Весна

Витрины магазинов сверкают одна ярче другой, на широкой центральной улице людей особенно много, Сатору решает накинуть капюшон, чтобы перестраховаться. Удачно потратив весь вчерашний день на сон, сегодня Сатору был самым бодрым человеком в мире. Но мир, кажется, не оценил его рвения к активности: на уроках скучно до жути и не поспать даже — не хочется, а мозги не усваивают даром не нужную информацию, на улицах поток людей как одна большая улитка, оставляющая за собой заметный след, но до того медленная, что хочется убрать ее с дороги и побежать по своим делам, а дел, между прочим, достаточно. И того, что хочется, и того, что — нет. Среди первых — найти Мегуми подходящий и действительно нужный подарок, пускай они и не говорили на эту тему, однако Сатору предпочтет оставить это сюрпризом. Мегуми почти ничем не отличается от среднестатистического жителя этого города, но одна деталь, наверное, на дает покоя даже ему самому — отсутствие какого-либо средства связи. Мегуми всё-таки ребенок. Современный ребенок. Сатору не знает, как обстояли дела в его детстве, но в нынешнем мире без телефона правда трудно, потому ноги ведут его в магазин техники в ближайшем торговом центре. Сатору не хотелось бы приучать Мегуми к тому, что он всегда под рукой, ведь если он вернется на небеса раньше Мегуми, то тот останется один. Действие техники отменится, и бедный мальчишка окажется на улице, а потому ему нужно как-то вставать на ноги, если он, конечно, хочет. Можно же просто подождать и умереть голодной смертью где-нибудь в подворотне, но Сатору никому бы такого не пожелал. Если уж ты был вынужден стать человеком вновь, то и живи как человек. Сатору предложил бы Мегуми устроиться на работу, что выглядело бы довольно абсурдно — сам-то он обычный нахлебник, тунеядец, не более, поэтому остается лишь один совет, тоже, кстати, для Сатору непривычный — обзавестись полезными знакомствами и вывозить все трудности только засчет связей. Сатору привык тащить весь груз проблем собственных на своих же плечах, однако по прошествии нескольких месяцев на земле в голову стукнула не самая приятная ментально, но вынужденная мера — вернуться в родительский дом. Сатору, по правде говоря, может сделать всё, что угодно: снять квартиру и заставить заплатить за нее случайного прохожего, или не платить вовсе, внушив хозяину мысль о том, что можно жить забесплатно, найти работу и не выполнять свои обязанности, вселяя в голову начальнику и коллегам, что всё так и должно быть, творить бесчинства на улицах или податься наемным убийцей, но его неугомонный характер на земле внезапно куда-то пропал, испарился в грязном городском воздухе. Ничего менять сейчас Сатору не хочет. Уже не хочет — он пообещал себе, что не будет никак воздействовать на разум Сугуру и Юджи, и раз уж они думают, что он обычный старшеклассник — по крайней мере, Юджи так точно — то надо продолжать держать этот образ. Ничего не стоит забить на это обещание. И выполнить потом миллион других, более важных для собственного развития. Но Сатору откажется от такой затеи в пользу того, что имеет сейчас. Сейчас у него в руках небольшая белая коробка со смартфоном, полные ботинки снега и замерзший нос. Сатору поспешно кладет подарок в фирменный пакет и движется на юг города, где его уже пару недель ждет одно интересное сооружение. Соваться туда в дневное время суток довольно рискованно, поэтому Сатору думает скоротать время в каком-нибудь кафе до его закрытия, подзарядить телефон и перекусить, а завтра, глядишь, и на уроках можно будет выспаться, не придется терять время попусту. Надо было спросить, во сколько открывается храм, у Сатору есть целых два дня на то, чтобы узнать, если считать сегодняшний, но что-то в глубине души ехидно смеется и подсказывает, что до двадцать второго числа они нигде не увидятся, Сатору почему-то эта новость не радует. Навязаться — прийти к дому, запустить снова снежком в окно и уточнить нужную деталь — впервые кажется постыдным, бестактным, Сатору в новинку ощущать вкус таких слов, крутить их в уме, словно головоломку какую. Сие новшество не обходит стороной мысли о том, стоит ли вообще заявляться на открытие, будет ли это эфемерное чувство вновь оседать на языке и приводить Сатору в ступор, загонять в тот самый темный угол, откуда на него немигающим взглядом пялится вина, свои огромные глаза не пряча во тьме, или всё будет как в прошлый раз? Кажется, та дурацкая пьянка дала свои плоды. Сатору тогда словно перешел личную грань — свою или чужую? — именно тогда, когда перешел порог чужого дома. Тогда, когда позволил Сугуру перейти порог своего. Это не просто проповедник, пришедший в школу с кипой учений, нет, теперь их связывает та ночь с воскресенья на понедельник, та бутылка вина на балконе и тот стакан воды, оставленный Сатору перед уходом. Та газета на полу в коридоре. Это те события, которые будут помнить только Сугуру и Сатору, это не что-то общедоступное, и если Сугуру каким-то образом докопается до правды, то исключений для него станет гораздо больше, а Сатору не хочется никаких исключений. Никого выделять в своей жизни не хочется, кроме себя, ведь тогда придется думать и о чужих предпочтениях, интересах и проблемах тоже. Возможно, новшество ждало Сатору как раз за гранью, что он переступил. Новшество ощущений и мыслей, чувств и эмоций, а еще новшество анализа уже чужих ощущений, мыслей, чувств и эмоций. Сатору улыбается, смотря на молочный коктейль на своем столе. Смешно, что Сугуру никогда не докопается до правды, а исключения уже вступили в силу. Сугуру может посчитать конечной истиной информацию о смерти Сатору, но это не даст ему ровным счетом ничего для успокоения любопытной души. Интересно, конечно, догадался ли он, что Мегуми тоже не так прост, как кажется? И что в ту ночь гостя было всего два, а Мегуми пришел как к себе домой; что по реальному возрасту Сатору вовсе не подросток; что боги, существование которых Сугуру наверняка отрицает, действительно прямо перед ним, догадался ли? Сатору бы столько всего мог рассказать ему ради того, чтобы посмотреть на реакцию, а потом вмиг заставить всё сказанное забыть, но его опять останавливает еще одна граница, еще дальше предыдущей, и Сатору не хочет даже о ней думать. Она до того слабо видна на горизонте, что приходится прищуриться, вытянув шею, но даже так вряд ли получится разглядеть что-то больше расплывчатых очертаний, она словно в тумане белесом, таком плотном, что Сатору пока не готов