The Glory

Кажется, это второй раз в жизни, когда Ёнсо видит на экране своего мобильника исходящий звонок к абоненту «алкоДжин». Гудки мучительно громко трещат в трубке, пробирая до костей, но никто не отвечает. — Приехали, — оповещает водитель, и Ёнсо выскакивает из такси, расплатившись по счётчику. Никакой конфиденциальности — около главного входа в госпиталь целая толпа, через которую, похоже, нельзя пробраться, даже если ты действительно нуждаешься в медицинской помощи. Все эти люди пришли поддержать Феликса — выразить ему своё сочувствие. Ёнсо уверена, что если бы ему понадобилась сейчас пересадка какого-то органа, то десяток человек из этой массы с отчаянным рвением вышли бы вперёд, желая помочь хоть чем-то. Но вряд ли Феликсу в данный момент помогут все эти цветы и плакаты. Ёнсо даже не уверена, что он уже пришёл в сознание — хоть бы вообще пришёл. Ей очень нужно попасть внутрь — Хёнджин не берёт трубку, а Ён уверена, что он находится внутри здания больницы. Что за полоса неудач? Сначала они расстались с Минхо, потом Алексис вляпалась в неприятности, а теперь Феликс находится в реанимации. И Ёнсо уже не понимает, судьба наказывает всех вокруг или пытается отыграться лишь на ней одной, беспощадно используя близких, будто пушечное мясо. Ли Ноу ужасно настрадался, как и Алексис, как и Хёнджин с Феликсом. Получается, что среди всей этой разношёрстной компании только Ёнсо ещё недостаточно заплатила за свои мечты? Но ведь она всего-то и хотела, что быть счастливой. Разве эйфорию можно ощутить только пройдя через адское пламя нескончаемых проблем? Как-то совсем несправедливо получается. Каждое открытие стеклянных дверей госпиталя сопровождается обеспокоенным вздохом единого организма толпы фанатов, который тут же обрывается. Чего ждут все эти люди? Очевидно же, что Феликс не выйдет прямо сейчас через главный вход — не сделал бы этого, даже будь он уже в добром здравии. Но стоит дверям снова открыться, как Ёнсо с наивной надеждой встаёт на цыпочки — сама не знает, кого хочет увидеть. Возможно, хоть кого-то знакомого — не обязательно Хёнджина. Кого угодно, кто бы смог сказать, что с ним сейчас всё в порядке и Хван не лежит с Феликсом в соседней палате. Хотя, кажется, здесь нет психиатрического отделения. Ёнсо очень боится, что сегодняшний день может уничтожить его — разорвать на куски то полупрозрачное кружево спокойствия, которым он был окутан в их последнюю встречу. Тогда он выглядел слишком умиротворённым — это даже немного пугало, хоть и завораживало. Ён бы очень хотелось, чтобы такое поведение не тревожило её — оно должно быть нормой, а не чудом. Но что для него норма? Находить без сознания лучшего друга и звонить в скорую, пытаясь спасти его от приступа? Это разве норма? А норма ли причина, по которой Феликс сейчас в реанимации? Как и всех этих людей, Ёнсо мучает невыносимый вопрос — что там произошло? Что на самом деле довело Феликса Ли до больничной койки? Один ли он там сейчас? Или Хёнджин сидит под дверью, царапая ногтями твёрдую обивку дивана? Ён уверена, что не один. Хоть кто-то в этом городе может дать ответы на бесконечные вопросы, мучающие её с того самого момента, как по телу прошла дрожь голоса ведущей звёздных новостей? Потому что Ёнсо уже второй раз набирает Сынмина, ведь три звонка он уже отклонил. — Стой, только не сбрасывай! — тут же выкрикивает она, когда на другом конце трубки вдруг раздаётся «я сейчас занят». — Ёнсо, сейчас правда не время, я перезвоню тебе, — произносит он, и Ён отчётливо слышит в его голосе тревогу. — Джин с ним? — она прикрывает рот ладонью, чтобы никто из посторонних не услышал. Но вряд ли кому-то здесь есть до неё дело — никто и не подумает, что Ёнсо может говорить о Хван Хёнджине. Что уж там, никто не поверит, даже если поймёт. — Как он? Мне нужно знать. …ещё месяц назад она бы и сама не поверила. Это невыносимо — знать, что прямо сейчас синяя роза хёнджиновых надежд неумолимо увядает, теряя лепесток за лепестком. Невозможно стоять просто в стороне, когда можешь помочь — Ёнсо надеется, что может. Она почти в этом уверена. — Да, он здесь, — выдержав небольшую паузу, отвечает Сынмин. — А ты где? Суа сказала, что ты не ночевала дома. — Я осталась у Лекси, — честно признаётся она, потому что нет никакого смысла врать — перед Сынмином ей нечего скрывать. — Погоди, здесь? Ты с ним. В больнице? — Да, я был вторым, кому он позвонил после скорой, — последние слова Сынмин произносит уже значительно тише, будто тоже не желает, чтобы кто-то подслушал их разговор. — А ты где? — У центрального входа, — Ёнсо ещё раз вытягивает шею, чтобы убедиться, что пробраться внутрь будет практически невозможно — только если сломать ногу, но она не настолько хочет увидеть Хёнджина. Странно, что Суа заметила отсутствие Ён. Когда они разъехались, то их невесомые родственные связи и вовсе превратились в паутину — липкие, но недолговечные. И даже встречаясь периодически на общей территории — на кухне или в коридорах — они обмениваются лишь дежурными приветствиями. У Ёнсо даже сложилось впечатление, что Суа будто как-то сторонится её. Может, она думает, что у Ёнсо теперь особые права в этом доме — не спит ли она с Хёнджином? Но со своим характером Суа бы напрямую спросила об этом — она уже и так спрашивала. Точнее, выглядело это как странные наставления такой же незрелой старшей сестры, которая только по первенству рождения решила, что может поучать младшую. Есть, конечно, вероятность, что Суа с этим разговором подослала мать. С ней-то у них хорошие отношения, так что