***
Даже спустя целые сутки, проведённые в доме, они не могут отлипнуть друг от друга. Кожа покраснела от следов зубов, Чонгук просыпается оттого, как ёрзает рядом Чимин. Обхватив его покрепче руками, альфа утыкается в волосы, вдыхая перемешавшиеся запахи. Приподнимает голову, встречаясь с уже более здравомыслящим взглядом. Омега смотрит смущённо, серьёзно, что окатывает Чонгука ведром ледяной воды, возвращает в реальность. Он медленно убирает руки и садится на постели, глядит на омегу внимательно. Тот, укутавшись в одеяло, стеснительно скрывает тело, а Чонгук то ли злится на него за это, то ли хочет ещё раз придавить собой к матрасу и снова его взять, доводя до скулежа. Но вместо этого трёт лицо руками и встаёт. Чимин не просит остаться, а встаёт вместе с ним. Красуется всеми оставленными альфой отметинами на теле, даже заднице попало — сверкает красноватыми следами зубов. Чонгук ловит себя на мысли, что хочет опуститься на колени и облизать каждый укус, но терпеливо сдерживается. Внутри него буря из чувств — всё смешалось, попробуй распутать. Чимин же снова становится более отстранённым, смущается, скорее набрасывая на плечи рубашку. Альфа, не сдержавшись, подходит ближе и прижимается со спины, заставляя Чимина замереть и вздрогнуть. Утыкается носом в шею, проводит ладонями по бёдрам, приподнимая полы одежды. Омега молчит, стоит, словно восковой, пока его тащат обратно в постель. Валится на простыни, пропитавшиеся запахом, скованно отползает, стоит только обнажённому альфе начать напирать, ловить его за лодыжки. — Чонгук, стой, — вздыхает Чимин, когда его вдруг покусывают за ноги, поднимаясь выше. — Течка… она закончилась. Эти слова словно прутом раскалённым бьют по нутру, заставляя альфу остановиться. Он внимательно уставляется на омегу, нависнув над ним, снизу отвечают спокойным, но прохладным взглядом. Отрезвляет. У них договорённость, а Гук, кажется, увлёкся. Стискивает бёдра пальцами, отстраняется после, тут же встав с кровати. Чимин очертил границу, а Чонгук перешёл её. Отдёрнули, заставляя вспомнить, прийти в себя. Омега поправляет рубашку, выходит из комнаты, заставляя Гука помрачнеть. Он сам в этом виноват, одна проведённая течка сдвинула ему полюса, а Чимина оставила в том же положении.***
Чимин сидит на кухне, ждёт, пока нагреется вода, чтобы помыться. Он не хочет смывать с себя запах альфы даже на каплю, но от пота, смазки и спермы стянуло неприятно всю кожу. Чонгук снова мрачнее тучи: быстро выпив молоко с кувшина, хочет было двинуться в сторону Чимина, а тот лишь упрямо смотрит в окно, словно игнорирует. Ему просто неловко. Он не хочет, чтобы их отношения улучшились после секса, что-то в этой мысли отталкивает, отбрасывает назад. Он не желает, чтобы его хотели. Точнее, чтобы только хотели. Грустно смотрит вслед уходящему альфе, слышит, как тихо закрывается за ним дверь, ведущая на крыльцо. Слёзы катятся невольно, обжигают щёки, когда Чимин начинает вспоминать урывками. Как его целовали, как сжимали в руках, как Чонгук вдавливал в кровать и брал раз за разом. Это кажется омеге волшебством на столько же, насколько и обманом. Это лишь страсть, он не видел там любви. А такого ему не нужно. Моется омега в полной тишине, смывает поцелуи и касания. Только те теперь не выжечь — плотно проникли, остались под кожей, показывая, каким может быть Чонгук. Ласковым, нежным, необузданным. Стал бы он таким с Чимином, если бы не течка? Губа нижняя от этой мысли — горькой и вязкой — начинает дрожать, снова призывает горячие слёзы. Он хочет поговорить, хочет выплакаться, а к кому пойдёт? К Джину, у которого свои проблемы? Совесть не позволит. А из-за течки, проведённой с Чонгуком, он даже не узнавал, как себя чувствует Тэхён, всё ли с другом в порядке. Слёзы капают в