там потеряться, нырнуть с головой, чтобы пеленой ясный взгляд заволокло. Хочется взглянуть на ситуацию трезво. За огромным окном прямо перед длинным столом стремительно темнело, но центр отличался пестротой праздничных украшений, потому о приближении ночи сообщало лишь синеющее небо, и, не поднимая головы и разглядывая лишь гирлянды на зданиях напротив и деревьях, занесенных снегом, можно было подумать, что еще не так поздно. Огни на каждом углу, разных цветов и размеров, превращались в один большой светильник, не ярче Солнца, конечно, однако для людских глаз и этого было чересчур много. Сатору допивает коктейль, когда на улице уже редеет народ, пару минут сидит просто так с пустым стаканом в руке и невидящим взглядом пялится на прохожих. Трясет стаканом перед ухом, убеждаясь, что ничего не осталось, и, наконец, движется к выходу, в лицо ударяет разящий холод, отогретые руки вынуждая вновь покраснеть. Сатору смотрит то на одну ладонь, то на другую, сжимает поочередно и сует в карманы, пряча нос в воротнике куртки и начиная неторопливо шагать подальше от новостроек. Юг города Сатору не любит по одной простой причине: здесь нет баланса. В южных районах намешано всё и сразу, он сочувствует тем, кто живет в новых цветастых многоэтажках с видом на деревянные заброшенные дома, еще не снесенные, еще с людьми внутри и с кучей свалок строительного мусора в округе. Все торговые центры выглядят нескладно и халтурно, лишь бы расправиться с делом побыстрее и занять все помещения магазинами одинаковыми. К тому же заблудиться можно в два счета с такой непонятной застройкой, поэтому Сатору с картами сверяет свой путь, надеясь не свернуть случайно куда-нибудь в гаражи, из рядов которых будет проблематично выйти, даже имея на экране смартфона четкий маршрут. Как раз за ними и должна быть конечная точка, вот только Сатору пойдет в обход. Высокое здание со светло-голубым фасадом встречает женским портретом старинным прямо у входной двери, за пыльными стеклами не видно света, но Сатору всё равно прислушивается, замирая на пороге, держась за одну из четырех белых колонн. Ноги сами ведут внутрь, и среди пустого пространства Сатору теряется, подсвечивая себе дорогу, идет примерно до середины, рассматривая узоры на полу и эхо каждого своего шага выслушивая, как вдруг включается свет. Во всем храме, так ярко и неожиданно, что Сатору слегка пугается, прикрывает одной рукой глаза, второй же — спешит выключить фонарик на телефоне. Напрягает слух, в надежде если не увидеть, так услышать того, кто застал его за странным занятием. Но слышит вновь только стук собственных ботинок о гладкий чистый пол, который отражает множество источников света и лишь усугубляет ситуацию. — Выключить? — Да. Сатору идет в сторону женского голоса, разливающегося от пола до потолка холодным сквозняком, застревающего в каждой щели и в дверном проеме. Дверь открыта. Вот откуда сквозняк. Сатору нехотя тащится ее закрывать. Знает — не опасность и не ошибка. Свет гаснет ровно в тот момент, когда Сатору хлопает массивной резной деревянной дверью. Оборачивается, застывая на месте и хмурясь, и незваный собеседник не заставляет долго ждать. Где-то от крайней справа колонны доносятся едва различимые шаги, и Сатору мгновенно направляет телефон в ту сторону, пытаясь лучом тусклым развеять все свои догадки, но сколько бы не резал взглядом он эти блядские колонны — ничего нет. — Кажется, ты растерял всю свою смелость, — звучный, чарующий голос и большие глаза в темноте. Сатору свои закатывает, а в чужие как бы в отместку фонарем светит, потому что знает, как никто другой, что никакого вреда этим действием не нанесет, — Не покушайся на мое детище, Годжо, — смеется, усаживаясь прямо на пол. — Я думал, тебя снова спустили на землю, не обессудь, — пожимает плечами и садится напротив, осознавая в полной мере, что в человеческом обличии рискует заболеть, в отличие от Юки, что его ощущения не разделяет. Сейчас, но еще несколько дней назад она точно могла его понять. — Или ты хотел насолить именно мне? Признавайся, — смех у Юки до того звонкий, что, кажется, даже на улице слышно, однако вряд ли кто-то еще решится сюда заходить, ведь в кромешной тьме через грязные стекла не удастся ничего разглядеть. — Найду кого-нибудь другого, — Сатору улыбается нагло и руки поднимает, но отступать не готовится, не терять же время попусту, — Ты лучше скажи, как дела обстоят там, буду в курсе, кому попортить жизнь, — поднимает голову словно к небу, но видит лишь разноцветный потолок, скрывающийся высоко в темноте. — А зачем вообще кому-то портить жизнь? — Юки успокаивается, позволяя выдавать лишь периодические смешки, — Можно же заниматься только своей и не растрачивать себя на такие мелочи, — складывает руки на колени перед собой и чуть склоняет голову к левому плечу, моментально убирая с лица челку. — Моя жизнь явно не на земле, — вздыхает Сатору, почти повторяя позу Юки и подрагивая от волны прохлады, прошедшей по телу, потому что точек соприкосновения с полом стало побольше. — Твоя жизнь зародилась на земле. — И уже закончилась. — Ты сидишь передо мной и говоришь, что твоя жизнь закончилась? — Юки ловко на ноги поднимается и подходит поближе, тыкая Сатору пальцем в плечо, — Человечишка, заканчивай со своей депрессией, — тыкнув пальцем еще и в щеку, Юки неспеша обходит Сатору по кругу, — Твоя жизнь длится прямо сейчас, — сверху вниз глядит, стоя аккурат под огоньком фонарика, — Но если хочешь, могу устранить эту проблему, — ухмыльнувшись, Юки возвращается на прежнее место. — Мне еще рано умирать, — Сатору отмахивается, понимая, насколько противоречиво это звучит. — Где тот Сатору Годжо, которого я знаю? — Ты не знала школьника из богатой семьи, — прикрывая глаза, Сатору на миг представляет, что было бы, если с Юки он познакомился бы при жизни. Впервые Юки попала на небеса, когда Сатору уже два года восседал на вершине и имел больше всего власти в своих руках. У него уже хватало горького опыта и было достаточно сражений на счету, так что перед ней предстал отнюдь не разбалованный старшеклассник, потому-то Юки и не имеет представления о том, каким Сатору был на земле и как его вынудила поменяться жизнь. — Да, я знала уверенного, находчивого и надежного человека, — Юки отводит взгляд в сторону при перечислении и сеет на лице Сатору немое удивление, — А сейчас вижу именно обленившегося школьника. Жизнь одна, а ты выбрал делить ее на части. Зачем ты возвращаешься к пройденному этапу?

