Сказ о вражде и верности

1533-1557 Могущество, что чувствовал он в конце столетия прошлого, что так рьяно душу его пьянило, оказалось просто каплей в море по сравнению с тем, что творилось с Иваном теперь. Сын князя его великого, что все княжества воедино собрал, довершил дело отца своего, которому основа столь надёжная заложена была в виде войска могучего да законов для всей державы общих. Простиралось государство теперь от степей Крымских до морей ледяных на севере, и поглядывал на него уж опасливо Литва, когда-то в холопы свои записать его рвущийся. Ханство Крымское, ранее союзник столь надёжный, всё ещё тревожило его, за Казань с ним тягаясь – но неоспоримо уж превосходство его стало; да делом времени было то, когда и эти осколки державы, столько крови его когда-то выпившей, он в себя впитает. Лишь на закате жизни своей сдюжил князь наследниками разродиться, да умер, малолетними их оставив – и тревога в душе поселилась, ибо княжичей года малые во все времена для держав опасность таили. Мать княжичей, Елена, отец чей от Ториса к Москве переметнулся, престол для княжича старшего закрепила, да хранила его, дела государственные мудрой рукой направляя. Братья мужа её покойного в темнице дней своих конец встретили, и с каждой смертью подобной княжич маленький всё крепче на престоле сидел – и ежели спросили бы Ивана, причастен ли он к смертям тем, развёл бы он руками только – да напрямую бы отрицать не посмел. Но сгорела Елена, аки свечка, лишь пару годов спустя – и со смертью её всё лишь тревожнее стало. Власть меж кланами боярскими разрывалась, Шуйскими да Бельскими, что о больше о карманах своих, нежели о делах государственных, пеклись. Немногое застал Иван из выходок их – как при временщиках водится, отсылали его из Москвы границы с Литвой да Казанью стеречь, дабы от духа державы своей лиходейства сокрыть – но что пуще прочего пугало его, так это состояние княжича старшего – с которым имя его роднило; Иваном он был наречён, в честь деда своего великого. С детства умом княжич был наделён, живым да порывистым; только дрязги боярские вспыльчивость уму его придали, лихорадочность да нервозность, и подозрительность в нём ярая корни пустила, словно не во дворце он жил, почестями окруженный, а с волками дикими в чаще лесной. Да и почести те лишь на церемониях ему оказывали, в другое время пренебрежением да безразличием отвечая. Боль сердце его сковывала, когда княжич, ещё дитём малолетним будучи, на руках у него слёзы пускал – ибо себя вспоминал Иван тогда, столетия назад, всеми брошенного, под сапогом чужеземным стонущего – да как мучения свои закончить, не ведавшего. Привязался к крохе он всей душой – да редко удавалось ему от страха да обид его оградить, всё в походах да в поручениях занятому. Из дитя пугливого вырос княжич в отрока порывистого – да семена натуры дурной, в детстве его посеянные, пуще травы сорной проросли, гнилой да всё доброе мертвящей; и стыла кровь у Ивана в жилах, когда не чурался княжич людей копытами коня своего затаптывать, а боярина Шуйского псам разъярённым бросить велел, власть свою безраздельную показать решившись. Одному Господу ведомо, сколько бы злодейства княжеского претерпеть было суждено, ежели он, возмужав, на Анастасии, дочери боярской, не женился, нежной да кроткой, словно голубка, что одной добродетелью своею нрав его буйный усмиряла. Издревле княжны только затем и нужны были, чтобы династия не прервалась – но не помнил Иван, кто к жене своей большей любовью да трепетом пылал, нежели князь его юный. После царский венец на главу он себе водрузил, владыкам византийский равным ставши – а пожар в Москве губительный к смирению его привел, черты его лучшие вновь в душе его верх взять заставив – и затеял он деяния великие, со сподвижниками доверенными, что державу Российскую к славы зениту привели. Стараниями их войско создано было, что пространства на Востоке покорило обширные, и Волга-река со всем течением своим вошла в державу его, до самого моря Хвалисского. Канули в лету ханства, жители чьи столько веков досаждали ему, набегами границы тревожа, а знать их в услужение царю его перешла – и открывался путь к горам Уральским да к лесам, хвойным да бескрайним, что по ту сторону гор лежали, до самих степей монгольских уходя. Произвол наместников пресекли они, управление державой совершенствуя, совет Всей Земли учредив – и померкли деяния деда царя его рядом с надеждами да с могуществом, что перед ним разворачивалось. Кружилась голова его при мысли, что сие