вполне себе мать Ёнсо могла договориться с Суа шпионить за ней. Но чёрт, прошло ведь уже несколько недель, как Ён переехала в комнату на втором этаже. Матери она об этом не говорила, как и об их странной дружбе с Хёнджином. Ни мать Ёнсо, ни бабушка не знают, чем сама Суа занимается в Америке — Ёнсо и сама не знала, пока не приехала. Так что вряд ли они там будут беспокоиться, что их скромная малышка крутит шашни с кинозвездой — они, скорее всего, даже и не поверят, что Ёнсо с ним знакома, если сама Ён вскользь упомянет его во время их разговора. Странно всё это. О заботе тёти Ёнсо слышит только от Сынмина — сама Суа практически всегда к ней равнодушна — что до переезда в отдельную спальню, что после. Может, им уже стоит поговорить по-человечески, а не заниматься этим ребячеством? Но старшая здесь Суа. И с самого начала она не проявляла особой заинтересованности в жизни Ёнсо — скорее инициатива всегда исходила от Ён. Они ведь когда-то весело проводили время — хотя, может, тогда Суа притворялась? Ён ведь была ребёнком по сравнению с ней — Суа могла лишь делать вид, что ей интересно проводить время с племянницей. А теперь они выросли, и их жизни пересеклись вновь лишь из-за нелепой случайности. — Обойди здание, там с обратной стороны есть курилка. Я подойду через двадцать минут, — инструктирует Сынмин, а Ёнсо уже пытается выбраться из человеческого океана на асфальтированный берег тротуара, оглядываясь по сторонам в поисках прохода за здание больницы. И пока она идёт к назначенному месту, зачем-то постоянно опасливо оборачиваясь, сердце колотится как сумасшедшее, так и норовя застрять где-то посреди пищевода. Ёнсо даже не знает, за кого ей сейчас больше страшно — за Феликса, который, скорее всего, всё ещё находится без сознания, или за Хёнджина, который может растерять собственный рассудок. Сколько ещё цветов на голливудских холмах должно увять? Или это такой же неизбежный круговорот, как смена времён года? Какой бы прекрасной ни была природа, она всё равно умирает, но весной возрождается снова. Засыпает и просыпается — опять и опять. Люди тоже усыхают. Сияют ярко, а потом гаснут — кто-то тихо, практически незаметно для окружающих, как Алексис. А кто-то взрывается яркой вспышкой, задевая всех вокруг, как Феликс. Но невзирая на вселенский масштаб, для каждого из них это личная маленькая трагедия. Для Алексис заветная мечта стала катастрофой, для Феликса — одиночество, а для Ёнсо — любовь. Неужели каждый, кто попадает в этот проклятый ангелами город, рано или поздно катится кубарем с холма, ломая кости своих жалких попыток забраться наверх? Ёнсо вот никогда не хотела славы и всеобщего внимания. Она просто хотела быть счастливой и любимой — разве это много? Разве это то, за что приходится расплачиваться потом в разы больше? Хочется утешить себя, что раз сейчас нестерпимо больно, то потом будет чертовски хорошо. Но она уже утешала себя так — всю неделю утешала, а теперь, что ни день, то становится только хуже. …и это ли предел? — Ён-а! — голос Сынмина вынуждает отвлечься от разглядывания урны. — Пойдём скорее, — подзывает он, и Ёнсо хмурится, понимая, что он говорит на корейском. Может, чтобы посторонние уши всё же не поняли их диалога? Это весьма предусмотрительно, ведь вероятность того, что так кто-то из персонала — неспешно пожовывающих фильтры своих успокоительных сигарет на соседней лавке — догадается о цели визита Ёнсо, очень маленькая. — Зачем ты приехала? — пока они идут до комнаты ожидания, никто не обращает на них внимания. — Волновалась, — коротко отвечает она. Ещё как волновалась — она просто места себе не находила. Постоянно казалось, что такси едет слишком медленно, а время за окном летит слишком быстро, вместе с бьющимся в агонии волнения сердцем. Она ведь ещё и оставила Алексис одну, хотя и обещала сходить сегодня на шоппинг. Теперь как-то придётся объяснить ей свой внезапный побег. Повезло, что Лекси слишком уж была шокирована новостями про Феликса, что и сама, кажется, забыла об их планах на день, тут же поспешив обновить соцсети в поисках хоть какой-то более развёрнутой информации по поводу здоровья участника её любимой группы. — Он не впал в кому — врачам удалось вовремя оказать помощь. Но он всё ещё без сознания, и к нему не пускают, — продолжает Сынмин. — Хорошо, что Хван зашёл к нему утром. Можно сказать — он спас ему жизнь. — Он сейчас один? — Ёнсо только этот вопрос волнует. Хёнджин спас Феликса, но кто спасёт его самого? Кто успеет вовремя, чтобы предотвратить падение ещё одной звезды с картонной надписи «Голливуд», помпезно возвышающейся над всем Лос-Анджелесом? Туда ведь не так легко взобраться, а рухнуть вниз — проще простого. И если некому подхватить, то можно переломать ноги и больше не подняться — или искалечить душу и больше не сиять. Ощущение, что все в этом городе занимаются только вторым. — Сама увидишь, — неоднозначно отвечает Сынмин, открывая перед Ёнсо одну из дверей и пропуская вперёд. Можно ли оказаться одиноким в комнате полной людей? Да, ещё как можно — Хёнджин любит воплощать невозможное в жизнь. Из присутствующих Ёнсо узнаёт практически всех. Меган, её мужа Грега, парней из «Зе Блот». Брюс Норт и Соуп — гитарист и клавишник группы — сидят на одном из нескольких небольших диванчиков, тихо разговаривая о чём-то. Соуп лишь мельком смотрит на вошедших в комнату Сынмина и Ёнсо, но тут же возвращается к диалогу. В другом конце на таком же — с виду очень мягком — диване сидит Фрост, держа за руку блондинку, которую Ёнсо видит впервые. Короткие светлые