***

Утро в городе кипит жизнью, вид с балкона открывается просто чудесный на соседскую машину во дворе, тонким слоем снега покрытую, и на самого соседа семьи Годжо с правой стороны, убирающего сугробы у себя на участке. Дети направляются в школу, еле-еле перешагивая через наваленный ночью снег, взрослые прогревают автомобили и снуют туда-сюда по своим участкам, впопыхах собираясь на работу. Но Сукуну это не интересует совсем. Сукуна глядит в совершенно противоположную сторону — в окно комнаты Годжо, где спят два изгнанника и знать не знают, что за ними наблюдают уже несколько часов. Сукуна, признаться честно, долго думал над тем, как поздравить Мегуми, но так и не пришел ни к какому дельному решению, оставив на потом все красноречивые мотивации и вернувшись к попытке поговорить. Думается, что Сукуну впервые заботит чужое мнение о нем. В глазах Мегуми не хочется выглядеть мерзким и отвратительным — настоящим демоном, каким Сукуна так хотел казаться по прибытии в ад, каким Сукуна стал по истечении некоторого времени. Если Мегуми разглядел в нем что-то другое — надо заверить, не дать ему усомниться. Не давать ему больше поводов для дальнейших сомнений, которые в Мегуми, видимо, растут в геометрической прогрессии. Вот только Сукуна не силен в подобном. Он силен чужие сомнения подтверждать и на чужие мнения забивать, а по-другому попросту не умеет. У него не было примеров, чтоб научиться. Годжо, похоже, в школу не торопится, и Сукуна бы посмеялся, разбудил просто так с утра потехи ради, но продолжает почему-то стоять на балконе, коситься на окно чужое и на силуэт брюнета, что вечно ворочается и в спящем виде сильно контрастирует с собой бодрствующим. Тусклое небо начинает светлеть, синими оттенками покрывая всю комнату сквозь неприкрытое окно, хозяин комнаты просыпается без будильника — Сукуна примечает гудящую тишину — и не издает никаких лишних звуков, будто нарочно не желая Мегуми будить, никуда не спешит, наоборот, шарится в шкафу минут пятнадцать, собираясь поразительно долго и слишком старательно, а позже и вовсе скрывается на первом этаже, оставляя Мегуми, наконец, в одиночестве. Перебирая варианты, Сукуна позволяет себе отвернуться от окна и снова усесться на ограждение, ноги свесив. Никто ведь не запретит ему зайти к Мегуми прямо сейчас, зачем что-то ждать? Или, быть может, стоит всё-таки как нормальный человек попробовать через дверь… Если Мегуми не хочет его видеть, то явно не лучшим подарком будет явиться к нему с самого утра, но Сукуна уже устал порядком томиться в ожидании. Он такими темпами себя изнутри сожрет без остатка от банального чувства незавершенности, словно он принялся что-то делать и не дошел до конца, бросив на половине. Такое свойственно слабым. Последний член семьи Годжо покидает дом необычайно быстро, пускай и провел всё утро в бесполезных скитаниях от комнаты к комнате. Сукуна бы не отказался за компанию наворачивать круги те несколько часов, что Мегуми удосужился мирно проспать, вгоняя Сукуну в большую панику. Никогда такого не было. Предчувствие плохое. Сукуна своим инстиктам доверяет на девяноста девять процентов, оставляя один на долю сомнений и размышлений над другими версиями, которые приходят в голову всегда в трудные моменты, но здесь отчего-то совсем пусто. И в голове, и в сердце, Сукуна поджимает губы, возвращаясь к окну в комнату Годжо, где Мегуми лежит уже с открытыми глазами, безразлично пялясь в потолок и, наверное, обдумывая очередной прожитый год. Сукуна делал так несколько сотен раз, анализировал даже в первое время, подводил некие итоги, выуживая поводы для гордости даже из самых ничтожных мелочей, но с каждой сотней становилось всё скучнее, а список достижений пополнялся одними и теми же свершениями. Однообразно и серо, мрачно, как в аду. Ад похож на неразвитый город где-то в глубинке, где негде и прогуляться, а из достопримечательностей только центр, где бесконечное скопление народу каждый день. Потому что больше негде. Ад немаленький, правда, Сукуна и сам не исследовал каждый уголок этого поистине безобразного места, но всё его кричащее разнообразие заканчивается на неописуемо длинных одинаковых коридорах-улицах, где вместо неба и потолка беспросветная тьма. Легко потеряться и больше никогда оттуда не выйти. Отсутствие каких-либо условных границ в небесном пространстве и в аду говорит о том, что можно сколько угодно развивать свои силы — потолка нет, как в земной карьере, например. И Сукуна чувствует себя скованно и беззащитно всего на миг, давая себе мимолетную возможность пожалеть о том, что по молодости заключил контракт, исходя из которого на земле он становится заметно слабее, чтобы в аду выдать свой пик. Внизу, ровно под балконом, Сукуна замечает темную макушку, успевая удивиться, что Мегуми столь стремительно выбрался на улицу без особого повода. Значит, самое время дать о себе знать. Сукуна торопливо движется за дверь, играя роль приличного гостя, тянется к кнопке звонка. Он проклянет себя тысячу раз за то, что сегодня хочет побыть человеком. И побыть с человеком. Хочется перестать притворяться, всё равно по итогу выстроив образ, Сукуна, кажется, никогда уже не придет к своему настоящему облику, к своей истинной сущности, никогда не поймет ее желаний и подлинных эмоций, теряясь во множестве собственных личин, как в адских темных коридорах. Среди тонны копий неподдельное обличие никогда не будет озарено и лучом солнца. Потому что в аду нет неба и нет потолка. Нет окон, через которые можно было бы выглянуть в земной мир и полюбоваться природой, посмеяться над бытом людишек. И в заборе высоком светлом, как снежные насыпи рядом, тоже окон не имеется, как и шанса узнать, кто стоит за дверью и почему не звонок нарушает своим звуком безмолвие на участке, а чужие тяжелые шаги, мерно приближающиеся ко входу, к Сукуне, что перед дверями замер, так и не убрав с кнопки палец с длинным черным ногтем. Скрежет замка приводит Сукуну в себя, взгляд моментально цепляется за щель, которая быстро расширяется, и за распахнутой дверью оказывается брюнет с прямыми почти черными волосами, точь-в-точь такими же темнеющими в тени глазами и шрамом на губе. Сукуна терпеливо ждет начала диалога, вздыхая и с места не сдвигаясь. — Что на этот раз? Сукуна приподнимает одну бровь, находясь в необъяснимом неведении, потому что ни о каких предыдущих он не в курсе. Последний раз с Тоджи они виделись, вероятно, после изгнания Мегуми. Не перебросили и пары фраз, лишь взоры отрешенные друг на друга метнули. Из Тоджи вышел бы отличный демон, сил ему не занимать и гнева на мир, наверное, тоже полно — они не говорили об этом раньше. Нельзя как-никак. С появлением Мегуми Сукуне стало по горло хватать слухов. Такое также оказалось в новинку, однако вышло куда проще, чем всю информацию проверять и морочить себе мозги чужими проблемами. Пусть разбираются сами, а если уж говорить о Тоджи, то у него проблем никаких и нет: главного конкурента устранил, власти