лишь начало правления царя его было – а что же ещё совершат они, при таком-то зачине поразительном? – и не мог Иван в ту пору счастливее быть. Отрадой для подданных да грозой для врагов держава его была – и не мог он поразиться наглости да скудоумию, когда королевство Шведское границу дальше на восток сдвинуть вознамерилось. Слышал он, что Бервальд с последней их встречи тоже сиднем не сидел: сбросил он последние остатки владычества датского, и не смел уж Маттиас и помыслить о том, как братьев своих под крылом у себя соберет после того, как сотню дворян брата своего умертвил – сын одного из дворян тех восстание поднял да трон королевский силой оружия добыл, полным доверием родов знатных пользуясь. В небытие ушел союз, что весь север скреплял, и родилась держава грозная, врагов своих теснить принявшаяся. И землю Финскую вниманием своим король шведский не обделял, крепости возводя да сторону ту герцогством объявив – мог вообразить Иван, как спесь волной Бервальда обуревает, как Тино теперь пуще прежнего хозяину своему служить рвётся (досада едкая отчего-то засела под сердцем при мыслях этих), но нападать, когда в зените могущества он пребывал – большей глупости Иван выдумать не мог. Возможно, сношения его с Англией прямые, через королевство Шведское больше не проходящие, Бервальд не мог потерпеть – а возможно, король его не мог оскорбления вынести, что царь с послами его напрямую сноситься не желал, оставляя их на попечении наместника новгородского. Да только то, что шведы за оскорбление приняли, сам Иван порядком вещей разумным бы назвал: кто таков был Бервальд – да и королевство его молодое – чтобы равному ему и царю его себя мнить? Что испытал он в жизни своей? Не вынес он ни ярма чужеземного, людей его веками к земле пригибающего, ни борьбы против поработителей ни на жизнь, а на смерть, не выстрадал свободу свою слезами да кровью, да не был единственным, кто свет веры истинной после крушения державы Византийской в мир земной готов был нести – а посему и речи о сношениях прямых с царём его, самим Богом помазанным, и быть не могло. Задержав послов русских, крепость Ореховецкую осадили они – и закончилась осада та отступлением позорным с захватом корабля шведского, когда войско новгородское к крепости прибыло. После удар ответный нанести решено было – собрал царь его в Новгороде войско несметное, в два раза сильнее того, что в прошлый раз на землю Финскую ходило – и вновь горя хлебнули жители селений финских, а от крепости, что у них на пусти стояла, камня на камне не осталось. Подошли витязи его к крепости Выборгской, что воспоминаниями живучими да волнующими пронизана была – да только не пройдёт уж старый трюк второй раз, как бы защитники крепости той уловками себя не спасали, – о чём войско шведское говорило, тотчас на помощь осаждённым пришедшее – и тотчас сокрушенное воеводами его искусными. Глядел Иван издалека на башни крепости осажденной – и хоть не мог он видеть знакомца своего старого, но чувствовал его, где-то на стенах каменных, да вопросом задавался: что переживает он теперь? Жалеет ли, что судьбу свою вверил хозяину столь неразумному? Армия, из самого Стокгольма подоспевшая, никак осажденным подсобить не смогла – и сняли позже рати русские осаду с крепости, предместья Выборга спалив и разграбив – и чуял Иван взгляд очей васильковых, спину его обжигающих, когда удалялся он с ухмылкой от крепости вместе с войском своим, полон великий с собой за рубеж уводя. Запросил тогда король шведский мира – и соизволил царь в самой Москве договор заключить, границу старую подтверждая, да послов его в Кремле принять, исключения ради: ибо были предместья Новгородские обширнее, чем столица державы шведской, да сам король наместникам царским едва ли ровней мог считаться: род наместники свой от правителей древности вели, а короля того предки быками торговали на рынке – и хоть передачи земель никаких от державы враждебной не добились они, все мучения ратей русских вид Бервальда окупил, когда бросил Иван в лицо ему фразу сию. То, что Тино на переговорах тех побывать да лица хозяина своего увидеть не посчастливилось, искру печали в грудь поселило – да смахнул её Иван, победою окрылённый. Походы новые ждали его – на сей раз против Ливонии, конфедерации рыхлой на западных границах его, порты чьи к морю Варяжскому выход надёжный давали. Быстрой битва супротив сулила быть, да лёгкой, особенно с царём столь могучим и одарённым – и не представлял Иван, что предприятие то победой увенчать ему помешает.