волосы закручены на затылке в небрежный пучок, из которого высыпаются нижние пряди, выкрашенные в едкий лаймовый цвет. Может, это подруга Феликса? Или одна из его девушек — вряд ли же он только Суа трахает. Ёнсо бы не очень хотела сейчас думать о таких вещах ещё и в контексте своей тёти. Но Суа-то тут нет, так что, может, эта девушка и не его любовница — Фрост бы кого попало так не утешал. Меган и Грег не сразу замечают, что в комнате появились посторонние — стоят возле кофемашины, разговаривая о чём-то вполне обыденно. С Грегом Уайтом Ёнсо виделась всего лишь раз, но зато с Меган пообщалась уже достаточно. По ней так и не скажешь, что случилось что-то непоправимое. Хотя, возможно, она лишь внешне пытается сохранять спокойствие, пряча внутри себя ту содрогающуюся от тревожных слёз девочку с яркими прядями в волосах? Первым посторонних в помещении замечает Грег, кивая в их сторону и вынуждая Меган обернуться. — Что она тут делает? — Мэг тут же разворачивается всем корпусом на Ёнсо, скрещивая руки под грудью и игнорируя писк кофемашины, оповещающий, что напиток для Меган готов. Хёнджин тоже обращает на них внимание. Помещение залито насмешливо тёплым светом, тут просторно и чисто, а живые пальмы в горшках словно издеваются, дразня своими зелёными листьями. И среди этой переполненной жизнью комнаты — где ведутся разговоры, тикают часы на стене, неумолимо отсчитывающие секунды до неизвестности, и согревающего аромата только что сваренного кофе — внутри Хван Хёнджина тлеют жалкие угли гниющего одиночества. Все присутствующие будто не понимают, что он сейчас не здесь — не в комнате терзающего ожидания. Мыслями он там, на соседней койке с Феликсом. Вздрагивает от каждого лишнего шороха, с опаской следит за вздымающейся грудью Ликса, то и дело проверяя, дышит ли он. Прокручивает в голове самые страшные исходы и давится тревожной тошнотой, пульсирующей под рёбрами. …они не понимают, что Хёнджин тоже может догореть. Все смотрят — даже девушка рядом с Фростом поднимает взгляд на Ёнсо, прекращая на несколько мгновений теребить бахрому своих обрезанных под шорты джинсов. Все следят, будто боясь, что Ён собирается сделать что-то неправильное — что-то опасное. Но самое опасное, что она могла сделать — она уже сделала — согласилась на дружбу с Хёнджином. Поэтому она сейчас идёт к нему, стойко выдерживая замутнённый болью взгляд его когда-то драгоценных глаз. — Как ты? — спрашивает она, останавливаясь напротив всё ещё сидящего на диване Хёнджина. Вопрос глупый — и так понятно, что хорошего в сегодняшнем дне мало. Но что она ещё может сделать? Повернуть время и предотвратить катастрофу — это не в её компетенции. Забраться в подкорку Хёнджину и усмирить поднимающееся цунами его мыслей — тоже невозможно. Она может просто побыть рядом, но иногда людям и этого может быть достаточно. Хёнджину не нужны слова — его собственный язык сейчас тоже не слушается. Не хочется говорить — хочется кричать. Так громко, чтобы весь проклятый Лос-Анджелес услышал. Чтобы каждый в этом городе почувствовал, как ему сейчас плохо. Но что удивительно — именно в этот момент ему больше не хочется вопить. Не хочется рвать на себе волосы, не хочется переломать ветки пальм в комнате ожидания. Даже больше не хочется задвинуть жалюзи на окнах — смеющийся зайчиками свет его бесит. Теперь есть только одно желание — почувствовать тепло. Физически — не мнимо, как от фотонов солнечных бликов — а тактильно ощутить рядом Ёнсо. Обнять, вжать в себя посильнее, словно она может исчезнуть, уткнуться носом в её нерасчёсанную макушку и вдохнуть запах чужого шампуня, которым она, похоже, вымыла прошлым вечером голову. И он стоит и прижимает её к себе так, будто она и есть решение всех его проблем — будто она и есть его спасение. Она совсем не двигается и не решается обнять в ответ. Он ей противен? Тогда зачем пришла? Зачем спросила о его состоянии? Но вопреки всем опасениям — после паузы неподдельного удивления — Ёнсо заключает его в хилые объятия, будто боится доломать. Но она не сможет этого сделать — она на такое просто не способна. Он сам себя скорее уничтожит, чем ей удастся навредить ему. — Оставим их, — Меган произносит это без особого энтузиазма. Хёнджин знает, ей бы самой хотелось обнять его, но такая опция не входит в её пакет личного менеджера. Когда они были любовниками, то это было вполне уместно. Но теперь всё кончено — между ними лишь бизнес и осадок не до конца растворившихся чувств Меган Уайт. Грег тоже здесь — Мэг, может, и не самая верная жена, но унижать так публично мужа она бы никогда не стала. Возможно, между ними и нет любви в таком понимании, в каком хотелось бы почувствовать Хёнджину, но они партнёры — по работе и по жизни. Хёнджин никогда не понимал подобных связей, а Меган сначала говорила «ты ещё слишком юн, чтобы понять», а потом уже просто «тебе не понять». Но Меган ошиблась — он понимает. Прекрасно понимает, что такое взаимовыгодные отношения — он сам состоял в таких длительное время с Пайпер Потт. О чувствах там и речи быть никогда не могло — только бизнес. Кажется, все женщины, которые его окружали в Америке, были с ним ради выгодной сделки. Даже бабушка Феликса, в гараже которой Хёнджин жил долгие месяцы, пока его наивная мечта стать актёром не сдвинулась с мёртвой точки. Для бабули Ли Хёнджин всегда поливал и стриг газон. Ей нравилось, когда срез ровный, когда пахнет свежескошенной травой и когда тарахтит мотор газонокосилки вместо будильника. Хёнджину до сих пор этот звук напоминает о том времени, когда всё