добился, что еще нужно для счастья Богу Луны? Всем обычно хватало этих двух факторов. — А что было в прошлый, не напомнишь? — скалится и делает шаг назад. На всякий случай, просто пропустить нежданного гостя. — Не строй из себя невинного, — Тоджи усмехается, тоже отходя в сторону и приглашая Сукуну войти, выставляя гостем именно его, не заботясь совсем о том, что Мегуми всё еще в доме, — Не покушайся на сынка моего, пока я жив, ты и на километр к нему не подойдешь больше, — Сукуна реагирует на долю секунды позже и Тоджи удается схватить его за шею, и тут Сукуна жалеет второй раз из-за того, что никаких режущих атак на земле применить не сможет, а огонь рядом со снегом вряд ли возымеет должный эффект. — А никто и не подумал разобраться в произошедшем, да? — продолжая зубы обнажать, Сукуна выворачивается из хватки чужой, совершая попытку завалить противника на вымощенную дорогу к дому и ударить со спины, однако разница в их антропометрических показателях, жажда и очевидная подготовленность дает Тоджи больше возможностей. — Давно пора было разобраться с тобой, — делая едкий акцент на последнем словосочетании, Тоджи уворачивается от пары ударов, сверкая насмешкой ненасытной в обезумевших глазах, — Просто все боятся и решают отсидеться в укромном месте, а ты и сам такой же на самом деле. — А разве ты — нет? На этот раз два шага назад. Сердцебиение в ушах гудит похлеще утренней тишины, Сукуна косится на балкон и думает, что нужно было оставаться там. Это не страх перед битвой, что нанесет заметный урон, нет, это беспокойство за то, что он не успеет. Не успеет Мегуми увидеть еще раз, сказать ему что-то, объясниться или хотя бы попытаться это сделать, поздравить, в конце концов. Сукуна, кажется, потратил чрезмерно много времени впустую сегодня. А Тоджи не намерен отступать. Он далеко не глупый — точно знал, что выгоднее всего с Сукуной на земле сражаться, наверняка кто-то разболтал, кто-то подставил снова, а Сукуна оказался настолько невнимательным в который раз. Непозволительно. — Кажется, из нас двоих только ты норовишь убежать, — Тоджи направляет свой взор туда же, куда мгновение назад смотрел Сукуна, но, видимо, ничего не обнаруживает, просто пустое действие, имеющее столь много смысла для Сукуны, и не дающее никакого толку для Тоджи, — Продумываешь пути отхода? — Продумываю, как поздравить твоего сына, — натягивая дурную улыбку, Сукуна пользуется еще одним бесполезным взглядом Тоджи на балкон и спешит сбить его с ног, попутно увернувшись от довольно отчаянного удара слева. — Не думаю, что тебе нужно забивать голову подобным во время битвы. Бог Луны пользуется преимуществом в силе и, подловив момент, отскакивает назад и тут же корпусом возвращается к Сукуне, пригвоздив того вмиг к земле и ударив наконец в челюсть. Перед глазами только чужой кулак проносится, как молниеносное горькое унижение, и Сукуна вспоминает, как насмехался над Годжо после его проигрыша. Слова назад не берет, в любом случае поздно, просто теперь смешно над собственными попытками что-то сделать, даже оправдаться не получится ни коим образом. Что перед самим собой, что перед Мегуми. — Лучшим подарком для Мегуми будет твоя смерть. Тоджи, не дождавшись ответа, подавляет все старания вырваться, и Сукуна в ходе своих уворотов получает по лицу еще несколько раз. В чем-то он прав. Но Сукуне с трудом верится, что Мегуми может быть столь же жестоким, как его отец, он этим и заставил виться вокруг себя сотни слухов, он так стремился быть на него непохожим. — Ему нужно привыкнуть и переварить случившееся, ты слишком его торопишь. Я могу сколько угодно его убеждать, но он всё равно останется при своем мнении. Как часто вообще Тоджи стал спускаться на землю? Ради сына? Сукуне и в это с трудом верится, с таким же трудом, с каким у него получается нанести слепой удар куда-то в лицо противнику, а в ответ словить ощутимый пинок в солнечное сплетение и затылком врезаться в забор. Столько следов на снегу останется после них. — Наверно, соглашусь, — тщетно пытаясь восстановить равномерное дыхание и прекратить давиться собственной кровью, Сукуна голову поднимает, не снимая маски грубого наглого оскала. — Сдаешься? Где-то в нескольких метрах слышен галдеж соседей. Небо теперь еще ярче, его не заслоняют тяжелые тучи и не перекрывает непроницаемая тьма — Сукуна не в аду, не в лабиринте коридоров и проходов в никуда, не в тени четырех стен с потолком — лучи солнца падают прямо на него. На избитое лицо с алыми разводами, на примятые влажные волосы и опущенные уголки губ. Вторая пара красных глаз закрыта, первая — не противится свету, пускай и не видно ничего кроме этого блядского солнца: ни Тоджи, ни сугробов вокруг, ни соседних домов и особняка семьи Годжо. Всё уплыло куда-то, размылось, Сукуна чувствует упадок сил и слабость, что сейчас вынуждает его устремить взгляд вправо, к балкону, к окну, где, кажется, Мегуми. Вновь ощущает хватку Тоджи на своем горле. Он ждет ответа. Сукуна нагибается корпусом вперед, отлипая от ограждения, чувствуя, как на предплечьях его тает снег и каплями расплывается по рукам, по испачканному кимоно. Чужие пальцы сжимают крепче, будто усиливая натиск с каждой секундой ожидания, но не добивая до конца, наслаждаясь мучениями. Тоджи перенимает привычку Сукуны скалиться на противника, стискивает зубы, пока Сукуна смотрит и смотрит в глаза, на которые теперь снова падает тень. Молчание раздражает и откровенно надоедает — они ведь оба борцы со скукой, каких только поискать можно. Отпуская Сукуну, позволяя осесть на спешно тающий снег, Тоджи вновь прописывает с размаху удар в грудь, не целится, Сукуна знает, просто ждет ответа. Сукуна искренне улыбается. — Сдаюсь. И Тоджи встает, больше не нависая над ним, но не убирая этого презренного взгляда сверху вниз. Сукуна так к этому привык. Именно так, кажется, смотрели на него все окружающие при жизни, именно такой ядовитый тон они себе позволяли. Скатившись по стене в окончательно растаявший снег, положив голову на ту самую вымощенную дорожку ко входу в дом, Сукуна в который раз обращает свой помутненный взор к лазурным небесам. Дышать становится всё труднее, нужно на этом концентрироваться, но так не хочется на самом деле. Хочется увидеть Мегуми. Хочется обменяться с ним парой слов, поговорить по-человечески, пока Сукуна еще может что-то вымолвить. Мегуми во многом ошибался всё-таки, говоря порой нелестные вещи о своем отце. У него еще есть время, чтобы это понять и осмыслить, у него еще столько всего впереди, что Сукуне даже жаль немного, что он этого не увидит. И жаль, что Мегуми не сможет лицезреть его именно таким — в лучах солнца, в самом пекле, с полным ртом крови и собственных сожалений, с замаранными руками, что не смогли, не захотели ничего сделать, с чистым, настоящим взором, не перекрытым жаждой всеобъемлющего господства и напускной гордостью. Слабого, задыхающегося от бессилия. Сукуна искренне улыбается. Да, хочется увидеть Мегуми.

