31 день и одно желание

— Тератофилия, римминг, проституция… хм-м, что же ты выберешь, ходячие чернила? А? На урода ты не похож, да и я явно тоже, чтобы разыгрывать с тобой «Красавицу и чудовище» и страдать этой, как там его правильно… тератофилией… — Эррор перевернулся со спины на живот и, согнув ноги в коленях, начал болтать ими в воздухе. Он лежал так уже добрых минут двадцать у себя на кровати, в одном халате, не желая себе признаваться, что ожидание художника сегодня вызывало какой-то особенно волнующий трепет внутри. Ну нет, ему не начала нравиться эта глупая игра в кинки. Совсем и ни грамма. Просто… э-эм-м, а почему это защитник так опаздывает? Эррор округлил глазницы и помотал тут же головой, отгоняя ненужные мысли. Ждать и правда немного поднадоело. — Эх, надо было сказать ему точное время, а не раскидываться приблизительными понятиями вечера… хм-м, ну так что? Тератофилия, проституция или… — Римминг… — выдохнули холодным ветерком в ушное отверстие, обдавая сладким, будто хмельным запахом чернил. — Ты что, красок налака-а-акх-х! — сбил в сумбур свой вопрос разрушитель, чуть ли не подпрыгивая на кровати от ощущение такой же как и сверху прохлады там, снизу. На запирательные легли и надавили тонкие пальцы, потёрлись туда-обратно да принялись обводить небольшие отверстия по-кругу. Возмущаться по поводу выпитых художником красок моментально перехотелось, а наружу вынырнули совсем другие желания. Например заурчать низко, выгнуть сексуально спину и приподнять задницу, чтобы выглаживать было удобнее. Но врождённое упрямство не позволяло, и защитник получил лишь слабую дрожь тёмных костей да выдохнутое почти неслышно «Инк…» Впрочем этого хватило. Белый скелет толкнул Эррора в спину, прижимая к кровати будто намереваясь сделать настоящую вмятину между лопаток и закинул полы халата чуть ли не на голову. — Эй! — Тш-ш-ш, — было тут же подавлено шумное возмущение мягким поцелуем в шею, а пальцы, что игрались до этого с запирательными, царапнули по внутреннему краю копчика и побежали выше. От такой инициативы позвоночник пробило дрожью, магия взбрыкнула, ускоряя свой ток, и наполнила собой симфизы, внутренним давлением нагоняя жару, разбрасывая мелкие капельки росы под размазывающими их пальцами. Ох, слишком приятно. — И-инк, вы… вытащи… вы… вынь, вынь немедленно, ну я же это… ну. — Что? — курлыкнули в стык черепа и шеи, побуждая магию в том месте сконденсироваться, окрасить в яркий цвет мелкую отдающую теперь фиолетом росу. — Что ты, «это», Оши, что? — и бесстыдно продолжили мять и скрестись, методично и в такт движениям облизывая каждый попадающиеся на пути к ключице позвоночек. — Инк, ма-агия, — было трудно говорить, слова давили изнутри горло, всё порываясь превратиться в всхлипы или затянутый шёпот обязательно с томным придыханием на конце. Позвонки совсем влажные, кряж сотрясается в такт дыханию, желание жжётся, зудит под надкостницей, не желая оставаться внутри, сформировать хоть что-то, заполнить тазовое дно. — Рвё… рвётся, а там твои руки, бессовестный, вынь… — по телу прокатилась волна дрожи, рука художника почесала где-то там внутри самый нижний позвонок поясничного отдела, и Эррор застонал, лишь представив что бы было, позволь он себе-таки выпустить… — Твоя рука, она… слишком глубоко… Ох! — фиолетовая магия просочилась и подтекла из стыка седалищной и кряжа, и он сцепил зубы, а потом и прикусил один из пяти кончиков языков. — Рвётся? — сиплый вопрос с запахом краски просто на ухо, и мелкие движения умелых пальцев там, на позвоночнике — царапают, прижимают