The Glory

Снова резкая боль в грудной клетке, скрежет металла о металл и резко прерывающаяся песня. Что тогда играло в машине? Подсознание Ёнсо будто стёрло из памяти эту мелодию. Забавно, ведь у Минхо теперь будто клеймо выжжено внутри черепной коробки со словами «Да здравствует жизнь». Да здравствует бессонница — именно так Ёнсо бы назвала последнюю неделю после задержания. С Ли Ноу они больше не общались, с Алексис переписывались лишь на отвлечённые темы, а ссадина на колене почти зажила, покрывшись коричневой потрескавшейся коркой, которую Ёнсо периодически отковыривает. Ей доставляет удовольствие срывать со своего тела омертвевшую кожу. Будто с каждый маленьким клочком она постепенно избавляется от следов того проклятого дня. Сынмин привёз её в особняк, за всю дорогу не сказав больше ни слова. Кажется, Ён уснула в машине, потому что ничего не помнит с того момента, как через лобовое стекло видела кабриолет Кристофера Бана, паркующийся перед полицейским участком, и его нечитаемый взгляд. Крис ведь в тот момент уже знал о произошедшем — Ёнсо поняла это, когда посмотрела ему в глаза. Жалость было предательски хорошо видно в свете фонарей. Обсуждал ли он потом случившееся с Алексис? Скорее всего. А с Ли Ноу? Не хочется думать об этом — не хочется думать о Ли Ноу. Не хочется, но каждый раз, просыпаясь в холодном поту посреди ночи, Ёнсо вспоминает лишь о нём. Это становится уже совсем невыносимо. Ён знает, что если прямо сейчас закроет глаза и попытается уснуть обратно, то ядовитый туман кошмарных воспоминаний окутает её душным одеялом и не будет отпускать до самого утра. Надо встать и проветриться, поэтому она подходит к окну, открывая одну створку рамы и впуская в затхлую комнату свежий воздух. Под пижамную кофту забираются противные мурашки, и Ёнсо ёжится, обнимая себя руками — больше её никто не обнимает. Босые ступни глухо шлёпают по дорогому паркету, главной лестнице и длинному коридору первого этажа. Из спальни ещё не выветрились парниковые кошмары — Ёнсо подождёт. Она не посмотрела на часы, когда вставала, но по ощущениям сейчас второй час ночи — или третий — так что все жильцы особняка давно уже спят. На кухне всегда горит свет над барной стойкой, и на контрасте с остальными комнатами тут будто теплится жизнь. И эта мысль вызывает надменную ухмылку на лице Ёнсо — внутри неё всё в анабиозе. — Сильно болит? — посторонний голос из ниоткуда звенит словно не в помещении, а прямо в голове Ёнсо. Пальцы с силой сжимают пластиковую бутылку, с которой Ён успела открутить крышку и поднести ко рту, и теперь вся её кофта облита холодной водой. — Напугал, — она морщится, пальцами отцепляя от груди мокрую липкую ткань. И, лишь мельком глянув на Хёнджина, сидящего за обеденным столом, ищет взглядом полотенце. — Ты всё ещё не смотришь по сторонам, — усмехается он, постукивая указательным пальцем по кромке бокала. …он снова пьёт. — А ты всё ещё пьянствуешь по ночам, — позволяет себе съязвить ему, промакивая воду с кофты бумажными салфетками, которые тут же мерзко размокают прямо в руках. Внутри Ёнсо всё теперь такое же мерзкое и размокшее. Будто она не в вечно зелёном Беверли-Хиллз, а в затянутом туманами Лондоне. Испарина мнимой сырости на её коже ощущалась ещё до того, как Ён вылила на себя полбутылки — теперь физически тоже гадко. — Это в первый раз за несколько недель, — как-то виновато произносит Хёнджин, убирая руку от бокала с недопитым алкоголем. Абсент или ликёр — отсюда не очень понятно. — Ага, — пренебрежительно фыркает Ёнсо, всё ещё устраняя «потоп» и вовсе не глядя в сторону Хвана. Не замечает, как выделяются его скулы от напряжения — он тоже злится, но сдерживается. — Ты не ответила на вопрос, — спокойно произносит он — настоящий актёр. — Какой? — не понимает она, наконец-то поднимая на него взгляд. Мокрые салфетки летят в мусорное ведро, но Ёнсо не торопится подходить к Хёнджину ближе. Остаётся поодаль, опираясь поясницей на кухонную столешницу рядом с плитой и скрещивая руки — не потому что пытается от него закрыться, а потому что из-под мокрой ткани просвечивает её грудь. — Сильно болит? — повторяет он. В первый раз она совсем не расслышала вопрос, а теперь будоражит ощущение дежавю, что Ёнсо на секунду теряется. И как долго ей ещё терпеть подобные сбои вселенской матрицы? — Почти зажила, — она опускает взгляд на своё колено, приподнимая чуть ногу, чтобы продемонстрировать Хёнджину последние островки омертвевшей кожи на месте ссадины. Будто в этом тёплом полумраке он сможет их рассмотреть. — А сердце? — сказанные слова будто дефибриллятором ударяют по солнечному сплетению, пропуская через рёбра токовый разряд. — Прости, сплетни быстро разносятся. Я знаю, что вы с ним расстались. С Хёнджином они лично давно уже не говорили — он был занят на съёмках и пропустил все эти глухие рыдания, которыми Ёнсо давилась здесь каждую ночь. Когда они в ту ночь с Сынмином вернулись в особняк, Ён совсем не плакала. Она лишь потом разревелась, когда он проводил её до спальни. Сползла вниз по двери, как слизняк, и просидела на полу почти час, кажется. А утром ни с кем не разговаривала и не завтракала. Охотно согласилась на предложение Сынмина подвезти её в универ, и всю дорогу смотрела на проносящиеся мимо пальмы и резные ограды чужих палисадников. Радио попросила выключить — музыка в ближайшее время не для неё. — Сынмин сказал? — догадывается она и тут же подмечает в мимике Хёнджина некое беспокойство. Его будто поймали за руку с поличным, но он пытается не потерять самообладание, всё отрицая. — Не скажу, — небрежно бросает он и тянется к полупустому бокалу алкоголя, делая рваный глоток. — Так что, сердце ещё болит? А болит ли? Наверное, оно перестало бы трещать по швам при каждом ударе, если бы вовсе остановилось. А оно предательски бьётся. Оно не болит — оно больше ничего не чувствует, будто смирилось. И Ёнсо пугает эта опустошённость. Она устала плакать, устала страдать. Да и из-за чего — из-за парня? Как же глупо. Но ей по-прежнему тяжело. Тяжело приходить в закусочную, тяжело в страхе оглядываться на каждый звук дверного колокольчика. Тяжело вздрагивать, видя перед кампусом случайного парня с похожей причёской и в джинсовой куртке. — Оно атрофировалось, — грустно усмехается Ёнсо и наблюдает, как в полумраке дальней кухни по лицу Хван Хёнджина тенью скользит кривая улыбка. Он не злорадствует — не упивается её горем. Скорее лишь сочувствует, будто сам прошёл через подобную утрату и сейчас услышал лишь то, что и так знал. — Моё тоже, — спокойно произносит он уже без посторонних эмоций. Хрустальный бокал звякает о передние зубы, и Хёнджин делает инертный глоток, не отрывая взгляда от Ёнсо. — Присоединишься? — Я не пью с тобой, — она лишь закатывает глаза, не двигаясь с места. — Не обязательно пить — можно вместе страдать. — Я не хочу страдать, — так же не колеблясь отвечает она. — Я тоже не хочу, чтобы ты страдала. Пьяные слова затекают в каждую клеточку трезвой Ким Ёнсо. Его забота всегда выглядит навязчиво, но сейчас Ён будто и не против. — Зачем тогда предлагаешь присоединиться? — она отталкивается от столешницы, подходя ближе к обеденному столу. Руки всё ещё скрещены на груди, скрывая прилипшую к телу ткань пижамы, и Ён садится не напротив Хёнджина, а рядом — так ему будет сложнее пялиться на её прилипшую к груди кофту. Он внимательно следит за её действиями, будто понимая их мотивы, и усмехается уже куда-то вперёд, совсем не глядя на Ёнсо: — Соскучился. — Я сейчас уйду, — абсолютно серьёзно произносит она, уже готовясь встать. — Да брось: я пьян, а ты одинока. Не нужно делать вид, будто мы сейчас оба не нуждаемся в компании. Доля правды в его словах всё же присутствует. — Если ты попытаешься… — ей не дают договорить: — Я не буду целовать тебя, Ён, — он наконец поворачивает голову, устало глядя исподлобья. — И распускать руки тоже не буду, так что расслабься. — Прости, у меня теперь проблемы с доверием, — вскидывает брови Ёнсо, первой прерывая зрительный контакт и