***

Перед зеркалом сегодня вымученная официальная улыбка. Сугуру проходится расческой по волосам в очередной раз перед выходом, нервно поправляет пучок из нескольких прядей, медлит у порога, уже слыша за оградой голоса незнакомые, они сливаются в единую отвратную песнь, влетающую в одно ухо и тут же вылетающую через другое. Хочется закурить, но негоже сбегать от прихожан спустя пару минут открытия храма. Нужно быть аккуратнее, Сугуру никак не может избавиться от липкого ощущения, что образ его грозится треснуть, по швам разойтись и обнажить гнилую натуру — одно отсутствие этой глупой вынужденной улыбки с добрым прищуром воспринимается как ошибка, которую все увидят и обязательно припомнят. Но радует то, что никто не говорит о случившемся неделю назад или хотя бы не попадается на глаза. Сугуру плевать, честно, о чем говорят между собой верующие, главное лишь, чтобы это не затрагивало его самого, а их личная жизнь не имеет никакого значения. Сугуру подобным не интересуется. Сугуру никогда пришедших не запоминает — всё равно не получится, в них редко есть что-то цепляющее, из отличительных — от обычных прохожих — черт Сугуру выделяет излишнюю эмоциональность. Наверное, он и сам такой же, но у него пока нет человека, кто мог бы подтвердить или опровергнуть данный факт, а отражение в зеркале молчит из года в год. Его родители разительно отличались, Сугуру вспоминает, всегда чересчур спокойны и сдержанны, в любой толпе потерялись бы, слились с общей серой массой. Они словно познали понятие равнодушия в каком-то особом ключе, и это Сугуру в детстве бесило до ужаса, потому что невозмутимость в любом споре выигрыш обеспечит. Сугуру так не мог — если и испытывал что-то, то говорил напрямую, выражал свои эмоции так, чтобы по одному его виду было понятно, что он чувствует. А потом жизнь научила не открываться каждому встречному и всё стало куда сложнее, пускай и в детстве Сугуру думал, что так жить гораздо проще, ведь ты заставляешь человека задержаться рядом с собой, чтобы узнать поближе и раскрыть все тайны, у человека появляется стойкий интерес, ты создаешь свое окружение посредством своей недоступности, однако взрослая жизнь доказала, что всем глубоко похуй на твою мнимую таинственность и на тебя в целом, если ты не можешь дать что-то взамен. А Сугуру не может. Он ничего не стоит, любой другой смог бы его заменить легко и никто бы не заметил подмены. Метель на улице слышна особенно сильно, Сугуру поворачивается на звук из-за ощутимого мороза, пробегающего по шее и предплечьям, и мажет взглядом по фигуре на другом конце зала, у входа, она не двигается и будто ищет что-то, не имея конкретной цели в виде определенного места или действия. Только в виде человека. Сугуру спешит подойти, в надежде, что ничего постыдного не случится снова, ибо такие встречи приводят лишь к плохим последствиям. — Я не соврал, — Сатору, очевидно, очень доволен собой, но Сугуру не совсем понимает его слов, — Выполнил обещание. Бросив оценивающий взор на пришедшего, Сугуру воспроизводит в голове один из их разговоров, где Сатору заикнулся про то, что придет, когда храм откроется, и мгновенно отводит глаза на входную дверь, оправдываясь мысленно: винить себя не стоит, потому что это никак от Сугуру не зависело и Сатору бы в любом случае, наверное, от него не отстал. И не отстанет в ближайшее время. А нужно ли? — Так это была не шутка? — вполголоса произносит и отворачивается, молча увлекая за собой, поскольку с каждой секундой нахождения Сатору среди кучи верующих, Сугуру становится всё сильнее не по себе, и это еще мягко сказано. И, к удивлению, Сатору послушно следует за ним в сторону черного хода, который вечно закрыт, но сегодня Сугуру сделает исключение. Для него или для себя? Наверное, оба варианта. Даже здесь Сатору толкает его на крайние меры, но пока это не переходит границы его адекватности — Сугуру пойдет и на такое. Смех да и только. Веранда выходит на огороженную территорию участка, куда не попасть с улицы простому прохожему, поэтому Сугуру чуть расслабляется — Помнишь… что было в воскресенье? — Да как такое забыть, — усмехается и направляется к двери в гостиную, чтобы взять сигареты и наконец дать волю своей зависимости, но, оборачиваясь, ловит взор сначала недоумевающий, но за секунду озаряющийся осознанием. Теперь непонимающе смотрит уже Сугуру, намекая на немое требование объяснения таких эмоций. — Тут всё это время была дверь, — выпускает воздух из легких и голову склоняет вниз, но Сугуру этого недостаточно. Возмущаться он, конечно, не будет, подождет и потерпит, не впервой, но, похоже, он действительно чего-то не знает. Не помнит. — Тебя что-то смущает? Сатору остается на улице, однако через открытую дверь точно всё слышит, и Сугуру выжидает нарочно хотя бы каких-то знаков в ответ, около минуты задержавшись, наслаждается тишиной, и кажется даже, что Сатору тоже специально молчит. Подождет и выскажет всё в лицо. А что можно высказать? Легкой дрожью проносится по телу вязкая тревога, что в воскресенье по пьяни Сугуру мог сказануть лишнего, сделать что-то не то и не так, но сколько бы он не напрягал память, ничего не выходит вспомнить, кроме размытого образа Сатору в спальне. Наверное, именно тогда-то всё и пошло не так. Выйдя из дома вновь на режущий кожу холод, Сугуру сразу же поджигает сигарету, губами зажатую, и уже после беспокоится, что одежда пропахнет дымом, а верующие такое вряд ли оценят. — Ты был у меня, скажи честно? Так наивно требовать правды, когда сам лапшу вешаешь каждому встречному. — Был, — Сатору опять разочарованно вздыхает, — Но до этой двери так и не дошел, — Сугуру поверит. Слепо и инстинктивно, именно так, как хочется, без заморочек ненужных и пустых размышлений. — Я не помню ничего после того, как ушел из твоего дома, — признается сам, выдыхая дым в сторону и возвращая взгляд обратно — не на Сатору, куда-то на стену за ним. Сатору отчего-то заметно веселеет, обращает на Сугуру ответный чистый взор, вгоняя в краску одной своей улыбкой, гораздо более искренней, нежели у Сугуру. Отходит к стене ближе, прячась в тени широкой крыши, будто желая какую-то вещь скрыть, и Сугуру остается лишь гадать, что именно. — Ты бы не рисковал так больше, — тихо