***

1558-1584 Но и помыслить не мог Иван, что война та крахом столь великим обернётся. Государство Ливонское, рыхлое да слабое, под ударами воинов его искусных уж развалилось почти, если бы не смилостивился царь да не даровал им перемирие роковое, дабы на угрозу Крымскую силы перенаправить да на давление послов чужеземных поддавшись. Но за перемирие то успела Ливония под протекцию Литвы уйти да порт Ревель под власть королевства Шведского отдать, продвижение войскам осложнив. Однако ж кошмар немыслимый вовсе не на внешних фронтах проходил – а внутри державы его, рост могущества чьего никто не в силах сдержать был, ни швед, ни литовец, ни крымчак поганый – а лишь царь его рьяный, в душе чьей злоба, ещё в детстве корни пустившая, цветками ядовитыми расцвела. Неудачи военные царским гневом на головы бояр обернулись; летом пожар в Москве вспыхнул великий – и словно сего мало было, царица, Анастасия богу душу отдала, болезнями да страхом за царя, пожар тушившего, здоровье подорвав. И плач на Москве великий стоял, и жался народ ко гробу, как никогда прежде, Царицу свою первую и любимейшую в последний путь провожая – и боль тысяч людей сердце Иваново резало, да вид царя его, что за гробом едва идти мог, так рыдал да стенал, что братьям его под руки его вести приходилось. Когда увидал тот тело её, саваном накрытое, вопль его все хоромы потряс – и казалось, счастье навсегда властителя его покинуло. Да не знал Иван, что царица кроткая вместе со счастьем и добродетель царскую в могилу с собой унесла. Сделался царь гневлив, на расправу скор, и вновь призраки опасности стали ему в каждом приближенном чудиться. Мнил он, что заговор боярский царицу его в могилу свёл – и участились расправы над князьями да над боярами, в изменах да в сношениях с литовцами заподозренными. Тревога средь боярства разлилась, да на сторону литовскую побеги множились – и сподвижников своих, претвердые грады ему завоевавших да прегордые царства покоривших, удалил царь от себя, подозрениями к ним преисполнившись. Подозрения те и Ивана стороной не обошли – ловил он взгляды царя на себе, взгляды жгучие да пристальные, словно под череп его заглянуть пытались они да все мысли потаённые выведать – и жуть душу его трогала при взглядах сих; жуть, что доселе лишь при захватчиках чужеземных столетия назад в груди его росла, разум туманя – не приходило на ум ему, что под государями собственными с тем же страхом в сердце ходить возможно. Да и как мог царь его – его, духа державы его собственной, что на царя как на отца да повелителя своего снизу вверх взирал – в чём-то дурном заподозрить? Его, что ещё в детстве, когда Иван лиходейство боярское воочию застал, узревши, как погнались бояре за митрополитом до самой опочивальни княжеской, разбудили да напугали повелителя маленького , защищать князя всегда и везде поклялся да верой и правдой служить – и княжич глазами, от слёз влажными, с благодарностью безмерной на духа державы своей взирал? После зимы той, когда отбыл царь в Александровскую слободу, всё лишь хуже сделалось. Уловкой умелой ярость люда московского он разжег, в грамотах известив, что престол покидает, ибо боярство его лишь дрязгами, державы разорением да изменами занято – а посему отходит он от дел, венец царский сыну старшему оставляя. Всполошились бояре тотчас же, устрашившись гнева людского, – да и посольство к царю отправили, обратно в Москву вернуться упрашивая. Два раза отказывал им царь и на третий раз согласие дал наконец – да не просто так, а с условием, что отведут ему в удел личный державы часть, что опричниной зваться будет – да наведёт там царь порядки, какие пожелает, войско личное устроив, что изменников вынюхивать да державу избавлять от них станет – и никто из земщины не посмеет в порядки удела того вмешаться. И стоял с тех пор вой по земле русской такой, что со времён ига татарского не слыхивали. Войско то опричное верными псами царскими служить было призвано да изменников вычищать – оттого и крепили они мётлы да черепа собачьи к сёдлам конским своим. Под одеждами чёрными, словно у насельников монастырских, скрывались кафтаны шелковые, жемчугами да златом расшитые. Набрал царь в войско то дворян незнатных, дабы те положением своим лишь ему одному обязаны были. И ежели раньше тревога смутная в душе Ивана разливалась, то теперь ужас беспрестанный снедал кости и душу его – и потекли реки крови по земле русской, со злобой да с помешательством царским мешаясь. Ярился царь – и от гнева его ни холопу последнему, ни боярину знатному не укрыться было, ежели отступничество какое венценосец углядел. Казни без