было так нелепо ужасно, что сейчас бы он многое отдал за то, чтобы хоть на пару часов вернуться в один из тех беззаботных дней, омрачённых лишь очередной смской с отказом в роли. Сегодняшний день совсем не такой — Хёнджин проснулся раньше газонокосилок, над участком пахло вовсе не свежестью, а звук кофемашины, перемалывающей зёрна, гремел в ушах похоронным маршем. У Хёнджина много заметок в телефоне, много будильников с напоминаниями, потому что Меган тоже может забыть о чём-то, но про сегодняшний день он помнил весь год. Он бы мог забыть о читке сценария, на которую собирался после того, как должен был зайти утром к Феликсу. Мог пропустить обеденную встречу с новым продюсером. И мог проигнорировать фотосессию вечером — ему снова предложили обложку. …как жаль, что никто больше не коллекционирует эти журналы. Вместе с бабушкой Ли из жизни ушло и ощущение собственной значимости. Когда Хёнджин уезжал в Эл-Эй им двигало желание сбежать от отца. Когда он ходил по кастингам, получая отказы, то держался на плаву лишь благодаря своей мечте. А когда карьера пошла в гору, то единственные люди, кто был искренне горд за него — Феликс и его бабуля. Она всегда собирала журналы с интервью — на тот момент их было ещё не так много. Просила Хёнджина записать ей на диск рекламу для кинотеатров, в которой он снялся — один из первых его крупных контрактов. Ходила по несколько раз в кино на фильмы, где Хёнджину на тот момент доставались лишь роли второго плана. Теперь никто не ждёт выхода его новой киноленты, никто не листает каналы в надежде, что мелькнёт рекламный ролик очередного бренда, с которым Хёнджин подписал контракт в прошлом месяце. Никто им не гордится. И иногда начинает казаться, что после смерти бабушки Ли у Хёнджина никого кроме Феликса и не осталось. А теперь экватор октября пытается и его у Хёнджина отобрать — так нечестно. — Я сам чуть не умер, пока мы ехали в скорой, — признаётся Хёнджин, когда все выходят из помещения, оставляя их с Ёнсо наедине. — Я думал, что если он умрёт сегодня вот так, то моя жизнь кончена. Они слишком долго стоят в обнимку, но отступить Хёнджин пока не решается. Если отпустит, то Ёнсо ведь тоже может исчезнуть и оставить его одного — это невыносимо. — Сынмин сказал, что самое страшное уже позади, — она очевидно пытается его успокоить, но пары слов тут мало. Хёнджин сможет успокоиться, только когда своими глазами увидит очнувшегося Феликса и услышит его тупую шутку из разряда «отменяй заказ гроба, я передумал». Но время идёт, а врач всё не приходит. Самое ужасное в непредсказуемом будущем — полное незнание. Пугает не исход — терзает невозможность предугадать концовку. Жизнь — это кинофильм без сценария, куда актёров набирали без опыта. И Хёнджин минута за минутой прокручивал у себя в голове самые ужасные исходы, пока Ёнсо не вошла в комнату. Как ей удаётся одним лишь своим появлением утихомирить неконтролируемый циклон эмоций у него внутри? Интересно, она на всех такой эффект оказывает или только на Хёнджина? Вот Меган, наоборот, всегда напрягается, когда речь заходит о Ёнсо — значит не на всех. И это радует — она особенная только для него. Такая драгоценная, такая невероятная. Не хочется выпускать её из своих объятий — хочется спрятать ото всех, хочется защитить и уберечь, как она оберегает остатки его самообладания от необдуманных поступков. С её появлением жизнь снова заиграла красками его акварельной палитры. А цветы на холстах медленно начали просыпаться — давно такого не было. И может, этот день не самый лучший в жизни Хван Хёнджина, но теперь у него тоже есть шанс спастись. — Он всё ещё не пришёл в себя, — Хёнджин нехотя отстраняется. И стоит ощутить непрошеную лёгкость, когда Ёнсо расцепляет руки, отходя на полшага, как хочется снова притянуть её обратно. Но он не делает этого. Подходит к окну и прикрывает веки, позволяя солнечным лучам гладить его щёки, будто тоже успокаивая. — Он очнётся, — заверяет Ёнсо, вставая рядом. — Обязательно очнётся — по-другому и быть не может. По-другому? Хёнджин уже давно боялся этого — оказаться там, где игры Ликса с наркотой закончатся реанимацией. Он вроде и был готов — это рано или поздно бы случилось — но нельзя быть подготовленным на все сто. Симптомы передозировки были на лицо — Хёнджин знал, как действовать. Тут же позвонил в скорую и до последнего не давал Феликсу отключаться — щупал его пульс и разговаривал, требуя ответа, который заведомо не ожидал получить. Делал непрямой массаж сердца. Но морально он совсем растерялся. — Кроме него у меня больше никого нет, — как же давно он не озвучивал этого вслух. — Если он всё же… — договорить не получается. Слова рыбной костью встают поперёк горла, больно царапая миндалины. Нет, Феликс не может умереть — это просто невозможно — сама мысль об этом невозможна. Приходится опустить голову, прикрывая веки, будто из-за солнечного света — слёзы всегда можно списать на него. Но есть ли смысл обманывать сейчас кого-то? Хёнджину слишком больно, чтобы он хладнокровно это терпел. Эмоции поддаются ему лишь перед объективом камер — наедине с самим собой ему не нужно притворяться. …рядом с Ёнсо — тоже. Нерешительное прикосновение реанимационным дефибриллятором прошибает руку до самого предплечья, и Хёнджин чуть вздрагивает от неожиданности, глядя, как Ёнсо переплетает их пальцы, сильнее сжимая ладонь. Её рука такая маленькая по сравнению с его — будто фарфоровая. Он боится её покалечить, а она, кажется, не боится пораниться о его шипы. Он всегда всех отталкивал — держал на расстоянии, потому