наедине со своими мусорными мыслями и предполагать, когда же эту огромную кипу наконец-то кто-то сожжет. И этим кто-то будет сам Юджи, он уверен, потому что больше некому. Потому что на этой свалке никого нет, кроме него самого, даже Чосо не может зайти так далеко или хотя бы перекинуть через забор спичку — помочь дистанционно. Этой дистанции недостаточно, Юджи сам виноват и сам разберется. Ему не впервой. Наверное, это и есть самостоятельность, о которой говорил дед. Если самостоятельность означает одиночество, то Юджи усвоил его урок на все сто процентов.