посмеиваясь, Сатору яркие глаза прикрывает, — Я пошел тебя проверить, когда света в окне не увидел, а ты в снегу валяешься. И пяти минут не прошел от дома, — а вот здесь уже верить совсем не хочется, — Ну, я и дотащил тебя до дома. Ты попросил извиниться. И воды. Я принес, — пожимает плечами так, словно это самая обычная ситуация, в которую попадает каждый второй. Сугуру всё-таки стремительно краснеет и тоже торопится укрыться в тени, хоть там и холоднее явно, — Потом подумал, что если я уйду, то некому будет закрыть дверь. Поэтому я закрыл дверь и вышел через окно на кухне, — заключает Сатору, складывая руки в замок. — Я больше не буду с тобой пить, — словно ребенок губы поджимает обиженно и уводит голову в сторону, чтобы взглядом не столкнуться. Звучит, как надежда на то, что еще будет возможность выпить с Сатору, от которой Сугуру поспешно откажется, конечно, но он сам себя не слышит и реальность сейчас не ощущает, поэтому пожалеет позже, ведь этот диалог не получится забыть в пьяном угаре. — Никто тебя и не заставляет, — Сатору по-прежнему весело, а потому Сугуру нужно перебороть стыд и забить на время их разговора на свои раздумья о том, что мог увидеть Сатору в его доме и какой вывод о нем он мог сделать, — Как успехи в храме? Наверное, намеренно переводит тему, и Сугуру мысленно своего собеседника благодарит, следом удивляясь, что Сатору решил не продолжать развивать рассуждения о позорной ситуации. Разве он здесь не ради нелепых провокаций? Видимо, ради того, чтобы сдержать обещание, вот только что конкретно входило в его обещание, Сатору не уточнял. — Людей не смутили новости, — облегченно произносит Сугуру, уклоняясь от подробностей, — Прихожан так же много, — выкидывает докуренную сигарету в снег и пытается прикинуть, сколько времени прошло с того момента, как он покинул храм. Его не волнует то, что делают пришедшие люди, нет, храм же открыт двадцать четыре на семь, если не считать последнюю неделю, но всё-таки он в этом храме главное лицо — он не должен отлынивать от работы. — Я не об этом, — улыбается так беззаботно, но Сугуру уверен, что за этим ребячеством кроется глумление и колкость очередная, — А о деньгах, — ухмыляется гадко, словно Сугуру сам ему на ухо нашептал, что кроме денег ему от этого храма ебучего ничего и не нужно. — Заканчивай со своими шутками, — отмахивается легко, больше не поведется. — Я не шучу, — Сатору настаивает, гнет свою линию, скоро пополам ее, кажется, сломает от своего напора, — В этом нет ничего такого, это же просто твоя работа. — Своими словами ты оскверняешь мою работу. Неумело и совсем неуверенно держится, не смотря в чужие глаза и думая вдруг, что в первую их встречу вел себя куда менее подозрительно. Быть может, потому, что Сатору был наравне с другими прихожанами, тогда почему сейчас не так? Потому что Сатору сейчас не в зале храма с другими, а у Сугуру на заднем дворе. У него появились привилегии после той злосчастной пьянки, Сугуру никогда еще до такого не скатывался. Хотя ниже некуда уже. Пока Сугуру прохлаждается, никто не впарит наивным верующим продукцию бессмысленную, а это означает лишь то, что разговор с Сатору лучше побыстрее закончить. Признаться честно, не хочется совершенно. — А тебе нравится твоя работа? Не видел еще никого, кому бы нравилась их работа, — линия продолжает изламываться под самыми разными углами, а ведь Сугуру только подумал, что провокации успели закончиться, — Работа — вообще невыносимо. В офисе так точно, — Сатору шмыгает носом, и Сугуру мимолетно винит себя за то, что тот, вероятно, не планировал торчать на улице и замерз во время их дискуссии, как и сам Сугуру, собственно, — Я почти сразу сдался, — непонимание приходит не сразу — о каком офисе может идти речь, Сатору же еще даже школу не окончил? — но Сугуру успевает спохватиться и выразить свое замешательство поднятой бровью и скрещенными на груди руками, — Ну, я по связям, — поясняет тут же Сатору, засовывая руки в карманы куртки, — Хочется быть независимым. Сугуру впервые видит, как у того краснеют уши, быть может, из-за холода, конечно, но еще несколько секунд назад это виделось не так приметно. В отличие от Сатору, он не будет дальше своими расспросами ставить его в неловкое положение, пусть и вопросов у него предостаточно и о том, о каком опыте работы шла речь, и о том, почему Сатору не в школе, и о том, наконец, что с ним вообще случилось, но это, пожалуй, самое последнее, что он мог бы задать. Сатору явно проебался, и так на самом деле хочется его в допущенную оплошность носом ткнуть, показать, что вот, весь его такой идеальный образ посыпался, но Сатору уже сам свою ошибку понял, да и образ его в глазах Сугуру изначально не был идеальным. Это он тоже знает. Теперь Сугуру четко уверен, что Сатору для него врагом не является. И что его размытый облик в голове, за стеной дождя, был правдой всё это время, просто память и алкоголь сделали свое дело, помутнив рассудок. Целей Сатору он до сих пор не понимает, однако отчего-то не считает, что среди них есть какие-то действительно серьезные злодеяния. Сатору местами правда на ребенка похож, на такого заносчивого, неуклюжего и порой безрассудного подростка, но от его, допустим, ровесников, которых Сугуру встречал на своем пути, он отличается самоконтролем и большей самостоятельностью — действительно глупо было говорить про независимость, Сатору ведь и не выглядит зависимым от кого-то: в плане своей занятости и осведомленности, в плане своих действий и слов, любой подросток позавидовал бы его свободе, хотя, Сугуру думает, что множество из них просто Сатору не поймут. Он будто где-то в своем мире, со своими думами и мнениями, он не морочит голову однообразными школьными темами — обычно об этом подростки и говорят: о ненавистных предметах и учителях, о курьезных случаях на переменах и во время уроков, о непонятках в домашнем задании и о желании впоследствии школу прогулять, Сугуру сам свои подростковые годы вспоминает, — а Сатору, кажется, о школе и не думает совсем. — Замерз, да? И Сатору кивает молча, взглядом сверху вниз приземляя Сугуру, обратно в реальность возвращая. То ли размышляет всё еще о своей оговорке — а Сугуру уверен, что это оговорка — то