Будь моим смыслом

Миша и так не может не думать о том, что в последнее время жизнь его идет по пизде, так что очередное напоминание об этом только за этот месяц точно уже лишнее. Кто-то похоже проклял его, потому что та жизнь: спокойная, стабильная, и вроде даже счастливая, которую кровью и потом он пытался выстроить год за годом, так резко и необратимо начала рушится в последнее время, что Мише хочется, как ребенку, спрятаться под кроватью от всех своих тысячи несчастий, сказать «я в домике» своим проблемам и ждать, когда же они оставят его в покое, поджав хвосты, как трусливые собаки перед палкой. Миша думает невольно о том, что похоже пришло время расплачиваться за всё то везение, которое в молодости помогло ему оттолкнуться от дна и всплыть на поверхность. «Просто день дерьмовый» превращается сначала в «дерьмовую неделю», потом в «дерьмовый месяц»… О том, что там ждет его дальше, Миша даже думать не хочет. Страшно. Его хорошая жизнь рушится, как домино, звено за звеном. Сначала разочарование в себе, как в отличном педагоге; потом угроза краха его спектакля — пусть и не первого уже, но такого важного детища, в которое за эти три года было вложено огромное количество сил и времени; с ними за компанию внезапно начавшее с чего-то опять беспокоить его одиночество, с которым он, вроде как, прекрасно справлялся эти годы; но последний удар… Последний удар самый тяжёлый. Пиздец в Мишину жизнь приходил и уходил, и единственным стабильным звеном, носящей колонной всей этой хрупкой конструкции был Костя. Не то чтобы Миша взваливал на него ответственность за собственное счастье. Всё было несколько сложнее. Ради него когда-то Миша изменил свою жизнь, потому что чувствовал за сына ответственность и не мог его бросить; ради его счастья и благополучия он не щадил себя, что и помогло ему достичь таких успехов; но главным образом, если в остальном Миша боялся разочароваться, но всё же не фатально, то вот мысль о том, чтобы провалить роль хорошего родителя, повергала его в ужас и депрессию. И похоже этот день, когда и любимый сыночек решил забить гвоздь в крышку его гроба, настал. Костик проблемным ребёнком никогда не был. Наоборот скорее. Да, имелись у него парочка диагнозов, но у самого Миши букет всяческих расстройств в детстве был покруче, так что СДВГ какое-нибудь приговором не казалось. Костик был настолько умничкой (хотя тут, наверное, всё-же немалая заслуга Шуркиного влияния), что даже РПП за компанию с мусей своим не заработал. Костик не сбегал, как Миша когда-то из дома, хорошо учился, поздно стал интересоваться противоположным полом, да и интересовался с опаской так, ожидая какого подвоха. Костя был, можно сказать, идеальным ребёнком. Поэтому сказать, что Миша в шоке, когда ему вдруг звонят посреди ночи из милиции и говорят о том, что сыночек его в участке, в состоянии алкогольного и наркотического опьянения, — это ничего не сказать. Когда Костя отпрашивается у него на вечеринку с друзьями из института, говоря, что заночует у подруги, Миша отпускает его спокойно. Он в сыне своем уверен, да и в ежовых рукавицах никогда старался его не держать, не давить, как на самого него давил когда-то отец. Ребёнок у него взрослый уже, неравен час придёт к нему и скажет: — Всё, мусь, я замуж выхожу! — ну или что-то в этом роде. Двадцать лет уже. Большой совсем. Нужно готовиться к тому, чтобы отпустить его однажды в самостоятельную жизнь, а для этого надо учиться ему доверять. Ну вот блять доверился! В такси Миша так нервно дёргает ногой, что водитель на него поглядывает с опаской и так и не решается заговорить. В участок влетает омега уже настолько накрутив себя, что не сразу понимает вообще, о чем там с ним пытается говорить дежурный. Несколько минут спустя, устав от чужой истерики, ему услужливо дают выпить