облокачиваясь на спинку стула. — Тебе не разбивали раньше сердце? Ну и зачем он сейчас теребит эти не зажившие ошмётки? — Я не хочу об этом говорить, — отрезает она, косо поглядывая на этикетку алкоголя — сегодня это егермейстер. Как-то не очень похоже на Хёнджина. — Разве его не пьют залпом? — она кивает на полупустую бутылку. — Мне нравится, как он обжигает дёсны и горло, если пить медленно. Боковым зрение Ёнсо замечает, как он делает очередной неспешный глоток. — Мазохист, — не может удержаться, чтобы не съязвить. — Это уж точно. …такой мазохист, что Ёнсо и не снилось. Пытался ли он дружить с ней? Да, ведь дал слово. Удалось ли ему перестать о ней думать каждую свободную минуту? Он даже не пробовал выкинуть её из головы. Догадывается, что Сынмин всё же не всё ему доносит, но и этого достаточно, чтобы понимать, что происходит с его Ёнсо. Почти каждый день Сынмин подвозит её в университет, прикрываясь тем, что ему с ней «по пути». Те дни, когда не надо на учёбу, она проводит в закусочной — Хёнджин вообще не понимает, зачем ей работать, ведь деньги на жильё больше не нужны. А когда она свободна, то тусуется со своим парнем — уже, похоже, бывшим. Эта мысль ласкает Хёнджина получше приторного ликёра, что словно еловый мёд обволакивает пищевод, приятно покалывая изнутри. Нехорошо думать о душевных страданиях Ёнсо, но это происходит само собой. Если бы была возможность, Хёнджин нашёл бы этого придурка — Ли Минхо, вроде, так его звали — и впечатал бы рожей в асфальт. Заставил бы заплатить — не за то, что перехватил его райскую птичку, а за то, что сломал её крылья. И как бы это абсурдно ни звучало, но Ёнсо была счастлива с тем придурком. А сейчас она опустошена, как стакан, который Хёнджин допивает залпом, доливая ещё немного егермейстера. Удастся ли так же просто заполнить образовавшуюся пустоту внутри его Ёнсо? С ней не так всё легко, ведь к себе она его по-прежнему не подпускает. Дружба? Друзья не шарахаются друг от друга. Хотя у Ён всё же есть прогресс — теперь она его не избегает. Но хотелось бы, чтобы самостоятельно искала встречи. Он правда давно не пил. Но переносить разговоры с отцом без болеутоляющих Хёнджину уже давно не под силу. А душевную боль он умеет топить либо в сексе, либо в выпивке. И раз случайный секс для него теперь под запретом, то остаётся лишь второй вариант — не самый приятный, но вполне действенный. Ёнсо молча сидит, вслушиваясь в стук чужого сердца, звяканье бокала о стол и дыхание Хёнджина. А он, каждый раз поднося к губам хрустальную кромку, косится в её сторону, пытаясь уловить хоть мимолётный взмах крыльев искалеченных бабочек — уловить хоть единый признак жизни. — Почему так больно? — хриплым от долгого молчания голосом спрашивает Ёнсо, и Хёнджин не сразу понимает, что она обращается к нему. — Я пытаюсь отвлекаться, пытаюсь не думать. А потом резко хочется плакать и я не могу сдерживаться. — Чёрт, с её щеки падает первая хрустальная капля, разбиваясь осколками о белую столешницу, будто о могильную плиту. — Не могу, понимаешь? Она шмыгает носом, вытирая его длинным рукавом фиалковой кофты, а Хёнджин замирает с бокалом на полпути ко рту, так и не сделав последний глоток. Что он должен сейчас сделать? Что сказать? Или просто молчать? Невольно он начинает вспоминать все мелодрамы, в которых успел сняться за время своей головокружительной карьеры — профдеформация. Но вот только его голова действительно кружится — не от алкоголя, а от осознания собственной бесполезности. Он не может помочь ей — ни словом, ни делом. Сидит будто в ступоре, слушая немые рыдания и считая падающие слёзы. Чёрт, если бы это были настоящие бриллианты, то можно было бы несказанно разбогатеть. Только никакие сокровища мира Хёнджину так не нужны, как Ёнсо, улыбающаяся в лучах калифорнийского солнца — она сама солнце над его увядающим садом, который когда-то был райским, а теперь превратился в сухостой. Листья опали, ветви иссохлись, а когда-то живые стволы его надежд — растрескались. Птицы