Разбитое к целому

Брут полусидит-полулежит на матрасе у стены, с трудом найдя такое удобное положение, при котором не будет болеть все тело. Он книги, найденные где-то у Бродяги в куче хлама, листает без особо интереса, просто чтобы занять себя. Бродяга унесся «по делам» куда-то, по ощущениям, час назад, и вид у него был при этом крайне загадочный. После взрыва волчонка как будто подменили. Он бурчал что-то, всем своим видом показывая, что на состояние Брута ему совершенно плевать, и при этом пытался неуклюже-виновато заботиться. Брут сдерживал улыбку только потому, что улыбаться было все еще больно и с душой наложенный Бродягой шов пока не затянулся. Что греха таить, ему было… странно. Странно принимать помощь от врага. Или уже не от врага — на этот вопрос Брут не мог честно ответить даже самому себе. Брут был уверен, что Бродяга даст ему помереть там с концами, но волчонок не только подлатал его, но и выхаживал. Когда через пару дней Бруту стало лучше настолько, что он смог ходить, не опираясь на стены, он сразу попытался вернуться в работу и хотел перебраться за рабочий стол. Увидевший это Бродяга начал ругаться и пригрозил привязать Брута к матрасу, если тот будет «шароебиться». У Бродяги были весьма своеобразные методы лечения, но проверять серьезность угрозы Бруту не очень хотелось, поэтому он теперь послушно целыми днями то лежит, то сидит. Дверь противно скрипит и медленно открывается внутрь. В комнату сначала заходит огромный букет подсолнухов, а за ним — кто же еще мог припереть тонну цветов — как-то пятясь боком, чтобы вписаться в проем, заходит Бродяга. Бляя… От увиденного Бруту очень хочется закрыть лицо руками и взвыть, но он сдерживается. Нельзя забывать про швы и активную мимику. Бродяга ничего за цветами не видит и идет вслепую. Где-то в тот момент, когда волчонок запинается о доску в полу, Брут чует неладное. Бродяга путается в ногах, неуклюже сваливает всю огромную кучу цветов на одеяло и бухается рядом, стукнув коленками об пол и чудом не придавив Брута вместе с цветами. Брут все-таки закрывает лицо руками и тихонько воет на одной ноте. Невозможный. Этот изгой — невозможный. Господи, и вот как он на это должен реагировать. Давай, Брут, ты же умный, ты должен знать, как работать с разными проявлениями юношеского максимализма. У Брута мыслей ноль. У Брута сердце трещит с надеждой, что на него кому-то в этом мире не наплевать. Бродяга сидит рядом на матрасе, потирает ушибленную коленку и вертит в руках цветок. Фантазии Брута хватает только на два варианта: либо прикидывает, как из подсолнухов достать семечки, либо ждет от него реакции. Брут бы все отдал, чтобы знать, что происходит у этого изгоя в голове. Брут уже давно понял, что волчонок работает на эффект неожиданности, действует непредсказуемо, его планы не поддаются логике нормального человека — то есть логике Брута, у которого любой план расписан на сто пунктов вперед, обязательно с подпунктами. В этом было преимущество Бродяги, и это очень сильно бесило. И цепляло. Брут легонько тыкает его в плечо, привлекая внимание. Бродяга отвисает и переводит взгляд на него. Смотрит без привычной злости на весь мир, но все еще прожигает в нем дырку своими глазищами цвета упавшего неба. Эти гляделки до добра их точно не доведут. Брут мысленно ежится и жалеет, что отодвигаться к стене больше некуда. Интересно, Бродяга всегда смотрел так, как будто прикидывал, куда его лучше укусить? Или не укусить… или Брут просто раньше этого не замечал. Глупо, что после месяца перебрасывания любезностями и язвительными комментариями они оба сидят, обалдело смотрят то на подсолнухи, то друг на друга, и не знают, что сказать. — Что, теперь ты создаешь «хуют»? — Брут тупо отшучивается, чтобы прервать молчание. — Да, что-то вроде того. Подумал, что с ними будет веселее. Откуда ж я знаю, как у вас ухаживают за больными, — Бродяга закатывает глаза, но Брут видит, что он смеется, и беззвучно зеркалом смеется в ответ. — Где ты собираешься найти столько банок, чтобы поставить цветы? А когда-то было принято приносить больным апельсины, — фыркает Брут с плохо скрываемой улыбкой. — Как только в лесу на елке начнут расти апельсины, я тебе сразу принесу. А ты точно больной? Бродяга вдруг резко придвигается к нему еще ближе. Брут не успевает испугаться, но волчонок просто кладет руку ему на лоб, проверяя температуру. Лучше бы укусил, ей богу. — Что? Мне в детстве так Бард делал, когда я болел, — Бродяга натыкается на обалдевший взгляд Брута и неодобрительно качает головой. — Температура держится. Да чем же тебя так сильно по голове стукнуло-то, блять, — недовольно ворчит, убирает руку, но обратно не отодвигается. — Тобой, — ляпает Брут, и сразу же отвешивает себе мысленный подзатыльник. Этот изгой на него плохо влияет — необдуманные решения выглядят все привлекательнее. Пока Бродяга переваривает смысл услышанного, Брут начинает тараторить: — Объясни мне, я ничего не понимаю. Ты же меня ненавидишь. И все равно спас, вылечил, заставляешь лежать и приносишь еду. В чем логика твоих действий? Бродяга пожимает плечами. — Я так чувствую. Чувствую, что так правильно, что я не хочу дать тебе умереть. Достаточно логично? — Как ты чувствуешь? Как вы все чувствуете? В чем секрет, почему вы без браслетов, а все равно умеете управлять эмоциями? Что вы с ними делаете? — Брут уже даже не прячет отчаяние в голосе. — Хочешь узнать главный секрет? Секрет в том, что мы ничего не делаем, — Бродяга хитро улыбается, понижает голос и говорит совсем тихо. Бруту приходится податься ближе, чтобы лучше слышать. — Мы просто позволяем себе эмоции проживать, не запираем их. Злишься — ну, сходи наори на кого-нибудь или попинай шишки. Помогает выпустить пар. Весь смысл в том, что если подавить негативные эмоции браслетом, они никуда не денутся, а будут медленно отравлять тебя. А если принять их и найти выход, злость уйдет. — А если эмоций слишком много? Что с ними делать? — Брут почему-то тоже начинает говорить тихо. Их лица находятся совсем близко, и он видит мелкие шрамики у Бродяги на губах. — Не надо ничего с ними делать. Просто чувствуй. Это значит, что ты живой, а не робот, — Бродяга шало ухмыляется, касается пальцами его щеки и коротко прижимается ко лбу губами. Обнаружен сбой системы. Необходима перезагрузка. Все, финиш. Брут больше в это не играет, все попытки просчитывать действия Бродяги провалились. Он почти чувствует, как у него в голове развалились воображаемые шестеренки, а из ушей сейчас повалит дым. Бродяга с кряхтением поднимается с матраса и начинает собирать цветы обратно в кучу. — Чуть не забыл. На, приложи к самому больному месту, — Бродяга протягивает ему что-то зеленое. Брут смотрит на лист подорожника и не понимает, смеяться ему или плакать. — А какое место у меня самое больное? — Голова. Ты такой отбитый, пиздец. Брут все-таки улыбается, наплевав на швы.