валерьянки и наконец объясняют, что Костя с компанией был в ночном клубе, где часть из них, та, что не успела убежать к приезду милиции, напилась до состояния нестояния. А замели их из-за того, что кто-то там начал дебоширить и началась драка. И всё бы ничего, в конце концов у кого не было пьяных историй по молодости, но наркотики… Миша не понаслышке знает, что это такое, и всю жизнь он твердил Косте о том, что это страшная вещь, что ни в коем случае никогда нельзя даже пробовать эту дрянь, и вот на тебе. В камере Костя сидит как пришибленный. Забился в угол, скукожился весь, стиснув коленки и обхватив руками голову. Рядом с ним, кто на лавках, кто на полу, сидят ночные бабочки, парочка в ноль уделанных девиц эмо, и его собутыльники — такие же дорвавшиеся малолетки, чьи родители, Миша слышит, уже тоже штурмуют участок. В своей балахонистой белой футболке Костя смотрится во всей этой обстановке грязной камеры, низких потолков и оранжевого света чужеродно. Его — послушного, домашнего мальчика здесь попросту не должно быть. Первым делом нужно забрать его отсюда скорее. Миша старается решить денежный вопрос так быстро, как только возможно. Тем временем дежурный уже щёлкает замком и скучающим тоном призывает Горшенёва Константина Андреевича пройти на выход. Костя будто не слышит, что к нему обращаются. Еще сильнее сжимается в комочек, будто стараясь стать крошечной, никому не заметной точкой. Дежурный зовёт его еще раз, а потом сам заходит в камеру и, грубо ухватив за локоть, тащит за собой. Костя реагирует всё ещё не до конца осмысленно, но боль он вполне себе способен чувствовать, как и страх, поэтому вскрикивает и, дернувшись резко, смотрит на охранника полными паники глазами. Но он слишком слаб сейчас даже чтобы пытаться сопротивляться. — Не думаю, что вам нужно напоминать о том, что в случае превышения полномочий вам грозят неприятности! — шипит Миша разъяренной кошкой и, приблизившись быстро, прижимает вялого и дрожащего сына к себе, довольно грубо отпихивая от него охранника. Как бы Миша сейчас не был зол на сына, оставить его без защиты и уж тем более позволить кому-то причинять ему боль он попросту не может. Охранник зыркает на него полным брезгливой ненависти взглядом и бормочет под нос: — Нарожают по малолетке, а потом не воспитывают нихрена! Наплодят торчков и алкашей, как собак нерезаных, а нам потом разбирайся! Миша аж цепенеет на мгновение от переизбытка эмоций. Он ведь блять не божий одуванчик ни разу. У него характер взрывной, на молодость дерьмовую помноженный, когда тебя пиздят постоянно: дома родители и бабушка; в школе другие дети; во дворе сверстники; подростком уже в принципе пиздят все, кому не лень, не особо разбираясь; а потом ещё и муж появляется, который тоже пиздит, например может зубы выбить из ревности, потому что показалось ему там что-то, послышалось… Миша может и параноик, но в зал ходит исправно. Теперь он — тот, кто кого-то отпиздить может с лёгкостью. Всё-же техника она во многом решает. Сейчас, например, ему очень хочется отпиздить охранника. Очень. Есть такая обратная сторона постоянного самоконтроля — когда резьбу срывает все-таки, то по пизде сразу всё идёт. Типично русская такая черта — сто лет терпеть и превозмогаторствовать, чтобы в итоге в какой-то момент просто махнуть рукой и такой хуйни, бессмысленной и беспощадной, наворотить, что и самому вспоминать страшно после. Костя скулит то-ли от страха, то-ли от того, что ему плохо, и тычется мокрым носом, как слепой котёнок, мусе своему куда-то в шею. Это отрезвляет немного. — Ещё одно слово, и ждите повестку в суд! — шипит Миша и, отвернувшись, уходит, прижимая к себе дрожащего и еле переставляющего ноги Костика. Костя весь трясется, и в целом это даже неудивительно. Топят в участке хуево, а на нём одна