ли больше не находит, за что зацепиться и вновь спровоцировать на какое-нибудь противоречивое высказывание. Сугуру на дверь кивает, моментально делая пару шагов до нее и распахивая, но замирая перед входом и безмолвно приглашая Сатору внутрь зайти. А он медлит, как назло, смотрит на Сугуру пару секунд, и тот осознает, как сомнительно выглядит такое приглашение для школьника. Сатору вправду хороший актер, раз снова умудряется заставить Сугуру ощутить прилив стыда одним лишь взором. Не укоризненным, не колеблющимся, наоборот, незатейливым и бесхитростным, самым простым, что был за всю эту беседу. Это, наверное, какие-то манипуляции. Сугуру не запирает дверь, не зная, сколько он пробудет дома, но, честно, выходить больше не хочется. Сатору топчется у порога, одной рукой потирая нос красный, второй — удерживая куртку. — Чая хочешь? — Сугуру куртку чужую забирает, чтобы в прихожей повесить рядом со своим пальто, и интересуется вскользь, надеясь, что у богатого ребенка не будет особых предпочтений. — Хочу, — коротко и внятно, Сугуру ожидал кивка молчаливого, но и этого предостаточно. Никаких уточнений — Сугуру определенно нравится. На кухне нет беспорядка — хотя бы одна вещь за сегодня не будет вынуждать Сугуру стыдливо опускать голову и глаза отводить. Сатору усаживается спиной к огромному угловому окну, решая наблюдать за тем, как Сугуру включает чайник и выискивает на полках еще одну кружку. Взгляд, сверлящий спину, напрягает изрядно, и приходится минимизировать количество движений, не в силах выпутаться из оков собственной неуверенности. Как бы и Сугуру не посыпался, он не простит себе ошибок. — Сахар? — Три ложки. И Сугуру, отвернувшись, кривится от представления, насколько это может быть сладко, кладет несчастные три ложки и стискивает зубы, чувствуя, как челюсть сводит нещадно. Сатору подозрительно долго не выдает шуток про его работу и, например, про то, как легко он о ней забыл и бросился пить с Сатору этот блядский чай. Сугуру не забывал. Вряд ли вообще когда-то забыть получится, даже если… даже когда уедет подальше, займется чем-то, что действительно нравится — всё равно периодически будет думать о призраках прошлого. Таких, как Сатору. Щелчок кнопки на чайнике сигнализирует о том, что пора наполнить две кружки и приступить к чаепитию, желательно в тишине. Но все мечты о покое прерывает Сатору, который, видимо, закончил с вынашиванием очередной гениальной мысли и решился ее озвучить. — Тебе, случаем, не нужна помощь? — руки на стол складывает и голову на них устраивает, Сугуру приходится кружку поставить чуть подальше, чтобы и Сатору взор не загораживать, и самому его лицо лицезреть, если он продолжит так лежать, не стесняясь нисколько, во время их диалога. — Какая? Нужна, но, скорее, помощь врача. Психолога, психиатра, психотерапевта. — Я там видел витрины со всякой мелочевкой на входе, не продаешь разве? Сатору следит за паром, поднимающимся из кружки перед ним, на Сугуру вовсе не глядя, создавая полное впечатление того, что ему этот разговор не интересен — не выгоден — и в выигрыше здесь только Сугуру. Будет, если примет его помощь. Но Сугуру не совсем понимает, что именно Сатору имеет в виду, если он не верующий и подобной продукцией вряд ли увлекается. — Допустим… А что ты хочешь-то? — умоляя мысленно, чтобы на следующей фразе Сатору череда вопросов закончилась, Сугуру сдается, попутно борется с желанием принять аналогичную позу, потому что клонит в сон, и делает пару глотков чая, ощутимо обжигая горло и язык. Быть может, хотя бы так Сугуру перестанет нести отборную чушь. — Спорим, что я продам всё, что там есть, за сегодняшний день? Выпивая весь оставшийся чай разом, Сугуру старается в кружке скрыться, запрятаться от вопросительной интонации и вопрошающего взгляда и утаить недоверие к этому спору, утопить его в напитке и проглотить, но получается сильно плохо, лицо Сугуру искажается в нечитаемой гримасе, а уши ловят едва слышимый смешок Сатору, который, в свою очередь, в ожидании ответа тоже отпивает из своей кружки. — Распугаешь всех посетителей, — мотает головой и пытается прокашляться, на что Сатору улыбается ехидно, вновь укладывая голову на тыльную сторону одной из ладоней. — Не распугаю, вот увидишь, — Сатору уверяет, больше напирает на Сугуру, и кажется даже, что это не самая плохая идея, главное, чтобы без жертв обошлось, и вот насчет этого Сугуру не уверен, однако шестого чувства у него нет, а интуиция подсказывает, что ничего ужасного не случится, если Сатору поставить за прилавок с различными безделушками и религиозной литературой. Но Сатору никуда не торопится, проверяет на телефоне время, быстро убирая обратно в карман, не реагирует на согласие Сугуру и непринужденно хлебает самый сладкий в мире чай. Воспроизводя в голове воскресный вечер, Сугуру недоумевает, как Сатору вообще осилил несколько бокалов в самом деле горького вина, если даже обычный чай без сахара ему не по душе. Эта информация ничего Сугуру не даст, поэтому он не позволяет себе вымолвить эту несостыковку, кусая нижнюю губу и думая, что стоило бы пойти и помыть кружку. Свою. Сатору пока не допил. — Я бы посоветовал тебе считать минуты, потому что этого дня для меня будет слишком много, — отставляя пустой сосуд, Сатору встает из-за стола и, бегло осмотрев кухню, направляется в прихожую, по-видимому — забрать куртку. Выходить лучше бы через ту же дверь в гостиной, Сугуру забивает на кружки, так и оставшиеся стоять на столе, и устремляется за Сатору, воодушевившись почему-то убеждением, что тот облажается. Слишком много в нем этой наигранной гордости, а если один раз он уже проебался, то и второй где-то не за горами. Звучит чрезвычайно жестоко и гневно, пускай ничего и не будет, если Сатору проиграет в споре, который сам же и затеял, потому Сугуру решает остепениться пока, понаблюдать тихо-мирно. Сугуру застает Сатору перед зеркалом в прихожей, тот поправляет воротник белоснежной рубашки и хмурится, казалось бы, вмиг растеряв прежнюю самоуверенность. Позади встав, Сугуру молча глядит, как тот назад зачесывает пятерней волосы, ровно такие же белые, как рубашка, расправляет рукава, едва заметно дернув пальцами, будто сам ими вырисовывает образ у Сугуру в голове