Баротравма

      Сколько Марк себя помнит, на нем всегда была форма. Ладно, не всегда, но большую часть жизни. В старшей школе — форма, в колледже — форма, в академии — форма. На войне — форма. Здесь тоже форма.       Это к тому, что он всегда был окружен такими же чуваками, как и он, в форме. Это настолько привычное для Маркуса зрелище, что, казалось бы, где может быть засада? Ведь нигде, правда? Но никогда еще в мозгу не верещала на высоких нотах сирена.       А сейчас верещит так, что можно оглохнуть, потому что к ним на срабатывание пришел новоиспеченный капитан. Эштон Саммерс в форме, в бронике и сопутствующем обвесе, держащий в руке шлем и улыбающийся во все тридцать два, выглядит так, что у Марка в голове происходит война миров. Причем так громко, что он готов признать, что ебнулся. Вот так вот, бесхитростно, просто взял и ебнулся, бедняга. Может быть, действительно стоит сходить к какому-нибудь психотерапевту, но уж точно не с собственными диагнозами, а с тем, что у него крыша едет со скрежетом и взлетает со свистом от вида Эштона, который держится на вежливом расстоянии.       И правильно делает. Умница Эштон.       Саммерс какой-то ебучий единорог. Вопрос о том, как он выжил, выбрался и умудрялся быть этим единорогом после того, что он прошел, а прошел он немало — это к гадалке не нужно было ходить, — остается открытым. Марка его прошлое покорежило и изменило до неузнаваемости, если у Саммерса вот это вот — следствие, то страшно представить, каким же он был до всего этого. А мифической тварью он является как минимум потому, что успел за неделю, которую находится в их коллективе с момента представления, влюбить в себя всю опергруппу. А это ведь суровые мужики, которые, вообще-то, борются с терроризмом и прочими плохими парнями, угрожающими национальной безопасности. То есть это не самая простая задача, так уж вышло, что мужики не из самых впечатлительных. Влюбить, конечно, в смысле переносном, но уже к концу недели парни только и делают, что исходят розовыми пузырями, когда в разговоре всплывает Саммерс. Зрелище редкое, но Марк их понимает.       Ох, как он их, блядь, понимает.       Ощущения самого Маркуса уходят сильно дальше общих восторгов по поводу нового капитана, но он их разделяет. Эштон успел показать себя грамотным в поле и планировании, пусть и тренировочном, поставить на место заедающегося поначалу Алекса одной фразой, и оказалось, что Эш умеет смотреть так, что спорить с ним не хочется. От этого взгляда у Марка каждый раз мурашки, он каждый раз тратит секунду на то, чтобы взять себя в руки и начать дышать нормально, а не как задыхающийся хомячок, хотя эти взгляды ему даже не предназначаются. Парни ржут и спрашивают, что не поделил Марк с их капитаном; они ведь не тупые и видят, что Эштон выдерживает очень вежливую дистанцию, а Марк изо всех сил старается ее не нарушать. И, конечно, знают, что Грэму выпала честь провести с будущим начальством месяц до них. Видимо то, как обильно течет у него слюна, видит только Саммерс, и это охуительно хорошо. Не хватало еще шуток, это было бы пиздец как накладно.       Слухи расходятся быстро, и если про это узнает штатный психолог — он просто сожрет Марка с потрохами.       Маркус пытается взять себя в руки, но он не может. Честно старается. И только надеется, что его отпустит. Пройдет какое-то время — и его отпустит, потому что пока Эштон занимает почти все свободное пространство в его голове. Он ему даже снится, и Марк в ужасе, хотя это точно лучше, чем флешбэки о пыли и крови, но он все равно в ужасе, потому что такой херни не было со времен академии. Да и снились ему тогда точно не собственные командиры, а какие-нибудь красотки из соседнего штаба или из медиков. Марк понимает, что его конкретно запаяло, но каждый раз он держит себя в руках и мысленно, как мантру, повторяет себе, что он, вообще-то, взрослый мужик, который способен себя контролировать. И на слове «контролировать» он снова сбивается, ругается сам на себя и начинает заново, пока не устает.       