что боялся привязаться, а потом опять потерять. Одиночество казалось не таким тяжким, как чувство утраты, посыпающее пеплом рассвета его идеальные газоны. Но, похоже, он ошибся. Не страшно потерять кого-то — страшно, когда нечего терять. — Ты не останешься один, — еле слышно произносит Ёнсо, словно сама боится произносить эти слова вслух. И Хёнджину понятны её опасения — он сам себя иногда боится. — Я буду рядом, если буду нужна тебе, — она нерешительно переводит на него взгляд, и Хёнджин непроизвольно начинает считать песчинки веснушек на её левой щеке, которыми сейчас шуршат солнечные лучи, проникающие сквозь оконное стекло аквариумной рамы. …кажется, Хёнджину больше не страшно. — Ты нужна мне, — молчать об этом больше невозможно, да и зачем? Ведь Хёнджин уже в точке кипения своего отчаяния. Разве может быть что-то ужаснее, чем вариться в собственном кошмарном бульоне, где он и есть главный ингредиент? Так много хочется сказать ей — настолько много, что Хёнджин просто молчит, глядя ей в глаза и позволяя сжимать свою макаронную руку сильнее. Застыть бы в этом моменте — зарыться в песчаные веснушки поцелуем, закопать все печали в каштановых волосах, вдохнуть свежесть простецкого геля для душа, которым она сегодня мылась у кого-то дома. Где она была? Сейчас это как будто не столь важно, потому что она ведь здесь — его Ёнсо рядом, а значит, всё действительно будет хорошо. — Мистер Хван, — проклятый голос долгожданного врача разрывает всю интимность момента, и Хёнджин оборачивается на мужчину в дверях. — Он пришёл в себя. Хотите его увидеть? — А? — не сразу понимает Хёнджин, переводя растерянный взгляд обратно на Ёнсо. Он ведь так ждал этой новости, а сейчас растерялся — как-то не вовремя. — Он очнулся, иди, — Ёнсо дёргает его за руку, пытаясь привести в чувства. — Иди же, — самостоятельно расцепляет их ладони, и Хёнджину хочется скулить, когда она уже подталкивает его к выходу.

☆☆☆

— Какой же ты придурок, — Хёнджин в очередной раз надавливает пальцами на переносицу, не в силах поверить, что Феликс действительно такой идиот. — Эй, я ведь чуть не умер, — хрипит он, морщась от мерзотного ощущения внутри. Феликс делал в своей жизни много глупостей. Скидывал с крыши школы шарики с водой, когда одноклассницы курили за углом — их визги незабываемы — и сам курил с тринадцати лет. Но не за школой, а на той самой крыше, куда они с Фростом сбегали во время биологии. Напаивал пару раз девчонок на вечеринках — мудак он, конечно, был редкостный, да и сейчас не многим лучше. И не стал даже пытаться поступать в университет, потому что у бабушки не было денег, а он не позаботился вовремя их заработать. Но самая большая ошибка, которую он сделал в жизни — стал рок-звездой. Теперь не нужно творить херню, чтобы девушки обращали внимание. Не нужно прятаться с косяками — рок-звёздам ведь можно всё. И не нужно ухищряться, чтобы получить секс — все теперь сами его хотят. Единственное, что он правильно сделал — предложил тогда ещё незнакомому ему парню переночевать у себя пару дней, пока тот не найдёт съемную комнату. Но пара дней на диване в его гараже превратились в долгие месяцы совместного существования, а затем и многолетнюю дружбу. Пускай Хёнджин его обматерит, а ещё лучше — хорошенько треснет. Феликс заслужил, чтобы его ненавидели. — Когда ты поправишься, я сам тебя убью, ты понял? — уже в пятый раз повторяет Джин, а Феликс едва заметно улыбается — смерть от его руки он примет с достоинством. — Я заслужил, — его и так хриплый от природы голос сейчас вообще похож на сиплое тарахтение мотора почившего мопеда, которое тот издал прежде, чем провести остаток своего века в бабушкином гараже и быть проданным вместе с домом после её смерти. Да, бабуля, глядя на своего внука с небес, сейчас, скорее всего, им очень разочарована — он не хотел, чтобы всё так вышло. Но парень, у которого Феликс всегда берёт траву, уехал из города на несколько дней, а запасы закончились в самый неподходящий момент. Что там были за таблетки? Феликс так и не понял. Ему казалось, что это были экстази, но эффекта долго не было, и он по дурости выпил ещё одну. А потом ещё одну или две, может, три — немного переборщил. Он хотел лишь немного притупить скорбь, неизбежно заполнившую этот октябрьский день. Его бабушка была уже совсем старая — просто пришло время. И Феликс знал, что это неминуемо произойдёт, но всё равно сломался. И как удачно на одной из закрытых вечеринок он познакомился с Крисом — его дурь буквально спасла ему жизнь. Забвение — Феликс очень этого хотел. И обычный косяк подарил ему это совсем за смешную плату — Феликс подсел. Для него пакет травы уже стал как пачка жвачки — когда она заканчивается, ты просто покупаешь новую, потому что это уже вошло в привычку — стало частью тебя. Все вокруг просили остановиться. Ребята из группы всегда были против, хоть и сами могут раскурить с ним один косяк, но это случается всего пару раз в месяц. По сравнению с Феликсом, они лишь мыльными пузырями балуются. Элайза на правах менеджера всегда требует, чтобы Феликс одумался и не подставлял группу — её забота ему больше всех приятна, но Элли не понимает, через что он проходит. Понимает только Хёнджин. Он не упрекает вслух, но в глазах всегда читается разочарование в его слабости. И Феликс знает, что слаб. Он вообще удивляется, как Хёнджину удаётся держаться на одних лишь акварельных градусах — Ликса алкоголь вот уже давно не вставляет, а творчество стало рутиной, а не отдушиной. Но, кажется, теперь придётся что-то с этим делать — так