суда да следствия как из рога изобилия сыпались, и в темницах уходили «изменники» в мир иной, пытки войска опричного пережить не сумев. И сам царь в сих злодействах участвовал, ножом закалывая, палками железными насмерть забивая, не гнушался в церквях христианских приказы о пытках да казнях отдавать – а после у икон чело набивать, грехи свои ночами отмаливая, завывая, как раненый зверь – да наутро с рвением пуще прежнего за душегубство принимаясь. Митрополита Филиппа, что против мучений да кровопролития глас поднять посмел, сослали да задушили – а после поход учинили, на Новгород, дабы покарать край мятежный, что под власть князя Литовского отойти готовился. То, что край мятежный, по словам царя самого, на престол князя Владимира, брата его двоюродного, возвести собирался, не смущало властителя сего лютого – и шесть недель в граде северном кровь людская лилась, да не только знатная, а всех жителей, что слугам государевым под руку попали, и счастье новгородцу было, ежели только грабили его, а не сжигали заживо, смесью огненной облив, да в реке не топили – и наполнились воды Волхова трупами невинно замученных, да так, что не по силам дна реки было разглядеть. Что-то вроде облегчения да радости за брата в груди Ивана распускалось, когда думал он, что не дожил до дня сего Александр – несколько десятков лет назад, словно дым, он рассеялся, в землю впитавшись, из коей и вышел он в глубине веков – и Иван уже землю ту целиком в себя вобрал да чувствовал, словно Залесье родное. И посему сердце его ручьи багряные исторгало, пока царь на землях северных свирепствовал, и ревел Иван от боли да ужаса, от размаха, что душегубство монаршье приняло – да перечить слову царскому не смел, ибо… Ибо помнил он очи лютые, когда о боли своей проронить слово посмел да за узников безвинных вступиться – метнул царь взгляд на него свирепый да промолвил: «Кто же сердца твоего хозяин, коли за изменников да державы врагов так радеет оно?» Да велел из груди его вырвать – дабы чувств он к ворам да крамольникам лишился, что лишь государство разорить желали да самодержца со свету сжить – и самодержец тот единственным был, кто держал лиходеев в страхе, да к кому верность безбрежную обращать ему следовало. Кто повелителем да властителем был его безраздельным. Помнил Иван, как держали его люди в одеждах черных, как он, что на поле брани за десятерых бился, теперь пошевелиться не мог, как ужас его пробирал, когда кафтан порвали на нём да кинжал ко груди поднесли да вонзили – и помнил он, как сердце его, ещё бьющееся, царю кровью ладони пятнало – то последнее было, что узрел он, пока не окуталось тьмой всё вокруг, да не проснулся в темнице он со страшною раной на груди, едва сросшейся. Шрам от раны той не исчезнет и столетия спустя – но тогда рыдал Иван бесслёзно да беззвучно, не ведая, отчего гнев царский на него обрушился, отчего государь теперь зло над ним творит да насилие – в чём провинился он? Разве не служил он, всего себя царю отдавая? Чем навлёк на себя наветы в измене напрасные? Ведал он о толках, что среди знати да боярства велись, слишком для заговора полноценного смутных, но первым шагом к тому служивших – что лишился царь их рассудка, что житья при нём не будет, что все люди государевы в опасности, и не спасут ни род древний, ни заслуги личные – и помыслы неясные в душе Ивана собирались: а что если супротив царя… Но тотчас же словно скручивало всё внутри, да ладонь невидимая горло его сжимала, а волна ужаса и раскаяния по душе прокатывалась: как можно супротив государя своего пойти? Супротив сына династии той, что от рабства чужеземного спасла его, что врагов содрогаться заставила? Наипаче, когда враги не дремали те – и война, с побед начавшись стремительных, уж на десять лет затянулась, да конца-краю ей не было видно. Торис помощью соседа своего заручился, королевства Польского, чьему духу в самомнении да заносчивости равных не было: образовали они державу единую, и наступление в Ливонии застопорилось теперь. В условиях подобных решил царь с королевством Шведским сблизиться, что в распри знати своей погрузилось – договор заключить удалось, о союзе, что державу Российскую триумфатором вмиг сделал бы – да сорвалось принятие его, ибо свергли монарха старого, брата его Юхана на престол посадив, что женат был на сестре короля польского да к царю его ненависть питал открытую; и невозможно стало уж войны с королевством шведским избежать. В край эстляндский вторжение да осада Ревеля, что Швеции принадлежал, начало вражде в четверть века положили. С союзом столь мощным столкнувшись, ещё десяток лет удавалось державе