Любое неаккуратное слово, которое крутится в голове, может просто взять и вынести его на обочину под несущийся грузовик с неоновой надписью «реальность». Встречаться с ним не хочется.       В конце недели, когда парни орут про то, что они едут пить и праздновать назначение их капитана, Маркус сначала хочет отказаться, но в конечном итоге едет со всеми и почти не пьет, просто наблюдает за Эштоном, который без умолку травит байки со службы в Афганистане и перескакивает на рассказы про Лондон, ржет со всеми над какими-то дебильными анекдотами и не смотрит в сторону Марка ни разу за вечер. И это тоже очень правильное решение.       Марк прощается со всеми ближе к двенадцати ночи, выходит на улицу и закуривает, стрельнув зажигалку у какого-то студента, потом тянется за телефоном, чтобы заказать убер. Машину с рабочей стоянки он может забрать и завтра, а сейчас он все же выпил, хоть и херню и по промилле точно влезет в норму, но разбираться, если что, нет ни малейшего желания. Марк абсолютно трезв, только хреново так, что хочется выть, причем хреново на ровном месте. Вбив адрес, Марк жмет заветную кнопку и откидывается плечами и затылком на стену, ничуть не заботясь о степени ее загрязнения, и делает затяжку.       А через минуту слышит, как рядом щелкает зажигалка. И ему даже не нужно открывать глаза, чтобы понять, кто притерся на перекур рядом. Наверняка еще и ногой стену подпер. Эштон даже в скамейку упирает ногу, как будто без этого она улетит в космос прямо с неудачливым астронавтом.       — У меня крыша едет, — доверительно сообщает Марк, все еще не открывая глаз. — Поехали ко мне.       — Нам по уставу не положено вообще-то, — хмыкает Эштон.       Ну да. Никаких отношений на работе. Это правильно, на самом деле, особенно у них. Пары работают хорошо, но только до тех пор, пока кто-нибудь не окажется ранен. Дальше начинается вакханалия, которая приводит к ебейшему количеству ошибок, что могут стоить кому-нибудь жизни. Ну и еще много разных причин. Особенно больно по голове дадут, если узнают, что это еще и вертикальные отношения, командира и подопечного. Ключевое тут, впрочем, если.       — Да ладно, — отмахивается Марк, — не строй из себя правильного. Тем более, в уставе не прописано, что нельзя трахаться, Эш.       Бедный студент, обсасывающий сигарету неподалеку, давится дымом и закашливается. Марк не видит, но знает, что Эштон улыбается, и сам растягивает губы в улыбке. Бедная зелень ненароком попала в разборки, трахаться или нет, двух взрослых дядек. Зато будет, что в компании рассказать.       — Я не сплю с натуралами.       — Я вообще не уверен, что натурал. Или натурал, но меня заклинило ко всем хуям, я не знаю.       Ни Марка, ни Эштона присутствие юного падавана не смущает. Воздух опять сгущается, становится тяжелым и вязким. Марк знает, что если бы Эш никак не рассматривал этот вариант, то отшил бы сразу, четко и ясно. Он вообще чувак такой, прямой, как рельса, которая никуда не сворачивает. И правильный. Во всех смыслах правильный. Не нес бы эту чушь про устав, на который в этом отношении положить обоим, не отшучивался бы, не говорил бы, что не работает орудием по смене ориентации. Даже не поддерживал бы дистанцию, просто отшил прямо, но Эш этого не делает.       Марк открывает глаза и поворачивает голову, а потом отклеивается от стены, чтобы подпирать ее только одним плечом, поворачивается к Эштону корпусом. Тот тоже поворачивает голову и смотрит прямо — в кажущихся черными в хреновом освещении глазах нет ничего, что дало бы ясность. И Маркус плюет вообще на все и тянется первым. Эштон блокирует его рукой, не давая приблизиться, но Марк давит и сдаваться не намерен. Эш сопротивляется молча, ничего не говорит, только отводит вторую руку с сигаретой, чтобы никто из них не обжегся, свободной продолжая сопротивляться давлению и сдается только тогда, когда Марк, сейчас упрямый куда больше обычного, дотягивается до губ.       