футболка. Миша раздраженно интересуется у дежурного, где же куртка его сына, но тот только пожимает плечами, мол может в гардеробе осталась, хрен знает. Горшенёв старший стягивает с себя пальто и кутает в него своего непутевого ребёнка. В такси они едут молча. Где-то на половине пути Костику становится совсем уж хреново, им приходится остановить машину у обочины, где Костя, свесившись из окна, долго и мучительно блюёт на грязный, покрытый острой ледяной коркой снег. Миша держит ему волосы, умывает, как маленького, влажной салфеткой, а потом притягивает к себе на колени и холодными ладонями закрывает одновременно глаза и ухо. Он знает сам, что мир вокруг Косте сейчас кажется слишком ярким, слишком громким, резким. Его тошнит и голова раскалывается от боли, а еще ему холодно, очень холодно, и курткой тут не помочь. Пока гипотермия не отпустит его, он так и будет трястись, стуча зубами и сжимаясь в клубок в попытках согреться. Холод съедает его изнутри, и с этим сложно сделать что-то сейчас, пока они еще не добрались до квартиры, где можно будет упасть в горячую ванну и лежать там до тех пор, пока не перестанет трястись в ознобе тело. Миша сам терпеть не может холод, потому что каждый раз с холодом приходят воспоминания о том, как он мерз, казалось бы, бесконечно, на протяжении нескольких лет. Мерз на отходосах от наркотиков. Мерз, потому что не было денег на зимнюю одежду и обувь, и с октября по апрель он ходил в одном и том же чахлом, всеми ветрами продуваемом, пальто. Мерз, потому что был слишком худым, и потому, что после родов сердце дало хороший такой сбой, и теперь и без того тощее тело, лишенное защитной жировой прослойки, могло «похвастаться» еще и плохим кровообращением. Мерз, потому что отопление в его комнатушке, где он жил с сыном, было слабым, и от окна всё время дуло. Костика спасали, пусть и ненадолго, рядом поставленные ведро с кипятком и чайник, потом шумный тепловой вентилятор, который подарил им Шура, а Мишу, который за столом у окна корпел над учебниками по ночам, не спасало ничего: не спасало, когда трясся под тонким одеялом, потому что теплым шерстяным укутывал кроватку; не спасало, когда в пять утра вставал готовить скудный завтрак и кипятить воду на ледяной кухне, где дуло со всех щелей, и мерзлый кафель обжигал ноги, кажется, даже сквозь тонкую протертую подошву старых тапочек; не спасало, когда убегал ранним утром на работу, чтобы к обеду прибежать накормить ребенка и убежать снова, теперь уже на другую работу. Если заглянуть ночью в их спальни, то можно увидеть, как Костя спит, раскинувшись беспечно в позе морской звезды и спинав одеяло куда-то в угол, а Миша до сих пор так и спит, свернувшись клубочком, как кошка, и обнимая себя за плечи, будто все еще мерзнет. Привычка, которой слишком много лет, чтобы он мог от неё отказаться. Костя тихо скулит и дрожит так сильно. Мишу трясёт тоже, но сейчас не от холода. Его накрывает медленно, но верно истерикой. Он так испугался. Точнее нет — до сих пор боится. А вдруг Косте понравилось, и он захочет попробовать еще раз? А вдруг это уже не первый раз? Вдруг уже было и что-то потяжелее таблеток, а он не заметил этого? Дома, Миша это уже решил твердо, он обыщет все шкафы в Костиной комнаты, все укромные местечки, обшарит карманы курток, толстовок и любимых штанов, вспоминая, где когда-то прятал наркотики сам. Мыслят они с Костей похоже, так что если там есть что-то, то он обязательно найдет. И он не станет слушать Костю, когда тот будет клясться и божиться ему, что у него ничего нет, потому что сам когда-то вот так клялся маме, Шуре и Лешке. Наркоманам верить нельзя. С ними нужно действовать быстро и решительно, пока еще не стало поздно уже помогать. Пока они добираются до квартиры, Костик висит практически на нём, едва шевеля ногами. У