Российской раздорами врагов своих пользоваться: поход хана Крымского, что рабом своим сделать его вознамерился, словно хан Ордынский, отбит был, победой завершившись сокрушительною, да такой, что ещё на много лет вперед вассал султана Османского обескровлен был. Но чуял Иван, врагами снаружи томимый, расправами да страхом внутри раздираемый, как тают силы его с каждым годом, как сгибается народ его от тягот непомерных, кровью да телами своими землю балтийскую питая. И вот уж с Ливонии вытеснили войска его, а отряды поляков с литовцами вплоть до верховьев Волги земли русские грабили, а король их уж подумывал, как княжества русские, трудом столь великим завоёванные, к рукам своим неверным прибрать. И словно этого мало было, дошли до Ивана вести из королевства шведского, что Бервальд с правителем своим такой гордыни преисполнились, что не только от Балтики, но от Белого моря отрезать его вознамерились. На колени его вновь поставить. Границы его у земли Финской война тоже стороной не обошла, но на землях тех рейдами грабительскими всё ограничивалось, на селения нападениями, резнёй да людей в плен угоном без захвата крепостей. Ход войны не в силах были они изменить, но не мог Иван их не чувствовать – как и ярости пограничья жителей, что от разорителей лютых домов да родных своих лишались. По обеим сторонам межи кровь рекою лилась, злобой глаза застилая – и за злобой той разглядел Иван, как старому знакомому его, духу земли Финской, король положение даровал, герцогством его нарекая, да герб, со львом (по обыкновению шведскому), саблю попирающим. Чья сабля то была – и без объяснений пространных известно. Мысли, что Тино теперь гордостью изойдётся да обожанием к хозяину своему, что так ценит его, над прочими владениями столь возвысив, искры к ярости костру, до небес пламенеющему, добавляли – и бился Иван, весь пожар души своей телу обескровленному на помощь призвав, ибо ежели теперь падёт он, то лишится всего, что за двести лет борьбы упорной добиться сумел. Ценой жертвы кровавой войска Ториса и Феликса у Пскова остановлены были, разрушив мечты короля их о Смоленске да Новгороде, да мир заключить заставив. Война, что почти четверть века велась, сдачей всех земель Ливонских завершилась, но теперь гнев он свой против шведов способен был обратить, что крепости его в Карелии и Ингрии подчиняли, с лёгкостью такой, словно орешки щёлкали – но о твердыню Ореховецкую зубы сломали, силы свои истощив. Что борьбой за выход к Балтике начиналось, владением крохотным в устье Невы-реки окончилось, земли Финского залива да Приладожья у него отняв. Подписывался Иван под мирным договором рукою обессилевшей, потерей земель своих исконных осерчалый, да понимал он, на врага своего сурового да на слугу его верного (похлеще него истощённого) по ту сторону стола глядя, – что не закончена борьба их в Карелии; что ещё повоюют они.

***

Царь его, что ужас безмерный наводил да народ изводил казнями (даже опричников казни те стороной не обошли) через год Богу душу отдал, за доскою шахматной – и облегчение в груди разлилось огромное, коего не испытывал Иван дотоле. У гроба его дольше всех стоял он, с щёк своих слёзы стирая – да дитя маленькое вспоминал, что так жалось к нему, ручками за подол кафтана хватаясь да ласки прося. 1583-1595 Давно Иван слабость подобную не чувствовал – ежели раньше недели надобны были ему, дабы силами восполниться, то теперь на сие месяцы ушли, и даже годы спустя не уверен он был, что сил у него столько же, сколько до войны. Кровопролитие да разорение виной тому были, и стоны людские эхом в душе его отдавались. Благо, царь его новый, Фёдор Иоаннович, молчальник да набожник, менее всего в войны да в расправы кровавые пускаться склонен был – и спокойствие наконец наступило в державе, чего Иван больше всего на свете желал. Много лет ещё пройдет, прежде чем силы его, делом ратным подорванные, полностью возвратятся к нему – но уже сейчас часть того, что по праву его, вернуть было возможно. Столкновения у земли Финской не прекращались, невзирая на перемирие – знал Иван, что почти все русские подданные снялись с земель, королевству Шведскому переданным, да в пределы границ его ушли – также знал он, что бойня по обе стороны границ продолжалась: набегами жители друг друга тревожили, селения сжигая да людей губя, ни женщин, ни детей не жалея. На краю сознания ожесточение волной поднималось: направлял он его в русло нужное, к противостоянию предстоящему готовясь. Наконец войско огромное в поход выступило, да натиском мощным берега моря Балтийского заняли (одновременно нашествие хана Крымского под