улетели, а цветы, кажется, навсегда уснули. …цветы. Хёнджин столько их нарисовал. Он наврал сам себе — не только секс и алкоголь помогают справляться с жизнью. Цветы тоже помогают. И краски. И холсты. В винном подвале хранятся не только коллекционные вина — это забавы Меган, не его. В его собственных подземных катакомбах — под просевшим фундаментом блистательной жизни — покоятся увядшие цветы его усопших грёз. — Я не могу унять твою боль, прости, — будто её собственными словами произносит он. — Но я могу показать тебе свою. И, не дожидаясь ответа, он встаёт из-за стола, оставляя на нём последний глоток приторного ликёра, и идёт к двери, к которой Ёнсо прежде никогда не подходила. Писк кодового замка дырявит полумрак дальней кухни, и Хёнджин исчезает на лестнице, ведущей куда-то вниз — куда-то в самое нутро спящего мёртвым сном особняка на Кэролвуд Драйв. Дверь приоткрыта — Ёнсо получила приглашение. Но решиться принять его будет означать, что пути наверх уже может не оказаться. Готова ли она нырнуть в требуху винного подвала — вдруг всплыть обратно будет уже невозможно? Ноги сами несут к лестнице, и Ёнсо понимает, что творит, лишь когда темнота полностью окутывает её тело, увлекая вниз по ступенькам. — Осторожно, тут перегорела лампочка, — доносится из недр голос Хвана, и Ёнсо крепче хватается за перила, спускаясь вниз. — Всё забываю сказать Суа, чтобы она вызвала электрика. Помещение такое, каким Ёнсо себе его и представляла, узнав, что тут хранится коллекция: каменные куполообразные своды, инкубационно удерживаемая сырость, чтобы вино чувствовало себя комфортно, а плесень не имела шанса разбежаться по каменной кладке терракотовых стен. Стеллажи с бутылками полупустые — либо Хёнджин давно не пополнял запасы, либо бутылка егермейстера не первая за сегодняшний вечер. Хотя, чтобы выпить все эти запасы, понадобится целый год непрерывного алкоголизма. — Суа спускается сюда? — интересуется Ёнсо, проходя вглубь помещения и чувствуя, как босые ноги неприятно липнут к искусственному камню на полу — или он настоящий? — Только в эту часть, — Хёнджин оборачивается, кивая на шкафы с бутылками, и снова наклоняется к кодовому замку на двери, вводя последние цифры. — Тебе подарить тапки? — он косится на босые ступни Ёнсо, ломая бровь. — У меня есть, — как ни в чём ни бывало отвечает она, с осторожностью поглядывая на разблокированную гробницу его тайн. — Что там? — Раньше был сейф, — пожимает плечами Хёнджин. — Но хранить стекляшки в подвале — кощунство. На лице Ёнсо просачивается желчная ухмылка. — Стекляшки? — фыркает она. — Ну-ну. Эмоции на лице Хёнджина искажены приторностью хвойного ликёра, но взгляд его такой же кристальный, как те самые драгоценности. Ёнсо и забыла уже, что у него вместо радужек кашмирские сапфиры. — Безделушки создаются, чтобы радовать глаз, — поясняет он. — А тут их никто не увидит. — Тогда что здесь? — То, что никто и не должен увидеть, — усмехается он, шире открывая перед Ёнсо дверь и приглашая войти первой. На удивление, здесь совсем не сыро и чуть теплее, чем в первой комнате. В самом дальнем уголке хёнджинового нутра, надёжно спрятанного за винным антуражем его закупоренных чувств, прячется акварельная оранжерея. Запах масляных красок и пастели витает в воздухе, словно пыльца, осыпавшаяся с бутонов, что расцветают на холстах. Здесь теплится надежда и отмирает боль. — Если ты организуешь аукцион, то сможешь выкупить весь Эл-Эй, — Ёнсо медленно идёт вдоль холстов, аккуратно выставленных вдоль стены. Здесь совсем не так, как она могла бы себе представить. То, что осталось за массивной дверью, которую Хёнджин закрывает за ними, и то, что здесь — разные вещи. …разные люди. Стены здесь гладкие и светлые, потолки с прямыми углами, а освещение не кажется искусственным. Сквозь тюли на муляжных окнах сочится солнечный свет — магия. Фальсификация, в которую ты невольно позволяешь себе поверить. Здесь нет места тени, так как нет солнца, как и нет неба, как и нет выхода. Но