него всегда была низкая толерантность к алкоголю, а теперь ещё и наркотики прибавились к этому ансамблю, так что его уже накрывают отходняки. Сейчас бесполезно мучить его нравоучениями и упрёками. Впереди бессонная выматывающая ночь. ***** Спать Костик остаётся на диване в гостинной. Там ближе до ванной, поэтому Миша не возражает. Кроме того, как и намеревался, он устраивает обыск в комнате сына. Находит: тюбик смазки; вибропулю; парочку самокруток, судя по запаху, с травкой; личный дневник, который тактично возвращает под матрас; чьи-то немного кривые, но определённо талантливые рисунки из разряда лёгкой эротики с Костей же в главной роли, заныканные под тем же матрасом; початую бутылку виски, спрятанную в углу за шторой; пару кассет с порнухой; в общем-то ничего криминального. Типичный набор недавнего подростка. Но потом, когда Миша уже готов вздохнуть с облегчением, в кармашке Костиных джинс он находит зипку с каким-то белыми крупными таблетками. Мише хочется выть и бится головой об стену. Всё, о чем сейчас он может думать: — Что я сделал не так?! Что упустил в воспитании?! Где ошибся?! — ему больно и очень, очень страшно. Кто-то скажет: — Да чего ты так паришься? Все по молодости что-то пробуют! — Пробуют, это правда, но черт возьми, не у всех родители сидели на героине! А вдруг это генетическая предрасположенность? Дурная наследственность, таки настигшая их хоть в чём-то… Утром Миша набирает дрожащими пальцами номер, которого даже нет в контактах его нового телефона, он записан в ежедневнике уже очень давно, не менялся годами, но Миша его так и не выучил за эти годы. Слишком редко они созваниваются. Слишком редко, и ещё реже по каким-то приятным поводам. Гудки, кажется, тянутся бесконечно, а потом слышится хриплое «алло», и Миша выдавливает дрожащим голосом: — Здравствуй, пап. Есть разговор… ***** Отец, ожидаемо, разносит его нотацией, будто Миша и сам недостаточно себя мучает самоедством. Припоминает наркоманское прошлое, мужа наркомана и подонка, побег из дома, и заканчивает веским выводом, мол не маялся бы ты дурью и жил с нами, глядишь, воспитали бы внука нормальным человеком. После этого у него открывается второе дыхание, и Миша вынужден выслушивать упрёки еще и в том, что позволил Косте пойти учиться в театральное, сам его затянул в творческую сферу, а артисты они через одного, как известно, наркоманы и алкоголики. И Миша даже не может ему толком возразить. Такая проблема действительно у многих имеется. Он бы может и сам чего употреблял сейчас, добившись популярности, но ему этой дряни и по молодости хватило с головой. А вот Косте видимо недостаточно оказалось профилактических бесед. Может он был слишком мягок? Избаловал… Недосмотрел… Отец обещает приехать к вечеру. Перезванивает вскоре, сообщая, что нашел человека, которому можно отдать на экспертизу таблетки, и напоследок заикается о рехабе. Мишу так трясет, что он почти не может говорить, только хрипит едва различимое «не надо». Батя его понимает, кажется, и бормочет скомкано, что это вариант на крайний случай. Миша не верит в Бога, пытался, но не получается как-то. Но сейчас Миша молится, чтобы крайнего случая не оказалось. Ему всё равно, кого умолять, чтобы его сына «минула чаша сия», хоть Бога, хоть дьявола. Если это поможет, он себя самого за сыновьи грехи не то что распять позволит, но ещё и сам гвозди подаст. И так чувствует себя перед ним бесконечно виноватым. Всю жизнь из кожи вон лез, чтобы компенсировать как-то нищее почти детство, отсутствие отца в их жизни, то, что сам пропадал сутками на работе, но вот видимо недостаточно компенсировал. Думать об этом так больно, невыносимо больно, что хочется, по старому проверенному методу эту боль выплеснуть каплями крови на свежих порезах. Но нет, нельзя. Мало того, что это будет