таз с водой, и Чимин остервенело швыряет туда ковшик, вызывая кучу крупных брызг, усеявших дерево пола. Плачет, сжавшись в комок и осев у тазика, беззвучно почти. Он только сейчас осознаёт, насколько больно узнать, каким мог быть хоть на сотую долю альфа, если бы любил. Ежели он таким образом ведёт себя только из-за страсти, каким бы ещё мог быть, если бы хоть крошка чувств была в груди? Так обидно вдруг становится, потому что гнева нет, лишь ощущение полной потерянности в себе. Чимин вскидывает голову, умывается чистой водой, давит на припухшие веки. В груди больно вьётся крошечка-птичка, Чимин хочет поймать её и выгнать, заставить улететь прочь, потому что та ему в сердце колет острым клювом, вынуждая мечтать. А мечты для Чимина непозволительны, он не может заставить себя передумать. Потому что проклятая, размером с три пальца, птичка вселяет в душу надежду, долбит сердце, позволяя тому надеяться. Надеяться когда-то ощутить чужую любовь между пальцев, горячие объятия, чтобы низкий голос прошептал заветные слова. Чимин, наконец, понимает, что тут не просто истинность роль играет, а его беспорядочно бьющееся сердце. С того самого мига, как он у ворот поселения столкнулся с жёстким, тёмным волчьим взглядом и пропал. А сам себя столько убеждал, что это глупости, когда дыхание замирало, стоило Чонгуку пройти мимо. Он не только истинный для омеги, нечто большее, глубокое. И птичка становится жестокой, дерёт мягкую плоть сердца, настаивая. Тогда Чимин опускает руки, не понимая, что ему делать. Какие роли сыграют договорённости между ними? Как выбросить тот взгляд, которым в течку смотрел на него альфа? Птица всё агрессивнее когтями уничтожает орган, пока Чимин признаёт. Признаёт, что это началось давно, а сейчас становится хуже, потому что чёртова влюблённость — её ведь не обманешь, сколько не дерись и не противься. Сколько не доказывай, что сильный, стоило Чонгуку впустить его чуть дальше колючего забора, как омега потерял почву под ногами, позволяя зародившейся любви начать расправлять перья.***
Заканчивается май — завершаются, затихают перепалки между этими двумя. Чонгук и Чимин словно ходят вокруг друг друга, обходят стороной, не решаясь ни на что. Нечто после проведённых вместе ночей надломилось и вот-вот исчезнет, а оттого обоим настолько страшно, что даже ладони подрагивают. Вечерами, ложась в постель, они отворачиваются спиной, но что один, что второй, прислушиваются к дыханию друг друга, не понимая, как теперь себя вести. Они больше не воюют, но от того их отношения не улучшаются, а только натягивается тетива между альфой и омегой. Приближается первый летний день, солнце становится жарче, воздух теплее. Тэхён, отошедший после травмы на охоте, довольно греется на солнце, но морщит раздражённо нос — его, словно хрупкую вазочку, отгораживают от всего быта стаи, дав время на восстановление. Чимин, сидящий рядом, усердно цепляет иглой нитку и продевает в узелок, как старший друг и учил, когда показывал очередную чудесную вышивку. Скоро праздник начала лета, голова Чимина, постепенно свыкающегося с грузом дел, забита планированием проведения привычного празднества. Они с Тэхёном уже обсудили это до обеда, расставив всё подробнее, так что теперь Чимин занимает мысли рукоделием, пытаясь сделать из ярких ниток что-то красивое. — Никаких изменений у вас нет? — мурлычаще спрашивает Тэ, укладывается на душистую траву и нагретую землю, оставляя ладонь на пока что плоском животе. — Мы почти не говорим, словно бегаем, — хмыкает Чимин, шипит, когда иголка от неосторожного движения впивается в кожу. — Ты для него её делаешь? — кивает на рукоделие Тэхён, заставляя уши омеги начать пунцоветь. — Красиво выходит. — Криво если только, — хихикает Чимин, смущается, потому что с момента, как