Падаван сбоку снова кашляет и со свистом всасывает половину сигареты, но Марку глубоко похуй.       Ничего целомудренного он не делает — впивается в чужой рот, как сумасшедший, целует глубоко и жадно, смотрит в чуть охуевшие глаза Эштона, который отвечает с задержкой, как будто пытаясь осознать происходящее до конца и решить для себя, послать его нахрен или все-таки поддаться. Марк без понятия, получается у Эша или нет, но самого его уже уносит так, как когда-то в молодости уносило от очень забористой (потому что очень херового качества, после которой еще и прийти в себя не можешь) травы, которую они курили на тусовках у кого-нибудь дома. Он чувствует одновременно невъебенное облегчение и такое же мощное волнение. Эш еще сопротивляется, колеблется, решает. И, тем не менее, сейчас происходит что-то хорошее, настолько, что Марк готов с уверенностью сказать, что это самое мимолетно-счастливое событие последних нескольких лет.       Маркус на секунду останавливается, выталкивает из легких остатки воздуха и вдыхает снова, убирает замершую на уровне груди руку Эштона вниз и тянется снова, прижимая его к стене. Эш наконец-то делает выбор, кладет ладонь Марку на затылок и отвечает так, как положено; в какой-то момент Маркус осознает, что теперь он подпирает стену спиной, а Эштон вжимает его в бетон, дышать нечем, но ему так охренительно хорошо, что пиликание телефона воспринимается с ленивым раздражением.       Марк достает смартфон из кармана джинсов, смотрит на оповещение, что машина подъехала, он даже ее видит прямо за плечом Эша, выдыхает и вопросительно смотрит. Эштон молчит, не двигается и даже не моргает несколько секунд, потом коротко кивает, делает последнюю затяжку и выкидывает окурок в урну. И, прежде чем кивнуть Эшу в сторону машины, Маркус видит бедного студента, который смотрит на них абсолютно охуевшими и совершенно восторженными глазами размером с тележное колесо. Огарок сигареты каким-то чудом держится в уголке приоткрытого рта.       — Фанаты? — лениво интересуется Эштон, очень предусмотрительно садясь на переднее сидение, вынуждая Марка сесть назад.       — Ага, — так же нарочито лениво тянет Маркус.       Даже сейчас Саммерс делает предусмотрительный, очень командирский жест, когда разрывает дистанцию между ними. Это помогает, но только чуть, потому что воздух все еще густой и вязкий, как топкое болото. Это чувствует, видимо, даже таксист, кое-где вжимает педальку, увеличивая скорость больше, чем это необходимо, несмотря на показательно скучающие лица своих пассажиров, якобы рассматривающих проносящиеся мимо улицы. На улицы Марку абсолютно похеру. В мозгах у него каша, которая никак не соберется во что-нибудь вменяемое. Мысли растекаются по черепной коробке, как какое-нибудь липкое дерьмо, его не собрать и не вылепить из него ничего, можно только вытереть, но все силы уходят на то, чтобы не сверлить взглядом выбритый затылок. Наверное, Эшу тоже кое-чего стоило не поглядывать в зеркало заднего вида или не оборачиваться. Но они ведут себя прилично.       Пока едут, ведут себя прилично. Пока выходят из такси, пока Марк рассчитывается, пока идут в сторону дома, все еще ведут себя прилично. Пока поднимаются на лифте с совершенно спокойными лицами на двенадцатый этаж. В это время воздух сгущается настолько, что об него, кажется, можно разбить себе башку при неосторожном движении, и это было бы даже правильно, потому что тут очень правильно пахнет черепно-мозговой. Пока Марк проворачивает ключ в замке — начинает искрить, как при коротком замыкании. И стоит ему пропустить Эштона внутрь квартиры и закрыть за собой дверь, как только раздается щелчок замка, происходит взрыв.       