здесь всё под контролем — здесь его нестабильный мир рафинированных звёзд превращается в сладкую вату. — Моя боль не стоит и цента. Спорно — Хван Хёнджин заплатил непомерную цену за свою безвозмездную жизнь. Может, она и не стоит ничего, но Хёнджин расплатился сам. Рваными мазками и плавными линиями, воздушными лепестками и острыми шипами, рвущими полотна, сочащиеся не только его страданиями, но и любовью. Любовью к жизни? Человек, ненавидящий жизнь не будет терзать себя, из раза в раз перенося на холсты все её краски. Не будет позволять себе чувствовать весь спектр её эфемерной радуги. И не будет изводить себя бесконечным желанием получить от неё большего. Он ненавидит своё существование? Возможно. Но жизнь, в глобальном её смысле, он превозносит до самых небес. — Почему они все мёртвые? — Ёнсо осторожно вытаскивает из стойки один из холстов, разглядывая очередной увядающий букет хёнджиновых разочарований. — Они просто спят. Я так это вижу. Теперь и она это видит. Листья блеклые, но не увядающие. Они осыпались с бутона пиона, но не по своей воле — их оборвали, бросив на безжизненном деревянном столе из убитого дерева, будто насмехаясь над самой сущностью природы. …над самой жизнью. — Когда ты это нарисовал? — взгляд от картины оторвать сложно. Хочется постараться разглядеть каждую деталь, каждую прожилку лепестков, что будто кровеносные сосуды пульсируют надеждой на реинкарнацию. — Когда я получил первую награду, а отец по телефону сказал, что теперь я могу вешать на статуэтку ключи от гаража, — безразлично произносит Хёнджин, наклоняя голову чуть вбок, будто ещё детальнее изучая. — Помню, как сейчас. — Не хочешь забыть? — Ён чуть поворачивает голову, царапаясь об острый профиль его сосредоточенного лица. Но он не двигается, переводя на неё лишь взгляд, от чего хочется поёжиться. — Я хочу помнить. А Ён после этих слов хочется избежать своего попадания на одно из его полотен. Она ловит себя на мысли, что теперь страшно оказаться цветком на этой летаргической клумбе — уснуть вечным сном, напоминая о чужих терзаниях. Смотреть на свои опавшие лепестки, не в силах повернуть время вспять. …навсегда отпечататься акварельными пятнами не только на холстах, но и на его сердце. Картинная галерея его воспоминаний настолько же прекрасна, насколько и ужасна — как и всё искусство, как и вся жизнь. — Разве не лучше забыть о боли и просто жить? — ей вот ужасно хочется стереть всё из памяти, забыться, будто это было вовсе не с ней — будто этого вообще не было. Терзать себя мучительным прошлым, позволять проживать эти моменты снова и снова? Ёнсо ужасно боится, что когда-то — во сне или в бреду — попадёт в матрицу закольцованной дороги между Лас Танас Бич и Биг Рок. Будет видеть несущиеся мимо минивэны, кабриолеты и пикапы, чувствовать тяжесть невесомого неба вместо могильной плиты и ощущать режущую боль в солнечном сплетении, разодранном в клочья её разлетевшимся на осколки сердцем. …будет слышать слова «это я тебя бросаю». — Боль — это не часть жизни, это и есть жизнь. Фраза, которую Хёнджин произносит с такой лёгкостью, усложняет мировосприятие. — Ты себя этим успокаиваешь? — усмехается Ёнсо и наблюдает, как Хёнджин увеличивает между ними расстояние, растворяясь среди гортензий, пионов, нарциссов и ирисов — это место его успокоение. Может, дело в алкоголе, который Хёнджин лакал на кухне в одиночестве, может, в трёх часах ночи — самое время для откровений, которые наутро превратятся в предрассветную дымку над Голливудскими холмами. А может, в усталости, которая придавливает Ёнсо к земле — хотя они и так под землёй сейчас. Чёрт, да это же просто братская могила — цветы всегда приносят на них, но пока ещё никто не хоронили. …кроме Хёнджина. — Нет, это слова Фриды Кало, знаешь её? — он берёт со стола небольшой холст, натянутый на раму, и практически любовно поглаживает край подсохшей масляной краски, чувствуя идеальный шершавый рельеф. — Нет, — Ён не видит, на что там сейчас смотрит Хёнджин, но и