ощутимо нарочно — любой поймет — и совершенно бесстрастно, и Сугуру поддается, сам того не осознавая до конца. Сугуру поднимает взор растерявшийся и только тогда встречается с чужими глазами в отражении: Сатору давно закончил, он ждал, пока закончит Сугуру. Закончит рассматривать каждую деталь и выжигать в своей памяти образ. Сугуру перестает тесниться на втором плане и становится рядом, смотрит на чужое четкое отражение, что выше своего, и тоже хмурится. Кажется, это заразно. В храм Сугуру входит первым, мельком бросая отрывистые взгляды на прихожан, шагает уверенно к выходу — главному — и перебирает в руке связку ключей. Раскрывая дверь в одно из помещений по сторонам от входных ворот, Сугуру впускает Сатору первым, но закрыться от назойливых посетителей не спешит, наоборот, приглашая их зайти, в то время, как Сатору вертит в руках статуэтку, первую под руку попавшуюся. Прихожане не думают его сторониться, а сам Сатору хорошо вливается в образ и даже поддерживает разговор, отвечая на вопросы верующих по поводу того или иного предмета. Искусно натягивает улыбку, уж это Сатору умеет, кажется, даже лучше, чем Сугуру, который за десять лет своей работы точно подтянул свое актерское мастерство. Чем больше Сугуру вслушивался, тем отчетливей понимал, что Сатору всё говорил нескладно и слишком несерьезно. — Если я поставлю такую дома — меня ждет удача в карьере? — интересуется мужчина лет сорока, держа жену под руку и разглядывая изображение Бога Удачи на одной из витрин, проводя указательным пальцем по позолоченной рамке, словно боясь, что та расколется прямо под его руками, но Сатору бросается убеждать: — Конечно, если Вы не… — Я думаю, что лучше взять вот эту, — тихо возражает жена, поворачиваясь с картиной большего размера в правой руке. На ней красуется мужчина в темных одеждах с огромной луной за спиной, Сугуру не заостряет на этом внимание, однако Сатору вдруг меняется в лице. — Нет-нет, не думаю, что Бог Луны Вам поможет, он при жизни, если Вы не знали, был предельно неудачлив, — ловя на себе уже два испытующих взгляда, Сатору ухмыляется, — Ради денег он даже взялся за грязную работу, позволив себе запятнать руки в чужой крови. Всё-таки распугает. — Вы осведомлены о судьбе Бога Луны? Это, вероятно, что-то из тех книг? — чуть сомневающийся мужчина кивает на полки с литературой, видимо, не собираясь убегать подальше от таких рассказов, — Об этом можно где-то прочитать? — Конечно, — вторит Сатору, — Смотрите, — стремительно сократив расстояние между собой и углом с книгами, а затем схватив самую первую, что ближе всего находилась к нему, Сатору даже не удосуживается глянуть на обложку и сует книгу в руки верующего, — Здесь описана история двух самых могущественных Богов, если Вас интересуют подробности — можете взять, — уводит взор в сторону и проглатывает явный намек, Сугуру остается лишь усмехнуться, уже предвкушая, как прихожанин начнет возмущаться — на книге изображен вовсе не Бог Луны: яркая обложка вся поглощена солнечным светом, а посередине, будто в воздухе паря над простыми смертными, показан Бог Солнца, история целиком и полностью про него. — Обязательно прочту. Мужчина, в итоге купив абсолютно ненужную книгу, уходит довольный, а Сатору с долей насмешки смеряет Сугуру взглядом, далее не раз показывая, что ему под силу еще более виртуозно обманывать людей. Сугуру соврет, если скажет, что не удивлен познаниям Сатору и тому, как необычайно сильно к нему тянутся люди, как непозволительно быстро ему удается рассовывать разные мелочи по чужим рукам, артистично утверждая, что им это действительно нужно. Но еще больше удивляет тот факт, что Сатору даже решается отговаривать некоторых потенциальных клиентов от покупки той или иной вещи, в убыток своему же спору действуя, но об этом он точно спросит. В конце концов, нет ничего такого в том, чтобы впарить какую-то чушь незнакомцу и получить за это деньги, Сатору этим и занимается, вот только в определенные моменты хочет, возможно, состроить из себя правильного, наводя покупателей на то, что они и не думали брать. Ну какое ему дело, что Бог Луны кого-то убивал при жизни? Если человек хочет покупать — пусть покупает, неважно же, что он будет делать потом и на что надеется при приобретении очередной безделушки, Сатору будет только в плюсе, раз сказал Сугуру считать минуты. Сугуру, по правде, не считал, но Сатору пробыл в храме буквально весь день, распродав всё уже тогда, когда на улице заметно потемнело. — Сколько заработал? Сугуру едко смеется, закрывая на ключ двери, за которыми скрываются опустевшие витрины. Теперь настал его черед. — Сам потом посчитаешь, — Сатору отмахивается, отходя на пару шагов назад. Сугуру сталкивается со слегка уставшей улыбкой и думает, сколько на самом деле в ней фальши, которую так трудно увидеть, и есть ли она там вовсе. — Ты же сам заикнулся о том, что хочется быть независимым, — приподнимая одну бровь, Сугуру останавливается на пару мгновений, а после торопливо выходит на улицу, шагая к замерзшему пруду. Снег громко хрустит под ногами, голос Сатору не сливается единой симфонией со звуками во дворе — вежливо ждет, пока Сугуру вновь остановится. Лицо Сатору снова бессознательно краснеет на морозе, на ресницы падают снежинки, стремясь растаять на чужих глазах и затуманить взгляд, но Сугуру видит, что тот чист и свеж, пускай и тень усталости украшает мягкие черты лица в теплом свете фонаря. — Ты правда думаешь, что я нуждаюсь в этих деньгах? Сатору опирается спиной на одну из стен, опуская на Сугуру блестящие глаза. Не насмехается, нет, его речь звучит самой честной из всех, что Сугуру слышал сегодня, льется ручьем в этот самый пруд, что позади Сугуру расстилается, и норовит его утащить за собой в воду. Сатору, очевидно, не тот, кто ощущает недостаток денег в своем кармане. Он не рос в бедности, сейчас от нее не страдает, для него сегодняшний день был не более, чем развлечением. Очередным представлением перед Сугуру, вот только истинное значение этого спектакля он вряд ли узнает, Сатору не спешит развязывать себе язык и рассказывать о том, как потехи ради выдавал желаемое за действительное. Кажется, Сугуру весь день делал то же самое. Признавать и вправду обидно.