надавливают пружинистую твёрдость хрящевой ткани. — Что-то не особо видно. Правда? Так выпусти, сформируй. Что же тебя держит? Мы же с тобой не первый раз вместе. Смеётся. Смешно ему! А вот Эррору совсем не смешно. Да, не первый, далеко не первый, но формировать экто когда что-то у тебя внутри… Глюк вспыхнул румянцем, зарываясь в простыни лицом. Ну разве это обязательно? Римминг же не предполагает руки по-локоть, да ещё и сразу… — Инк… прошу тебя… не надо. — И я прошу тебя, Эррор. Опять твоё не надо… Ты опять не заинтересован, тебе опять всё равно. Ох… Я устал, я отчаялся уже, я не могу понять в чём проблема. Мне так надоело однообразие, надоело что каждый раз приходится добиваться тебя словно впервые, надоела твоя безынициативность, твоё вечное «не хочу» и «нельзя», твоя неуверенность. Временами я вообще сомневаюсь, хочешь ли ты меня. — Что? — Эррор замер. Почему-то происходящее между ними никогда не представлялось разрушителю в таком свете. Он всегда думал, что это нормально, что его пассивность не является проблемой, а стеснительность и закомплексованность совсем не мешает. Оказалось, нет? — Неужели секс тут необходим только мне одному? — продолжал изливаться художник, всё прижимая внутренние стенки седалищных словно бы на автомате. — Я всё пробую что-то новое, всё пытаюсь нащупать то, что не оставит тебя равнодушным, но всё зря. Я так устал тебя заставлять, Оши. Думал, эта игра тебя немного расшевелит, но ты по прежнему холоден, ты сопротивляешься каждый раз, я будто насильник. Эррор сглотнул. Неужели его нерешительность и страх показать эмоции воспринимается именно так? Волна неприятной дрожи пробежалась по груди. Он вспомнил улыбки Инка, вспомнил его «Расслабься, тебе должно быть приятно», «давай попробуем ещё так», «скажи когда тебе будет хорошо»… он искал, пробовал найти то, что ему действительно нравится, а Эррор упрямо молчал, давил стоны и делал вид, что реакция организма это всего лишь физиология. Ох, какая глупость… — Инк, я не… — Скажи мне честно, ты асексуален? И просто позволяешь мне брать то, что нужно, не испытывая от этого особого удовольствия? Я… смогу это понять, не бойся, может перестану тебя мучать и найду какой-то другой метод утоления своих… потребностей. Не знаю, нарисую кого-то или… Эррор передёрнул плечами. «Нарисую кого-нибудь»! Этот дебил что, хочет вообще отказаться от секса с ним? Из-за его молчания? Из-за отсутствия громких стонов? Он при живом Эрроре, который несмотря на поведение ну никак не фригиден, собирается трахать какую-то нарисованную куклу?! –Ты деби-и-ил?! — Инка смело резким движением, скидывая с кровати, его подмяли под себя, яростно светя гетерохромией взгляда и прижимая локтём шею. — Нет, ну ты правда дебил! Я, я просто, да разве каждый может орать на всю округу что и как ему нравится в кровати? Я… То, что я молчу ещё не означает, что мне не нравится ничего! Что вообще значит «найду другой метод утоления потребностей»?! Нарисует он кого-то себе! Это в народе, если ты не в курсе, называется изменой! Инк поморгал глупо: — Эй… эй, ты чего это? Ты что, вот сейчас меня ревнуешь? Глюк взрыкнул: — Да о чём ты говоришь, ненормальный? При чём тут ревность? — Ты ревнуешь, — расплылся в довольной ухмылке художник и прищурил глаза. — А ещё ты сказал только что что тебе что-то нравится, только вот не сказал что. О-о-оши-и? А что именно тебе нравится? Разрушитель вдохнул воздуха побольше и запнулся, не в состоянии выдавить из себя слова, скулы пылали нежным кобальтовым румянцем. — Ну что именно, ну скажи, иначе я буду