больше продолжаться не может. Как же глупо, что Феликсу понадобилась реанимация и конская доза тиамина. Лицо чешется от кислородной маски, которую он стянул, чтобы поговорить с Хёнджином, а на левой кисти зудит катетер — хочется вырвать его, как и себя из больничной палаты. — Ты таких делов натворил — все новости сегодня только о тебе, — произносит Джин, убирая руку от лица. — Ты, видимо, решил, что сегодня должен скорбить весь мир? — Я не хотел скорбеть в одиночку, — пытается шутить Ликс, а в груди щемит, и сердечная недостаточность тут ни при чём. — Но не по тебе же, придурок, — в его голосе слышится отчаяние, которое Хёнджин даже не пытается скрыть. — Прости, я не собирался умирать, ты же знаешь, — это правда — Феликс ещё столько всего не сделал, что смерть убила бы его дважды. Эту жизнь он планирует бесить своим присутствием ещё очень долго. — Не прощу, — мотает головой Хёнджин, глядя в упор. — Я тебе этого, блять, никогда не прощу. — Ладно, — смотреть на него в ответ очень сложно — приходится отвернуться. Но Феликс продолжает ощущать, как от чужого взгляда плавится кожа с левой стороны. Они молчат, потому что говорить здесь больше не о чем. Дальше Феликса ждёт реабилитация и дымчатая надежда на то, что от травки теперь получится быстро отказаться. Он всегда считал, что может в любой момент остановиться — теперь и проверит. Была бы цель, а дальше он уже по накатанной. — Твоё время вышло, — голос Фроста привлекает внимание, и Феликс с Хёнджином синхронно поворачивают головы в сторону двери. Джин не возражает. Лишь кивает участливо и, взглянув на Феликса в последний раз, выходит из палаты, обмениваясь новостями с кем-то за дверью. — Чувак, мы все пересрались, — в своей манере произносит Фрост, когда они остаются одни. А кресло скрипит, будто расстроенная гитара, когда Фрост плюхается на место Хёнджина, перекидывая ногу на ногу. В отличии от Джина, Эндрю Фрост — чья фамилия стала не только дружеским прозвищем, но и творческим псевдонимом — не так подвержен эмоциональным качкам. Кажется, в их группе он самый беззаботный. Но несмотря на свою инфантильную манеру во всём, Фрост бывает собранным, когда это нужно. У них с Элайзой это семейное, только вот вся лёгкость досталась лишь Эндрю — с Феликсом Элайза никогда не сюсюкается. …почти никогда. — Я сам пересрался. — Нет, брат. Ты обосрался, — исправляет его Фрост, а Ликс замечает, как нервно друг потрясывает ногой. Может, на его лице и мелькают надменные блики, но Фрост нервничает — Феликсу не хочется представлять, как сильно они все переживали. …как она переживала. Хотя, зная Элайзу, она скорее сетовала, что так и знала, чем всё закончится. Она ведь не раз просила Ликса остановиться. А он что? Продолжал, потому что никакого другого отвлечения, кроме дури и секса, найти не смог. Конечно, возможно, он делал это не с теми людьми? Но Элайза его близко не подпускает, а к другим Феликс как-то равнодушен. Трахаться с Суа, естественно, прикольно. Но на её месте могла быть и любая другая — они периодически и бывают. Но Феликс всё же однолюб — Суа знает, что в постели нравится ему, а он знает, что нравится ей. Они оба в выигрыше, так почему он должен лишать себя удовольствий просто потому, что какая-то там Элайза Фрост считает его слишком ненадёжным? — Да… — Ликс давится сухим воздухом на полуслове и тянется к кислородной маске, чтобы облегчить измученным лёгким работу. Хорошо, что он не вокалист, как Фрост — иначе о музыке можно было бы забыть на какое-то время. А стучать палочками по барабанам — да он и сейчас может, разве что не так эмоционально, как привык. — Мне жаль, что заставил волноваться, — для их команды не свойственны душевные разговоры, но сегодня особый день. Настолько особый, что Фрост даже не усмехается от услышанного. — Мы с парнями переживём это, ты главное поправляйся, — он ставит обе ноги на пол, подаваясь чуть вперёд и, понизив голос, добавляет: — Но кое-кто места себе не находил. И прежде чем Феликс успевает уточнить, что он под этим подразумевает, видит, как Фрост одним лишь взглядом указывает на дверь. Чёрт, вот к такому Ликс явно не был готов, что хочется опять надеть на лицо кислородную маску и притвориться полумёртвым. — Я могу уйти, — безэмоционально произносит Элайза, теребя растянутые рукава своей толстовки. Феликс уже и не помнит, когда в последний раз видел её в таком виде. Наверное, это было в бабушкином гараже, когда они разбирали там хлам, переезжая в нормальную музыкальную студию — вечность назад. Хорошее было время — с тех пор многое изменилось, кроме их отношений. Элайза всё так же считает Феликса мудаком, а он всё так же мудак, который в неё влюблён. — Оставлю вас, — как бы для вида произносит Фрост, поднимаясь с кресла. Но никто на него совсем не обращает внимания. Эл даже не смотрит, когда он протискивается мимо неё в дверной проём. Фросту всё уже давно очевидно, но эти двое продолжают свои переглядки из года в год — мазохисты. — Почему? — всё так же ровно и безразлично произносит она, хотя по припухшему лицу и так понятно — плакала. — Это случайность, — хрипло произносит Феликс, не в силах говорить громче, как и оторвать от неё взгляд. — Неужели оно того стоило? — она обнимает себя руками, пряча бледные кисти в длинных рукавах. Кажется, она и правда в шоке, раз вышла в таком виде из дома. Растянутая толстовка, обрезанные старые джинсы, в которых она выходит только выкинуть мусор, кроксы поверх оранжевых носков с мандаринами — Элайза Фрост никогда не показывается на людях без пиджака, блузки и каблуков. Так