подойти не решается. Она совершенно не должна здесь находиться — для чего он её позвал? — И как я только мог влюбиться в тебя, — усмехается он, возвращая рисунок обратно на столешницу, устанавливая на подставку. Какую же глупость он сейчас сказал. Осознание доходит лишь в тот момент, когда Хёнджин разворачивается к Ёнсо, цепенея на месте под её растерянным взглядом — теперь он и сам будто потерялся. Растворился среди цветочного марева, утонул под валом пыльцы и захлебнулся в масляных красках своих творений. С чего Ёнсо вообще могла назвать его мертвецом — он ведь живее всех живых. Безжизненные стены особняка, мраморные ступени у главного входа и старые липы вдоль аллеи, ведущей к кованым воротам в его сердце — всё всколыхнулось, стоило Ким Ёнсо шагнуть на участок пустыни, которую Хёнджин называет повседневностью. Расцвели не только плодовые деревья его Эдемского сада. Запели не только райские птицы, что прежде будто чучела сидели на иссохших ветвях хёнджиновой веры в людей. Задышал не только сам Хёнджин, но и вся Кэролвуд Драйв будто преобразилась. Словно кто-то протёр поляризационное стекло апельсинового солнца — такого же яркого, как и чемодан, в котором Ёнсо яростно рылась в их первую ссору. …проснулись цветы — лакмусовая бумажка его душевного состояния. Он не врал — хочется помнить. Каждый провал, каждую мелочь, которая подмывала берега, приближая обвалы: его морального состояния, его веры в людей, его веры в самого себя. Каждое слово отца, каждый едкий таблоид и каждая ядовитая капля, приносимая со стороны безбрежного океана человеческой жестокости — всё хранится в этой комнате. А Хёнджин будто потерянный остров посреди солёной воды, что изнывает от жажды. …жажды жизни. А если сдастся и сделает несколько глотков, то сойдёт с ума окончательно. Растворится в бурлящей пене и разобьётся о камни, пытаясь выбраться обратно на сушу. Кажется, будто он в безвыходном положении, а всё, что ему остаётся — смириться и просто позволить этому быть. И всё, что он может — закрываться здесь вечерами, рисовать, пока пальцы не одеревенеют, вростая в рукоять кисти и становясь с ней одним целым. А потом возвращаться в отравляющий душу мир, брать по пути одну из бутылок на полках — отравляющую его тело — и напиваться, наивно мечтая, что так красками из его палитры окрасятся не только бесчисленные холсты. Но не алкоголь способствовал этому, не беспорядочные связи с силиконовыми девицами и не очередной успех его новой роли. Череда его приторной жизни мелькает перед глазами глянцевыми страницами туалетного чтива, которое Хёнджин быстро пролистывает, не заостряя внимания ни на чём конкретном. Это всё лишь забавы и природные потребности — жаль, что не всем смешно, да и не особо удовлетворительно. Губы Ёнсо — вот что слаще любого запретного плода. Что желаннее самой заветной мечты и что губительней самого крепкого алкоголя. Ради неё он готов измениться — он уже меняется. Готов быть рядом, готов притворяться другом. …готов снова зацвести. Фиалковые лепестки приковывают к себе внимание. И Ёнсо смотрит лишь на них, стараясь не пересечься с Хёнджином взглядом, когда он нарочито безразлично отворачивается в сторону, подходя к очередной стойке со своими творениями. Хочется списать всё на хвойный нектар ликёра, что развязал его язык, обрывая сдерживающие прищепки с его горьковатых губ. В последний раз — во второй раз — когда Хёнджин целовал её, во рту ещё какое-то время циркулировал сигаретный дым из его лёгких, неприятно подсушивая слизистую. Кажется, Хёнджин давно не курил — сейчас от него пахнет аптекой, а не завтрашним похмельем. Конечно, он выбрал просроченное лекарство, но другое получить сейчас вряд ли сможет. — Это старая? — вельветовые цветы фиалок будто выглядят слишком инородно в комнате, полной цветочного праха. Ёнсо смотрит на крохотную картину, оставленную на столе, словно в зеркало. — Эта? — Хёнджин безразлично оборачивается, ещё раз глядя на неестественно пёстрый букет. — Нет, пару месяцев назад