пробовать всё с самого начала и выспрашивать в процессе. Ну? Что? Тебе нравится минет? Или больше анальные? Или ты любишь когда я снизу? А может вчерашняя практика с ножками? Тебе понравилось? Я могу снова пооблизывать твои сладкие плюсны. Или, ох, а как лучше, когда я смотрю тебе в лицо или когда я сзади? Эррор чертыхнулся, отведя взгляд в сторону, выдохнул шумно через стиснутые зубы и ослабил хватку, приподнимаясь с художника. Выдержать непрекращающийся водопад смущающих вопросов было просто невозможно: — Звёзды, Инк… — рука с трёхцветными косточками прикрыла ещё сильнее запылавшие скулы, но была резко одёрнута, — Ладно! Ладно, только, прошу тебя, завались. Это блядь, не то что я собирался говорить хоть когда-либо, но… мне нравится! Усёк? Всё нравится! — Эррор перевёл дыхание, художник под ним затих, даже не дыша, с широко открытыми глазами внимая разоткровенничавшемуся вдруг партнёру. — Да! Мне нравится заниматься с тобой сексом, независимо от того кто, кого и как. И этот челлендж мне нравится, и эти грёбанные надувные шары, и когда ты аккуратен и нежен со мной, аргх… — Рор поднялся немного выше и расположился у ног художника, рывком подтягивая того ближе к себе: — И только посмей выкинуть что-то! Только посмей нарисовать себе кого-то! только блядь посмей найти замену нашим вечерам, и тогда я… Тц, неважно! Инк весь монолог покорно лежащий с расширенными глазницами и глуповатой улыбкой, даже не пискнул, когда его дёрнули повыше и умостили задницей на коленях. Признание от Эррора. Вот уж точно ради чего стоило стараться, о большем он и мечтать не смел. Прямо цундере, а не привычный Разрушитель. Непостоянная память огромными когтями уцепилась в сказанные только что слова о челлендже, нежности, да и в целом о том, что хранителем, явно, дорожат и делить не собираются ни с кем. Было бы неплохо записать это тут же, и желательно даже не на шарфе, а где-нибудь в укромном уголке его тела чернилами в виде татуировки. Белые фаланги потянулись к сияющей морской волной от прихлынувшей магии щеке, но на него взглянули грозно, и чуть даже отпрянули: — Ну уж нет. Чтобы ты потом опять мне сказал, что я никогда не проявляю инициативы или не хочу… Сегодня я возьму всё на себя. Заодно покажешь мне как надо в реакциях «быть раскрепощённее», — Глюк фыркнул и отчасти немного неловко клюнул чужую коленку сквозь кюлоты. Ладони, потряхивающие не то от недавнего волнения после признания, не то от мелких глюков, огладили бедренные кости, осторожно царапнули большой вертел, пощекотали шейку, а затем и головку бедренной, перебираясь к гребням, а после стягивая с послушно приподнявшего для удобства таз Инка его кюлоты. Художник почти не двигался, даже дышал медленнее обычного, будто опасаясь излишней активностью спугнуть редкого зверя, что наконец-то спустя столько времени подпустил к себе ближе. Только лежал, слушал шуршание ткани по своим костям и смотрел, буквально пожирал глазами, отчаянно запоминая ту жадность, что сквозила сейчас в бордовых глазницах золотым и фиолетовым, пока Эррор наклонялся ниже, пока скользил руками, пока щекотал дыханием и повторял поцелуй за поцелуем — осторожные, ещё совсем воздушные в теперь уже оголенную коленку. Судорожный вдох и укус, который слизнули почти сразу, а затем новый и новый, сильнее и ощутимее, и горячие пальцы растирают надкостницу подвздошных, вызывая один за другим шумные выдохи. — Эррор, ах… — он же должен был показать, продемонстрировать, как должна выглядеть раскрепощённость, а что делает? Тает, безмолвно плывёт под касаниями и ласками? Впитывает