тысячей шагов назад, полным поражением в борьбе с самим собой, которую он ведёт так долго; и даже то, что он и по Косте вот этим ударит, а там уже не суть важно: пример дурной подаст, или же заразит его своим вечным чувством вины; так Миша ещё и уверен почти на сто процентов, что перестарается с самонаказанием: злости слишком много, и Миша понимает отчётливо, что, сделав первый порез, не остановится уже, пока в бессилие от кровопотери не выронит из ослабевших пальцев лезвие. Этого допустить нельзя тем более. Этим он не просто ранит — убьет, и нет, не только себя… ***** Костя бледной тенью выползает на кухню где-то к обеду, закутавшись в одеяло, как гигантская моль. Сложно сказать, он всё ещё чувствует себя херово, или же это стыд и страх заставляют его дрожать и прятать красные глаза. Миша дожидается, когда он сядет за стол, забравшись на стул с ногами, и молча ставит перед ним тарелку овсянки, по консистенции напоминающей слизь, и стакан с чуть мутной от сорбента водой. Есть не хочется от слова совсем, но отказываться Костик не смеет, поэтому, понурив голову, так же молча скребет уныло вилкой по тарелке. Все-таки жизненный опыт — это вещь, и как бы не противилось изначально все его существо необходимости поесть, в итоге еда действительно помогает ему почувствовать себя немного получше, более живым и не таким пугающе слабым. — Мусь, — решившись наконец, выдавливает Костик едва слышно, — я не хотел, правда! — Не хотел… — Миша только усмехается горько и нервно поправляет волосы. Голос у него слабый, как у больного. — Тебя держали за руки и насильно заставили принять наркотики? А ты сопротивлялся, потому что не хотел, да?! Костя смущённо отводит взгляд, шмыгает громко носом и молчит. Сказать в оправдание нечего. Да, он не хотел, это правда, но когда стали уговаривать, когда на лоха развели, недолго возражал. Потому что был слишком пьян, дал лишку и едва соображал. Оправдаться хочется даже не чтобы наказания избежать, а чтобы Мусю успокоить. Тот выглядит каким-то жутко бледным, разбитым, и… Костя его таким, кажется, только раз видел. Когда у бабушки приступ сердечный был. Он тогда под дверью кабинета с таким же пустым, неживым каким-то лицом сидел, как мел белый, руки трясутся, глаза стеклянные. Дядя Лёша даже не выдержал на него такого смотреть, рядом на пол сел, к себе его прижал и что-то говорил ему долго шепотом, пока тот не задрожал вдруг и сам к нему не прижался, громко рыдая, как ребёнок. Косте нужных слов не подобрать. Как утешить человека, которого сам ранил, да ещё так больно, он понятия не имеет. Хочется, как в детстве, когда натворит чего, обхватить ладонями родное лицо и, целуя беспорядочно бледные впалые щеки, просить слезливо: — Прости, мусечка! Прости! Я так больше не буду! Обещаю! — вот только детство прошло, и сейчас прощения просить ему нужно не за сломанную дорогую вещь, не за то, что прибраться в доме забыл, не за двойки и прогулы в школе, или за то, что обещался позвонить, когда домой с занятий вернётся, а не позвонил, и муся весь от беспокойства извелся… Сегодня прощение просить ему предстоит за то, что он доверие чужое предал самым жестоким образом. — Мусь… — шепчет Костик, всё ещё не находя слов, и пытается поймать чужой взгляд. — Я думал, ты взрослый, Кость, — отзывается Миша тихо, всё ещё отводя глаза. — Я думал, что хорошо тебя воспитал. Что тебе можно доверять. Но видимо ошибался. — Мусь, я только раз попробовал! Я никогда больше не притронусь к наркотикам! — голос Костин дрожит в истерике, и сам он уже вот вот готов расплакаться. Теперь Миша на него наконец-то смотрит, но лучше бы и дальше не смотрел, ей богу, чем смотрел вот так: с болью и разочарованием. — Кость, я у тебя в кармане таблетки нашел, — говорит он устало, и Костя даже не понимает сначала, о чем речь, а