простецки притягательно может вырядиться только его Элли. — Ты плакала из-за меня? — он знает ответ, но хочет услышать это от неё. — Да, чёрт побери, я ревела из-за тебя всё это время, козёл, — она вскидывает руки, наконец-то давая волю эмоциям. Плохо радоваться чужим страданиям, но Феликс не может контролировать победную ухмылку: — Тогда стоило, — не самая удачная шутка в такой момент, но ведь если Элайза Фрост лила по нему слёзы, значит он хотя бы не зря страдал. — Ненавижу, — она бубнит себе под нос, но Феликс всё равно всё слышит. — Иди сюда, — он чуть дёргает рукой ей навстречу, чувствуя, как иголка катетера неприятно гуляет под кожей. — Я подойду, только чтобы ты лучше услышал — я ненавижу тебя, — вторит она, сокращая расстояние и останавливаясь рядом с кроватью. — Я услышал, — вздыхает он, глядя на неё снизу вверх. — Иди сюда, — произносит и уже тянет её за край толстовки к себе, вынуждая лечь рядом. Кроксы плюхаются на кафельный пол, и Элайза устраивается к Феликсу на плечо, подставляя ему лишь растрёпанную макушку, в которую Ликс тут же утыкается носом. Когда она его так в последний раз обнимала? Ощущение, что ровно год назад — это прекрасное и ужасное чувство одновременно. Феликсу хочется его продлить, но никогда не повторять — просто пусть этот момент длится вечно. — Я думала, ты умрёшь, — кажется, она плачет. — Я уже сто раз тебя за это утро похоронила, — она явно пытается скрыть свои эмоции — казаться обычной. Но она лежит в его объятиях, шмыгает носом, прижимается всем телом — тут нет ничего обычного — больше похоже на чудо. — Кажется, вы все меня закопали, — усмехается он, позволяя её пшеничным волосам щекотать ему щёки. — Мы думали, ты пытался покончить с собой, — на этой фразе её голос совсем ломается, а больничная рубашка Феликса пропитывается чужим страхом и слезами. Может, он всё же ей небезразличен? — Если я рок-звезда, это ещё не значит, что я собираюсь умереть вот так, — он вообще умирать не планирует. В планах ещё когда-то добиться её объятий, но уже не таким радикальным способом. — Ты эгоистичная скотина, Феликс Ли, — бубнит она, причмокивая пересоленными губами. — Запомни этот момент, потому что больше я не буду тебя оплакивать. Разве кто-то убивается так по тому, на кого насрать? Что-то подсказывает Феликсу, что совсем нет. — Может, тогда согласишься сходить со мной на свидание? — он чуть отстраняется, дожидаясь её реакции. — Не дождёшься, — отрезает она, не двигаясь с места, что разглядеть её лица совсем не удаётся. — А поцелуй? А что такого? Он сегодня уже едва не умер — терять нечего. — Ни за что на свете, — нет, ну она совсем непробиваемая. — А признание в чувствах? — Феликс не собирается сдаваться. Если уж начинать менять что-то в жизни, то кардинально и решительно. Он не привык делать что-то наполовину, как и получать лишь часть. Может, виной тому звёздная болезнь, а может, он всегда был таким — всё или ничего — и часть про «ничего» он теперь вычеркнет из своего лексикона. — Я ненавижу тебя, — её слова сочатся отвращением, но Феликс знает, что за ним не всегда стоит ненависть. Элли не ненавидит его. Обижается? Да. Злится? Возможно. Хочет избить его до полусмерти за все неприятности, которые он доставлял ей по жизни — и как артист, и как лучший друг старшего брата? Вот избить, наверное, больше всего хочет. Но Феликсу было бы достаточно её поцелуя, чтобы остатки пропитавшей его тело дури окончательно выбились из всех пор на татуированном теле. Сегодняшний день он тоже отпечатает на своём предплечье, если там ещё осталось место. Шлёпок крокса отлично дополнит бесчисленные рисунки, занозами загнанные под его кожу. — Это уже что-то, — довольно усмехается он, прислоняясь щекой обратно к её макушке. Вдруг, он правда умер? Потому что ощущение, что он в раю. Проблема лишь в том, что грешники в рай не попадают, а Феликс Ли никогда не заботился о праведности своей души, чтобы встретиться с бабулей после смерти. И раз уж ему уготован адский котёл из кипящих слёз всех его фанатов, то он будет цепляться за жизнь как можно дольше. — К Джину девушка пришла, — томные минуты их многозначительного молчания прерываются голосом Эл — она успокоилась и больше не дрожит. — Я её раньше не видела. — Хорошенькая брюнетка с милым личиком? — Феликс уже догадывается, кто это мог бы быть, но всё равно удивлён услышанному. — Кореянка. …пришла всё-таки? — Это Ёнсо, — коротко отвечает он, будто лишь её имени достаточно для того, чтобы всё объяснить. Если в прогнившем грехами и прокуренном марихуаной Беверли-Хиллз ещё остались настоящие ангелы, то Ким Ёнсо одна из них — Элли вторая. До сих пор стыдно, что он предложил Ёнсо тот проклятый брауни — ещё и с сахаром переборщил. Обычно, десерт получается у него менее приторным. Джин потом несколько недель на него злился — такое для него редкость. Но про их поцелуй рассказал даже несмотря на обиду — уж очень хотел поделиться. Так что Хёнджин ещё должен сказать Феликсу спасибо — он практически его крёстная фея. …вдруг, после сегодняшнего ему тоже что-то сладенькое перепадёт? Феликс вот уже наслаждается своим идеальным десертом, дышащим у него под боком. — Они вместе? — Эл явно заинтересована встречей с Ёнсо. Интересно, что там вообще происходило, пока Феликс был в отключке? — Как и мы с тобой, — это лишь дело времени — он уверен в этом. — Значит, всё сложно, — даже с какой-то досадой произносит Элайза, елозя на больничных простынях, отчего Феликс чуть напрягается, чувствуя, как его предательское природное желание подаёт признаки жизни. А