и запоминает жадно. Надо бы сказать что-то, но слова почему-то словно забылись все до одного: — Ещё… Оши посмотрел в ответ внимательно, чуть прищурившись и не отводя взгляда, и вновь укусил, размашисто проведя следом по горящей, свежей метке сразу двумя языками, обнимая влажной магией кость почти по-кругу, одновременно спускаясь и поднимая бёдра Инка повыше: — Так? Доволен? — Ох доволен, — «Но на кровати было бы удобнее» — мысль запоздавшая, но сейчас кажущаяся совсем незначительной, не важной, разве кого-то интересует какой-то там комфорт пока тебя пронзают удовольствие и трёхцветные зрачки любимого монстра, который нависает сверху. Инк старается приподняться самостоятельно, в поисках позы удобнее закидывает ногу на плечо и упирается стопой в надостье лопатки. Ближе… притянуть бы к себе ещё ближе, закончить бы скорее эту прелюдию и почувствовать в себе. Магия наливается, заполняет дно, давит и тянет. — Что создать? Чего тебе хочется больше? — Женское, — сказанные почти шепотом слова опаляют симфизы, а потом и магию обжигают, что за секунды приняла необходимую форму. Инк выгнулся, царапнул пол и тихонько проскулил, когда один из языков слизнул стекающую каплю смазки. Эррор просил показать, что значит быть раскрепощеннее, — хранитель постарается, он только рад этому, да и зачем ему сдерживаться, когда так приятно наконец-то добиваются тебя, а не ты. Он оторвал позвоночник от земли. Теперь уже обе ноги, найдя опору за спиной разрушителя, упёрлись в лопатки, раздвинулись шире, приглашая, дразня и одновременно прижимая ближе. — О-оши, пож…жалуйста, не томи, я… ах… так хочу тебя, — слезинки на глазницах, слюна, которую уже нет сил и желания сглатывать и чистая похоть, что бьёт по магии и распалённым костям. Сегодня он больше и быстрее обычного теряет голову. После того, что сказал его партнёр, каждое движение и ласка воспринимается им острее, но разушитель как назло не спешит. — Ты выбрал римминг, Инк, тебе… придётся потерпеть, — и стон разочарования, что превращается в всхлип от того, что к языкам, которые бродят по трепещущей от желания магии, присоединяются пальцы — беспорядочно касаются, гладят, сжимают так близко, надавливают и растирают у самой головки клитора, лишь после проникая внутрь только указательным, проскальзывают без всяких проблем, вытесняя ещё пару капель смазки наружу, но всё равно осторожно толкаясь. Ах, так зачем же ты просил женское, если всё что сегодня светит художнику это пальцы? Мысль теряется, так и не превращённая в звуки, Инк выгибает спину, и вздрагивая подаётся навстречу неуверенным толчкам. Нет, ох, этого слишком мало, недостаточно, ну если хотя бы не один: — Больше, Ру, я так хочу, мва-ах, больше, — Эррор услышал и поспешил исправить свою промашку, добавляя второй палец, а потом и вовсе заталкивая в пульсирующее нутро все четыре, сложенные лодочкой. Провернул, чуть согнул и даже немного разомкнул, толкаясь чаще и глубже, слушая несдерживаемые стоны. О да, так значительно лучше, у него получится. Он прильнул к влажной шанжановой магии, скользнул языками — по мягким половым губам, по раскрытому пальцами входу, по нежному колечку мышц, что ниже, и которое запульсировало призывно, смыкая и размыкая свои стеночки от скользнувшей поверх влаги. Бесстыдник. Так открыто не скрывать своё желание — Инк дрожал и толкался тазом, выгибался, оставляя опорой лишь затылок и руки, пытаясь выбороть для себя больше движений, больше ласки, больше удовольствия, больше всего. И Эррор сквозь улыбку и горячее дыхание протолкнулся внутрь — сразу и