стены Москвы под руководством Бориса, шурина царского да его правой руки, отбивая). Череда сражений возвратом земель закончилась, у залива да у Приладожья – и хоть триумф его омрачён был тем, что торговля морская его полностью в руках шведов оставалась, не мог Иван не порадоваться исходу сему – да не заметить, как Тино, что на переговорах твердо и упрямо держался, исхудал да иссох, с кругами под очами да щеками впалыми, словно на месяц без еды его заперли. Верность его не померкла ничуть – и словил себя на мысли Иван, что зависть пробирает его, зависть к Бервальду, что слугу имел столь преданного, даже на исходе сил своих за него сражаться готового, даже когда от поборов на войну, людьми или деньгами, народ его исстонался. Вспоминал Иван времена, когда от горя да бессилия к земле пригибался он – но никто ему тогда на помощь не пришел, не вступился: всё самому выбираться пришлось, десятилетиями силы по крупицам собирая. Станется ли так, что появится у него подданный… нет, друг столь преданный – ежели мощь он такую наберёт, с которой никто потягаться не сможет? Что хорошего было в догадке той – то, что и так Иван силу наживать намеревался, чтобы никто и никогда тронуть его не посмел, а значит, узнает он ответ на вопрос сей очень скоро. Нужно лишь подождать чуток – да от потрясений всех восстановиться. 1) Братья мужа её покойного в темнице дней своих конец встретили, и с каждой смертью подобной княжич маленький всё крепче на престоле сидел – и ежели спросили бы Ивана, причастен ли он к смертям тем, развёл бы он руками только – да напрямую бы отрицать не посмел – Елена Глинская, жена князя Василия III и мать Ивана Грозного, после смерти своего мужа сразу приказала арестовать его брата Юрия как человека, обладавшего наибольшими правами на престол. То же самое произошло и с другим братом Василия III, Андреем, после того, как он совершил попытку мятежа. 2) С детства умом княжич был наделён, живым да порывистым – про детство Ивана Грозного написано много, но всякий раз, когда читаю о нём, это разбивает мне сердце, так как я очень хорошо понимаю, что такое детство в окружении, которое воспринимается как враждебное. Обращение бояр с Иваном Грозным в его детстве коренным образом повлияло на его дальнейшее психическое развитие и предопределило склонность Ивана видеть предателей в каждом кусте. Почитать подробную характеристику детства Ивана по Ключевскому можно здесь: https://vikent.ru/enc/879/#:~:text=%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%20%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%BE%20%D0%BE%D1%81%D0%B8%D1%80%D0%BE%D1%82%D0%B5%D0%BB%20%2D%20%D0%BD%D0%B0%20%D1%87%D0%B5%D1%82%D0%B2%D1%91%D1%80%D1%82%D0%BE%D0%BC,%D0%BC%D0%BE%D0%B8%20%D0%BD%D0%B5%20%D0%B7%D0%B0%D0%B1%D0%BE%D1%82%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D1%81%D1%8C%20%D0%BE%D0%B1%D0%BE%20%D0%BC%D0%BD%D0%B5%C2%BB. 3) Стараниями их войско создано было, что пространства на Востоке покорило обширные, и Волга-река со всем течением своим вошла в державу его, до самого моря Хвалисского – в начале царствования Ивана Грозного ничто не предвещало его дальнейшего скатывания в мрачное безумие. Наоборот, реформы Избранной Рады укрепили государство, ведя его по пути дальнейшей централизации, создали боеспособное войско, которое смогло присоединить Казанское (1552) и Астраханское (1556) ханства к России, и у подданных не были все причины восхищаться молодым царём. 4) И не смел уж Маттиас и помыслить о том, как братьев своих под крылом у себя соберет после того, как сотню дворян брата своего умертвил – речь идёт о Стокгольмской кровавой бане 1520 года, когда датский король Кристиан II, боровшийся за шведский престол и стремившийся восстановить Кальмарскую унию, провёл массовую казнь шведских дворян в Стокгольме. Результатом «Стокгольмской кровавой бани» стало восстание, которое возглавил будущий король Густав Васа (сын одного из казнённых), приведшее к освобождению Швеции от датского господства и окончательному распаду Кальмарской унии. Став королем, Густав работал над повышением налогов и проведением реформации в Швеции и централизацией королевства. Его 37-летнее правление, которое на тот момент было самым продолжительным среди взрослых шведских королей (впоследствии его сменили Густав V и Карл XVI Густав), привело к полному окончанию не только датско-норвежского господства, но и доминирования католической церкви. Он стал первым настоящим самодержцем шведского происхождения, установившем наследственную монархию, а рассказы о его в значительной степени вымышленных приключениях во время освободительной борьбы широко распространены и по сей день. Впоследствии Густав I был назван основателем современной Швеции и "отцом нации". Густав любил сравнивать себя с Моисеем, который, по его мнению, тоже освободил свой народ и основал суверенное государство. 