ещё говорят, что из-за наркотиков становятся импотентами — чушь собачья. — Мне показалось, что между ними что-то есть, — у Эл всегда было хорошее чутьё на многие вещи. Идеи клипов, выбор контрактов, выбор нужных друзей — всё, что она выбирает, в конечном итоге приносит успех. Синий цвет волос Феликса — тоже её идея. Элли вдохновилась рисунком Хёнджина, ставшим в итоге эмблемой «Зе Блот» — им очень с ней повезло. — Определённо есть, — вздыхает Феликс. Может, между ними всё ещё такая же ненависть, о которой инертно твердит Элли. А может, уже что-то большее. Феликсу бы хотелось видеть Джина счастливым — от наркотиков он всегда отказывался, теперь и алкоголь редко пьёт. А виновница его горящих глаз пришла сегодня в больницу поддержать его — Элли тоже пришла. В этих любовных мозаиках практически нет отличий. Наверное, за исключением того, что Феликс мучил Элли годами, а Джину удалось свести с ума Ёнсо всего за несколько недель — он всегда был таким нетерпеливым. — Думаешь, у них что-то выйдет? — её любопытство понятно — Джин уже давно не влюблялся по-настоящему. Хочется верить, что на этот раз это всерьёз. — А у нас с тобой? — между ними ведь тоже всё серьёзно — будет когда-то. Пока Феликс лишь получает толчок под рёбра и колкое: — Я вопрос задала. Кто бы сомневался, что она не ответит. — Узнаю суровую Эл, — усмехается он, зная, что она сейчас морщится от собственного имени, слетевшего с его губ. Эл она для остальных — для него она только Элли. — Так что? — ей необходимо это знать, ведь к Джину с этим вопросом она точно не пойдёт. А кто, как не лучший друг, будет знать о нём больше, чем следует? — Джин изменился после знакомства с ней, — мягко сказано. — Как по мне — в лучшую сторону. Феликс тоже планирует измениться. Если, в конце концов, Элли будет вот так лежать рядом с ним не под дулом его обломавшейся смерти, то он попытается. …ради неё. …ради самого себя. — Да ладно? — она даже поднимает на него взгляд впервые за всё время, что они лежат в обнимку. Феликс бы и сам удивился, если бы услышал от кого-то подобное. — Серьёзно, я его таким уже давно не видел, — заверяет он, глядя наконец-то в её карамельные глаза — хоть и приторно, но хочется ещё. — Каким? Трезвым? — надменно усмехается Эл, руша интимность момента. — Влюблённым, — хмурится Феликс, будто насмехаются не над Джином, а над ним самим. Эл тут же понимает, что сболтнула лишнего, но прямолинейность всегда была частью её — если Элайза не скажет, то никто не скажет. — Не говори ему, но, по-моему, Джин не изменится, — серьёзно произносит она, всё ещё глядя на Феликса. — Такие как он никогда не меняются. Это всё временно, пока эйфория не пройдёт. Кажется, Эл путает влюблённость с наркотой, хотя в них и правда есть нечто схожее. — Такие как он? Это какие же? — Познавшие все прелести жизни, — поясняет она своим нравоучительным тоном, который обычно бесит Феликса до чёртиков. Сразу хочется ткнуть её носом в собственные косяки — жаль, что Элайза редко оступается. А Феликс же привык быть первым во всём, включая провалы. — Вокруг него столько женщин, а Джин всегда любил внимание. Ему одной её будет мало, — она снова опускает голову, устраиваясь на груди Феликса, будто слушая его сердцебиение — там сейчас пулемётная очередь. — Но мне же достаточно тебя, — то ли он пытается отбелить запятнанную репутацию лучшего друга, то ли доказать, что не все звёзды такие, какими Элайза видит их на голливудском небосклоне. Но переубедить её вот так одной фразой, естественно, невозможно. Она слишком долго работает менеджером, слишком много общается с селебрити и слишком давно знакома с Феликсом Ли. — Ты трахаешь его домработницу, — она буквально заталкивает комок колючей проволоки ему в глотку. …Феликс не хотел, чтобы она знала. — Брат сказал? — Ага. — Я убью его, — Фрост ещё поплатится, что сболтнул Элли лишнего. Он всегда был на стороне Феликса, так почему вдруг решил вспомнить о братской заботе? — Забей, мне больше не девятнадцать лет — мне всё равно, — абсолютно безразлично произносит она, и Ликсу отчего-то кажется что Эл не лукавит. — Ты же понимаешь, что это просто секс? Это ничего не значит, — он боится пошевелиться. Если ещё какие-то несколько минут назад он утопал в её глазах, будто в вязкой золотой патоке, то сейчас боится захлебнуться под зыбучими песками царапающей слизистую правды. Суа для него никогда ничего не значила. О чувствах и речи быть не могло. Фрост всегда об этом знал — он и сам падкий на женщин, но ему по душе двадцатилетние поклонницы. Феликс никогда его не осуждал, но теперь почему-то думает, что Фрост всё это время осуждал его. — Да, поэтому мне всё равно. Я же говорю — забей, — кивает она и поднимается, шурша одеялом. — Мне пора идти и разгребать шумиху, которую ты устроил. Всё, что было сейчас между ними, остаётся позади вместе с койкой, на которой всё ещё лежит Феликс, глядя, как Элайза встаёт на ноги, неуклюже напяливает кроксы и идёт к выходу. Ликс останется в больнице на несколько дней, а ей придётся сейчас вернуться домой, уложить спутавшиеся волосы на прямой пробор, надеть пиджак и лодочки и копаться во всей этой грязи, которую мелочные СМИ уже успели размазать по интернету. — Элли, — не выдерживает Ликс и с трудом сглатывает чешую свербящей душевной боли. — Да? — Эл оборачивается, глядя на него уже как менеджер, а не девочка, льющая слёзы по старому другу. — А что значит, тебе больше не девятнадцать? — он долго думал, спрашивать ли об этом. Может, это совсем ничего не значит, а может, это будет значить абсолютно всё.