всюду, проскальзывая магией сверху между пальцами и увлажняя снизу, раскрывая тугие мышцы и разрабатывая их крупными волнами. Один язык, а потом к нему и второй — скользко от так пошло хлюпающей слюны и от смазки, что стекает по пальцам, пачкает лицо и капает с подбородка. Как он вообще отважился на подобное? Но думать не хочется, сладкий вкус магии на губах пьянит, словно в отдающей радужным перламутром смазке подмешана так бесящая раньше розовая. Он вынимает руку — липкая немного жидкость хлюпает и течёт по руке, по пальцам, по экто, зависает крупными каплями на округлости приподнятых ягодиц, которые Эррор тут же не сдержавшись сжимает руками, измазывая окончательно и поддерживая уже трясущееся от неудобной позы и наслаждения тело. Разводит половинки в стороны и любуется на два открытых и зияющих пустотой входа, будто просящие своим влажным и сочным видом себя наполнить. Слушает тихие и протяжные «пожалуйста». Наклоняется ниже, широко облизывает, вслушиваясь в очередной нетерпеливый стон, и ввинчивается поглубже, хорошо, что язык не один и даже не два, хорошо, что магия пластична и так послушно позволяет удлиннить нужные части, чтобы заполнить по-максимуму, вызвать скрежет фаланг по полу и шумные в всхлипы-стоны, срывающиеся в откровенный скулёж, достать как можно глубже, растягивая, проскальзывая насколько это вообще возможно, массировать, щекотать и обвивать фиолетовыми кончиками со всех возможных сторон, имитировать толчки и замирать, позволяя себе насладиться очередной попыткой хранителя не истекать слюной и слезинками: — Эрр…ор, прошу, ох да! нх-ха-ах, пож…алуйста, тр…та-а-ах… — не пойми что требует или просит. Вот, спрашивается, толку с этих слов? Что можно выразить ими в процессе? Но от громкой хаотичности почему-то необъяснимо щекочет душу, и губы растягиваются в улыбке, и так странно упираться в мокрую магию зубами, едва царапая набухшие губы, срывая ещё бо́льшие стоны, и продолжать скользить, уже не считая сколько языков и где. Выжать максимум, пока Инк не свернул себе ничего в попытках насладиться ещё глубже и быстрее. — А-ха-а-ах… — не слова, подтверждение успеха, хлюпнувшая почти что в нос сладость выплеснувшегося несдержанного удовольствия, и дрожащие косточки в густых рисунках татуировок перед его глазами. Такие желанные. Художник дышит тяжело, опирается на обе руки и ноги, что наконец-то коснулись пола, лежит звёздочкой и не сводит с Рора малиновых сердец — краски хватит с лихвой. — О-ох, Ру… — Инк вытирает шарфом собственные слезы и слюну, а после тянется к лицу напротив, — прохладные пальцы порхают по щекам, растирают шанжановые розмазни смазки, замирая на ветвях нижней челюсти. Ему вдруг чертовски захотелось вновь встретиться с прекрасной особенностью своего партнера в поцелуе. Но перед глазами плывет от прошедшего оргазма. — Так х…хорошо было, мне… так хорошо, понравилось безумно. Эррор вытирает уже подсыхающие капли с лица тыльной стороной ладони и улыбается, перехватывая чужие руки и оттягивая от собственного лица: — Это хорошо, что понравилось. Значит ты теперь будешь не против доставить немного удовольствия уже мне. — Оши? — в глазах напротив всколыхнулось любопытство, одним оргазмом его не возьмёшь, хах. И так потешно выглядит смесь оранжевого и розового в ярких зрачках, что меняют формы, так приятно играет радугой лихорадочный румянец на щеках, так умопомрачительно облизывают в согласии губы. — Ах, ну тогда пододвинься сюда ближе. Вот так, да мой сладкий. Прекрасный вид, как же мы раньше не практиковали подобного? А теперь присядь…