5) Возможно, сношения его с Англией прямые, через королевство Шведское больше не проходящие, Бервальд не мог потерпеть – здесь и далее идёт речь о причинах начала русско-шведской войны 1554-1557 годов. Да, одной из них была дикая обида Густава из-за того, что шведских послов принимали не в Москве, а в Новгороде, по причинам, описанным в фике. 6) И сняли позже рати русские осаду с крепости, предместья Выборга спалив и разграбив – после нескольких дней грабежей в округе Выборга русские войска отступили. Причина остается неясной, но, возможно, дело заключается в низкой дисциплине или в распространении болезней среди солдат. Возможно, взятие Выборга и не являлось целью похода, а только опустошение окрестностей города в качестве демонстрации силы. Густав был очень обескуражен поражением Швеции. В итоге в марте 1557 года было подписано перемирие сроком на 40 лет, русско-шведская граница восстанавливалась по старому рубежу. 7) Ибо были предместья Новгородские обширнее, чем столица державы шведской, да сам король наместникам царским едва ли ровней мог считаться: род наместники свой от правителей древности вели, а короля того предки быками торговали на рынке – это буквально то, что Иван VI сказал в послании Густаву Васе в ответ на его претензии. Сами понимаете, я не могла не вложить эти слова в уста Ивану. 8) И плач на Москве великий стоял, и жался народ ко гробу, как никогда прежде, Царицу свою первую и любимейшую в последний путь провожая – по словам летописцев «предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякие добродетели». Англичанин Горсей пишет о ней аналогично: «Эта Царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и влиятельной, что её почитали и любили все подчинённые. Великий князь был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом». На похороны царицы собралось множество народу, Иван рыдал и «от великого стенания и от жалости сердца» едва держался на ногах. Всю жизнь он вспоминал об Анастасии с сожалением и сравнивал с ней последующих жён. 9) Узревши, как погнались бояре за митрополитом до самой опочивальни княжеской, разбудили да напугали повелителя маленького – в 1542 году, когда правила партия князей Бельских, сторонники князя Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его. Представляете, каково маленькому ребенку в такой веселухе жилось? 10) После зимы той, когда отбыл царь в Александровскую слободу, всё лишь хуже сделалось – одиозная опричнина, репрессивный политический режим, подробнее о причинах и ходе которого можно почитать здесь: https://externat.foxford.ru/polezno-znat/wiki-istoriya-oprichnina-ivana-groznogo. Знаете, я когда ещё в школе про опричнину читала, с этими их всеми собачьими головами и метлами на сёдлах, не могла не думать, что им бы ещё табличку «МЫ ЗЛОДЕИ» на шею повесить – чтобы уже совсем очевидно было. 11) А после поход учинили, на Новгород, дабы покарать край мятежный, что под власть князя Литовского отойти готовился – речь идёт о карательном походе Ивана Грозного и опричников против Новгорода. Царь обвинял новгородцев во главе с архиепископом Пименом в намерении посадить на престол князя Владимира Старицкого и передать Новгород и Псков польскому королю (что было взаимоисключающими положениями, но Ивана это, судя по всему, не волновало). Больше месяца в Новгороде продолжались казни и беспредел, причем не только против знати, пытали и казнили множество горожан, включая женщин и детей. Кроме того, имущество новгородцев было разграблено или уничтожено. К этому добавился неурожай. Из-за отсутствия припасов позже погибло ещё больше людей. А затем в Новгороде началась эпидемия чумы. 12) В условиях подобных решил царь с королевством Шведским сблизиться, что в распри знати своей погрузилось – договор заключить удалось, о союзе, что державу Российскую триумфатором вмиг сделал бы – в 1567 году между Швецией и Россией был заключен договор о дружбе, союзе, взаимопомощи и окончательном мире. Это был крупный успех российской дипломатии, реализация которого на практике могла полностью изменить положение на Балтийском море в пользу России. Этому помешало свержение шведского короля Эрика IV его братом Юханом III, который находился с Иваном IV в личной вражде и аннулировал договор ещё до его ратификации, а российские послы были брошены в заточение. Это послужило причиной резкого ухудшения отношений между Швецией и Россией, а война стала неизбежной. 