потом вспоминает и проклинать себя готов сейчас за свою предприимчивость. Он на днях у подруги-одногруппницы обезбол просил, и та ему сразу несколько таблеток дала, высыпала из баночки в ладонь, а он, идиот, не подумав даже, как оно смотреться будет, если кто вдруг найдет, в зипку из-под купленного утром медиатора нового их закинул. Но разве докажешь теперь, что к чему. И всё же Костя пытается, но муся только головой качает. Говорит: — Я бы очень хотел поверить тебе, Кость! Очень хотел бы! Но я был на твоем месте, я знаю, как всё это опасно, и я не могу тебе верить, прости! От этого «прости» у Кости внутри всё будто переворачивается. От него в воздухе пахнет приближающейся катастрофой, в которой выживших скорее всего не будет. — Ты с сегодняшнего дня переедешь жить к дедушке с бабушкой, — говорит муся неестественно ровным голосом, сам вцепившись рукой в край стола до побелевших костяшек, и Армагеддон случается даже раньше, чем Костя этого ожидал. — Раз я с твоим воспитанием не справился, пусть им займутся те, кто строже меня. Хочется так много всего сказать, но получается выдавить только хриплое неверящее: — Ты от меня отказываешься? Миша вздрагивает так, будто его ударили, но берет себя в руки и отвечает: — Если хочешь, можешь считать это полной капитуляцией. Твой дедушка был прав. Я облажался по полной. Если за столько лет я так и не смог донести до тебя мысль о том, что наркотики — это то, с чем никогда и ни за что нельзя связываться, значит что-то я делал не так. К тому же, твой дедушка, он сильнее, чем я, он сможет сделать всё, что нужно, если понадобится, как сделал когда-то со мной, а я не смогу. — Что сможет сделать?! В психушку меня сдать, как тебя?! — взрывается Костя в истерике. — Может и в психушку! — также отчаянно истерит Миша в ответ. — Не сдал бы, я бы давно на том свете уже был! — Ты сам говорил, что там ад на земле! — кричит Костя. — Потому бы я и не смог так с тобой поступить, даже если бы было надо! Не смог бы! — А может смог бы? — внезапно почти спокойно и холодно так, до мурашек прям, отвечает Костя. — Сейчас же ты смог от меня отказаться. Мише кажется, будто у него землю вышибают из-под ног, а Костя уже отворачивается и уходит в свою комнату. ***** До приезда Юрия Михайловича они больше не разговаривают. Миша разбит, Костя обижен. Но когда становится ясно, что всё это не игра, Костик понимает, что больше во взрослого играть не может. Ему страшно. Он не хочет никуда уходить, и с мусей ему живется прекрасно. Муся, кроме Владика, единственный человек, который его понимает, как себя. Самый близкий человек на свете. А как с дедушкой жить Костя и вовсе не представляет. Дедушка его пугает своим строгим мрачным характером и тем, как муся всегда в его присутствии становится напряженным и почти испуганным. Костя знает, что подростком муся из дома сбежал как раз из-за дедушки, также как знает, что от хорошей жизни обычно не сбегают. Костя не хочет никуда уезжать, он цепляется отчаянно за Мишины руки, как ребёнок, и в панике просит позволить ему остаться. — Константин, хватит сцен! Здесь не театр! — говорит Юрий Михайлович строго и подталкивает его к двери, в другой руке держа чемодан с вещами. Миша, который до этого стоял столбом, словно был мыслями где угодно, но только не здесь и сейчас, вздрагивает и просит: — Пап, только будь с ним, пожалуйста, помягче! Но Юрий Михайлович только отмахивается от него с раздраженным: — А ты, не лезь! Досюсюкался уже с ним! Миша замирает беспомощно и больше ничего не говорит. Дверь перед ним захлопывается громко, он сползает по ней обессилено и остаётся сидеть на полу, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. А на следующий день ему звонит отец и с непривычными для него испугом и растерянностью говорит: — Костя не у тебя? Он пропал.