нарисовал. Поперёк горла встают лепестки неразделённой любви — Хёнджин обещал дружить, а на картине сплошная влюблённость. — А когда? — Не помню точно, — врёт. — Вроде, мне тогда плохо было, а потом резко полегчало. Ну, знаешь, как бывает: ничего не хочется, а потом резко жаждешь… Ёнсо зачем-то перебивает его, ошибочно заканчивая фразу: — …жить? На лице Хёнджина улыбка поблёскивает летним рассветом: — Любить, — спокойно произносит он. — Я жаждал любви и нарисовал это. Он снова отворачивается, сосредотачиваясь на поисках чего-то конкретного среди старых рисунков. А Ёнсо ещё какое-то время разглядывает букет, смотрящий на неё из рамки, будто безмолвно намекая на причину своего рождения. — Узнаёшь? — с неприкрытым самодовольством Хёнджин вытаскивает одну из рам, поворачивая рисунок к Ёнсо. — Может, стоило быть и дальше бездомным художником? — смотрит вверх ногами на свою картину, не видя искреннего удивления на лице Ён. Эти шипы, рвущие синие кляксы дерзкой розы, она узнаёт за долю секунды. Интерес к фиалковому зеркалу исчезает, будто потухший светлячок, и теперь Ёнсо уже без опаски подходит к Хёнджину, забирая у него из рук полотно. — Серьёзно? Это ты нарисовал? — глазам своим поверить не может, что эмблема группы «Зе Блот» дело талантливых рук Хван Хёнджина — чертовски талантливых. — Да, было дело, — пожимает плечами он, чувствуя гордость — единственный рисунок в этой комнате, что по-настоящему значим. — Феликсу нужна была эмблема, а мне нечем было заплатить за жильё. Мы так и познакомились. — Ты жил у Феликса? — Ён переводит всё ещё удивлённый взгляд на Хёнджина. — Ну, фактически, у его бабки, — простецки ведёт плечом он. — Но мне кажется, что она была такая старая, что так и не поняла, что я сплю в их гараже. Хаотичные кусочки смальты начинают складываться в мозаику прошлого Хёнджина, и Ёнсо опускает взгляд, боясь уколоть его своим сочувствием. Чёрт, слова отца про ключи от гаража это не просто прикол — это бутылка с зажигательной смесью, которая не только подорвала их отношения. Острыми осколками впилась в живые ткани, царапая кости и разрывая сухожилия. Странно, что Хёнджин так спокойно говорит обо всём. Или, может, его чувства к родителям тоже атрофировались, застыв на холстах в подвале дома, заменившего ему гараж? — Она ещё не спит, — пытается не показывать виду Ёнсо, разглядывая сапфировую розу и неловко усмехаясь. — Скорее, ещё борется. А за что? За жизнь или за любовь? Или, может, за мечту? За что Хван Хёнджин боролся, рисуя сизые капли цветочного сока, затачивая шипы и шлёпая небрежно кистью, будто специально не старался сделать линии соцветия более чёткими? Если фиалки зеркало для Ёнсо, то синяя роза — для него. Он забирает из её рук полотно, но Ён и не пытается его удержать — теперь она пытается его понять. Понять, почему же Хёнджин стал таким, какой есть. Почему же его душа предпочла раствориться в блеклых красках искусственной жизни, испугавшись ярких вспышек фотокамер. Почему оставила своё тело, позволяя ему безбожно разлагаться под калифорнийским солнцем, пока сама прячется за винными стеллажами и кодовым замком, хранящим хёнджиновы скелеты. И всё остаётся на своих местах: опавшие лепестки, винные полки и недопитый глоток егермейстера на уснувшей кухне. К спальням поднимаются молча — теперь слова будто излишни. И когда Ёнсо замирает в дверях своей комнаты, чтобы обменяться неловкими фразами перед сном, Хёнджин произносит лишь «спокойной ночи», не удостаивая её даже косого взгляда. И так пустил в хранилище своих кошмаров — пока что откровений достаточно. Сегодня ему не будут сниться сны — ему будут сниться воспоминания. Вместе с прохладой в комнату пробирается лунный свет, и Ёнсо спотыкается об него, плюхаясь на упругий матрас. Топит привкус недосказанности в мятых простынях. Захлёбывается последними каплями расщеплённой на атомы летней влюблённости. И засыпает, уткнувшись носом в подушку, отчаянно надеясь, что боль закончится раньше, чем исчерпает себя никчёмная жизнь.