13) В край эстляндский вторжение да осада Ревеля, что Швеции принадлежал, начало вражде в четверть века положили – в шведской и финской историографии военный конфликт, длившийся с 1570 по 1595 года, называется двадцатипятилетней войной и представляет из себя единое неразрывное противостояние, в отличие от российской историографии, где первый этап конфликта проходит в рамках Ливонской войны (1558-1583), а второй – русско-шведской войны 1590-1595 годов. 14) Бервальд с правителем своим такой гордыни преисполнились, что не только от Балтики, но от Белого моря отрезать его вознамерились – в 1580 году в Шведском королевстве оформляется «великая восточная программа», декларирующая цели восточной внешней политики Швеции – захват всего российского побережья Финского залива, а также Белого и Баренцева морей вплоть до устья Северной Двины. 15) И за злобой той разглядел Иван, как старому знакомому его, духу земли Финской, король положение даровал, герцогством его нарекая, да герб, со львом (по обыкновению шведскому), саблю попирающим – война с Россией потребовала перемещения значительной части военных ресурсов королевства в Финляндию. В связи с этим в 1581 ей был дарован статус Великого герцогства, а также герб, сочетающий в себе мотивы двух других гербов: льва области Гёта с большого государственного герба, а также прямой меч западного образца, противопоставленный кривой русской сабле с местного герба Карелии. Победивший лев держал высоко занесенный меч, попирая кривую саблю. Указание на противостояние с Россией было более чем очевидно. Это изображение является официальным гербом Финляндии и по сей день (https://ibb.co/QFL9yYj). Таким образом, в XVI веке с подачи шведской короны начинает формироваться идентичность финского населения королевства как жителей форпоста, противостоящих страшной угрозе с востока. 16) Ценой жертвы кровавой войска Ториса и Феликса у Пскова остановлены были – под Псковом войска польского короля Стефана Батория потерпели крупную неудачу: Псков стал бастионом, о который разбилась волна неприятельского нашествия. Успех в обороне города был достигнут благодаря твёрдому командованию и высокому моральному духу гарнизона и жителей Пскова (даже женщины и дети принимали активное участие в обороне). В результате неудачи под Псковом Стефан Баторий был вынужден заключить мирный договор с Иваном IV. И хотя Россия теряла все свои завоевания в Ливонии, но сумела вернуть захваченные противником русские города. 17) Также знал он, что бойня по обе стороны границ продолжалась: набегами жители друг друга тревожили, селения сжигая да людей губя, ни женщин, ни детей не жалея – после заключения Плюсского перемирия противоречия между Россией и Швецией ещё сильнее обострились, потому что Россия хотела вернуть утраченное, а Швеция хотела захватить ещё больше. Во время перемирия партизанские вылазки по обе стороны границы не прекращались: постепенно в войну вовлекалось всё больше крестьян, так как гражданские армии обоих государств не всегда могли защитить население – таким образом те, кто жили по обе стороны границы, всё больше ожесточались. Партизанское нападение представляло из себя выход нескольких десятков человек из леса с последующим разорением поселения, грабежами и убийствами (даже женщин и детей). После разорительного рейда партизан следовал ответных поход, что приводило к новому витку ненависти, так что обстановка во время перемирия 1583-1590 годов была очень напряженной. 18) Да не заметить, как Тино, что на переговорах твердо и упрямо держался, исхудал да иссох, с кругами под очами да щеками впалыми, словно на месяц без еды его заперли – после двадцатипятилетней войны Финляндия была очень истощено рекрутчиной, драконовскими налогами и увеличением феодальных повинностей, что послужило причиной Дубинной войны – крестьянского антифеодального восстания в Финляндии. Однако это было не восстание против шведского господства как такового, а восстание против шведского наместника Класа Флеминга, которое развивалось на фоне борьбы за шведский престол между сыном Юхана III Сигизмундом и его братом Карлом Сёдерманландским. Флеминг был горячим сторонником Сигизмунда. Когда Карл настроил финнов против Сигизмунда, разгорелась Дубинная война (1596-1597), и гнев восставших обратился главным образом против губернатора. Флеминг жестоко подавил выступление, утопив множество крестьян в озёрах, руководитель восстания, Яакко Иллка, был четвертован. Финляндия оставалась под контролем Сигизмунда вплоть до скоропостижной смерти Флеминга в 1597 году.