Марк слышит его наяву, и он абсолютно оглушительный. Он звенит, ревет и глушит, что вот-вот кровь пойдет из ушей и носа, пока он сдирает с Эша куртку, а тот цепляется за жилет Марка, сдергивая его такими же резкими, порывистыми движениями, в которых адекватности — ноль целых, хер десятых. Мозг не догоняет, что происходит, хотя Марк уверен, что он просто пропустил тот момент, когда крыша улетела, отсалютовав ему на прощание. Он даже успевает усмехнутся в поцелуй, когда видит, что у Эштона забиты плечи и часть спины татуировками, потому что у него самого забиты руки, но на рассматривание сейчас нет времени. Промедление кажется чем-то смерти подобным, это как на боевом: затупишь — и ты труп. Так и сейчас, поэтому Марк просто заталкивает Эштона в спальню, но тот быстро и уверенно перехватывает вожжи, самостоятельно заваливая Маркуса на постель. Марку похер, поэтому он сразу сдается и закрывает глаза, давая Эшу вытряхивать себя из штанов и белья, не трудясь даже дотянуться до прикроватной тумбочки, на которой стоит лампа.       У Эштона забито и правое бедро до колена. Татуировки, вообще-то, нежелательны у них на работе. Кому, как не ему с его рукавами, это знать? Но, видимо, те же нюансы, что и у Марка, спасли и жопу Эштона при приеме на работу. Марк ведет пальцами по тазовой кости, на которой заканчивается татуировка, потом тянет Эша за затылок к себе и утягивает в очередной дурной поцелуй. До тумбочки все-таки приходится дотянуться, чтобы достать резинки и смазку, на это Эштон и бровью не ведет, только в какой-то момент замирает и приподнимает бровь.       Вопрос понятен.       — Блядь, Эш, мне похер, сделай уже просто что-нибудь, — хрипит и почти рычит Маркус, дергая плечом.       — Как скажешь, — смешок тоже хриплый.       Постепенно связь с реальностью возвращается, но не надолго. Марк не сопротивляется, подставляется под губы и язык Эштона, послушно разводит бедра шире. Он никогда и ни в каком виде не спал с мужчинами, но единственное, что он сейчас чувствует — это облегчение и ощущение правильности. С удивлением отмечает для себя, что Эша потряхивает не меньше, чем его самого, а едва заметно блестящие в темноте глаза такие же дурные. Это одновременно чешет самолюбие и удивляет, потому что Эштон кажется тем, у кого всегда все под контролем. Но точно не сейчас. Никакого контроля. Никакого здравомыслия.       Нахуй здравомыслие. Нахуй его, нахуй устав и вообще весь мир.       Эш переворачивает, вжимает грудью в постель, фиксирует одну руку за спиной и наваливается сверху. Связь опять прерывается, нарушенная первым движением бедер, бешено колотящимся сердцем Эштона, которое Марк чувствует спиной, и ощутимым укусом в загривок. Эш горячий, как блядская печка, второе движение выбивает и эти мысли из головы. Он двигается медленно, но так, что Марк забывает, как дышать и где вообще находится. И только потом, когда Эштон начинает двигаться быстрее, прекращает соображать в принципе. Все это похоже на сон, но впервые за много лет он не хочет просыпаться.       Потому что это...       Это лучшее, что он чувствовал за очень много лет. Абсолютную пустоту и удовольствие, смешанное с болью — болью абсолютно правильной.       Когда Маркус приходит в себя, он лежит на спине, плечо тянет болью, но он абсолютно счастлив. Эш мокрый и все такой же горячий, как грешник из какого-нибудь особо сильно горящего котла, лежит поперек кровати и упирается затылком ему в грудь. Марк протягивает руку, берет с тумбочки пачку и зажигалку, которые всегда тут. Достает две сигареты, одну сует себе в зубы, вторую дает Эштону и подкуривает. Эш глаза не открывает, но у него впервые с момента их знакомства абсолютно расслабленное лицо, даже скулы кажутся не такими острыми, как обычно. Тоже закрывает глаза, откидываясь на подушку.       — Какой же нам пизды дали бы пожарные за курение в постели, — философски тянет британец, шевелясь только для того, чтобы сделать затяжку и положить руку с сигаретой себе на живот, пока выдыхает длинную сизую струйку дыма.       — Хорошо, что ты не любишь групповушки, — отвечает Марк, тоже ленясь открывать глаза и припоминая пьяную фразу в баре.       Эштон отвечает негромким грудным смехом.       Впервые за долгое время повисшая тишина не напрягает. Маркус ничего не ждет, и это, на самом деле, очень удивительное ощущение, которое он почти что забыл. Даже говорить не нужно, просто Эш каким-то образом глушит любую тревогу одним своим присутствием. После второй выкуренной сигареты Эштон все-таки поднимается и начинает одеваться, Марк смотрит за сборами практически отстраненно. Рассматривает вязь татуировки, перекинутую с левого плеча на правое, обнимающую за шею, пока она не прячется под одеждой. Эштон оборачивается, усмехается, опирается коленом на постель, наклоняется, чтобы коротко поцеловать и молча идет в коридор.       Марк все-таки встает, натягивает на себя нижнее белье и выходит следом, смотрит за тем, как Эш накидывает на себя куртку и влезает в ботинки, шнурует их быстро, по-армейски, привычными движениями.       «Останься» застревает где-то в горле, а Эштон делает вид, что он не читает это в глазах у Марка. Снова проводит черту, за которую заходить не готов уже он. Они оба это понимают: что Марк хочет попросить, но не может, а Эш может, но не хочет вежливо отказываться. Просто потому что это будет лишним. Этот диалог не звучит, но ему и не нужно, он повисает в воздухе невысказанными, понятными фразами. И, когда Эштон выходит за дверь, а Марк щелкает за ним замком, возвращается в кровать и закуривает снова, приходит понимание, что его отпустило.       Нет, залипать он вряд ли перестанет. Вряд ли перестанет смотреть на собственное начальство не так, как на всех остальных. Но его точно перестало разрывать от ощущения, которому некуда было деться. Из взглядов должен уйти этот взрывоопасный коктейль из эмоций и перетечь во что-то куда более осознанное. Или погаснуть окончательно. И, кажется, Эш это прекрасно понимал, когда уходил. Или даже когда только молча соглашался, что тоже было очень логичным. Марк усмехается собственным мыслям.       Умница Эштон.       Маркуса хватает на то, чтобы отойти к окну и открыть его, впуская свежий холодный воздух. Он опирается на подоконник локтями и смотрит вниз, на огни ночного города. Это точно что-то нездоровое, но подобной легкости и ощущения покоя не было очень давно. И хотя бы за это следовало сказать Эшу спасибо.       Постепенно мысли утекают, пока в голове не остается ничего. Обычно когда не остается ни одной мысли, приходят звуки. Обычно тишина давит на плечи, от нее, как правило, хочется выть и сбежать на край света. Сейчас нет ничего, и эта блаженная пустота — непередаваемое чувство, его голова теперь снова только его. Такое было, когда ему вкалывали лошадиную дозу стабилизаторов, только сейчас он не обмякает безвольной тряпкой, а вполне твердо стоит на ногах. Тянет плечо и тянет поясницу, но эта боль сейчас служит напоминанием о том, что это не сон и свобода вполне реальная. Марк как будто избавляется от удавки, которая жестко затянута под челюстью уже столько времени.       Сделав последнюю затяжку, Марк давит в пепельнице окурок и стоит у окна еще с добрую минуту, закрывает глаза, чувствуя, как осенний холод вгрызается в кожу. Это все, что он чувствует. И это настолько прекрасно, что Маркус готов рассмеяться в ночную пустоту, как сумасшедший, но почему-то этого не делает. Только усмехается, качает головой, закрывает окно и идет к постели.       У него будет два дня на то, чтобы попытаться осмыслить эту метаморфозу. Сейчас Марк чувствует себя настолько неприлично счастливым и не боящимся этого слова, что думать он не хочет. И сон приходит очень быстро.       Пустой и без сновидений.