чёртова птица начала расправлять крылья, единственное, что он может — мечтать. Бесплодно, безмолвно думать лишь о том, что было бы, ответь ему Чонгук когда-нибудь взаимностью. Омеге не хочется, чтобы это стало для альфы привычкой. Он хочет собирать звёзды в его глазах и чувствовать в ответ то же самое. Но не надеется слишком сильно, что такое получится, и когда-нибудь Чимин увидит в вожаке ответ на свой главный вопрос. Он оглаживает контур только начатой вышивки, видит мелкие нитки, плохо удавшиеся стежки, но трогает синие черты с любовью, вызывая в Тэхёне настоящее любопытство. — Чимин, — вздыхает тот, дотрагиваясь до чужого плеча, — почему бы тебе не сказать прямо, что к нему чувствуешь? Чимин же вздрагивает, понимая, как быстро его раскрыли. Глядит с грустной улыбкой на друга, опускает глаза, поджав губы. А зачем? Для чего ему говорить? Эта птица внутри нужна лишь ему самому, не альфе точно. Вот пусть и дерёт болезненно сердце дальше, рано или поздно насытится. — Чимин, я ведь всё вижу, меня не обманешь, расскажи Чонгуку, — вздыхает Тэхён, убирает тёмные пряди с лица за ухо, а тот болезненно морщится и качает отрицательно головой. — Быть может, что-то между вами изменилось, и Чонгук поймёт? — Изменилось, несомненно. Теперь никто из нас не понимает, как себя вести, — кивает омега, прячет вышивку в корзинку и зло заталкивает туда нитки. Тэхён печально вздыхает и гладит его по голове, снисходительно, устало. Чимин печалится, что проснувшиеся, прорвавшиеся наружу чувства так легко оказывается поймать и увидеть. Может, потому Чонгук и сторонится его, не желая принимать?..***
Он знает его с пелёнок, помнит, когда, будучи совсем малышами, они бегали по поселению совсем одни. И руки тёплые помнит, блеск каштановых волос и завитушки на самых кончиках. Сколько себя знает, Чонгук никогда не хотел никого иного видеть рядом, лишь ощущать тепло пальцев в своей ладони, прикасаться к подпрыгивающим кудряшкам и вдыхать чистый запах. С возрастом желание росло, как рос и сам альфа. Теперь, к четырнадцати годам, он понимал, что хочет быть рядом всю свою жизнь. Пока не увидел, как ладошка омеги ложилась в крупную руку альфы чуть старше. Тогда он ревел, как совсем маленький. Старался задавливать всхлипы, потому что думал, будто Тэхён принадлежит только ему, улыбается лишь ему, а на самом деле, улыбки и прикосновения, что дарил омега другому, оказывались больше, чаще, совсем другими. В пятнадцать у Тэхёна скончался отец — Тэ был поздним ребёнком, его тата не выдержал тяжёлых родов, и отец-альфа растил сына сам. В тот день, когда Шион скончался от затяжной болезни, омега пробыл сутки в доме вожака и проплакал всё это время в грудь Чонгука. Ему, несомненно, было больно из-за потери Тэхёна, но внутри что-то теплом обволакивало — Тэ рядом с ним, не с улыбчивым Хосоком. И это же чувство ударило обухом по голове, когда через несколько недель, блуждая по лесу, Чонгук наткнулся на них. — Ты побежишь со мной, когда нам разрешат? — шёпотом спрашивал у омеги Хосок, стискивая его руку и смотря, повернув голову вбок. Тэхён влюблённо глядел в ответ, переплетал их пальцы. — Побегу, — так же тихонько отвечал он альфе, не понимая, что второму, схоронившемуся за стволом сосны, разбивает, изничтожает душу своими словами. — Я за тобой куда угодно пойду. Чонгук почти со слезами смотрел на то, как они робко прикасались друг к другу губами, насколько счастливыми были их лица. Ему так больно не было, даже когда он впервые учился перекидываться и преодолевал все свои барьеры. Ему мучительнее не было ничего, чем наблюдать за тем, как тот, кого он всем сердцем любит, предпочитает другого. Их троих допустили до Лунной ночи, когда Тэхёну и Чонгуку стукнуло по семнадцать лет. Сокджин, уже год как замужем, щебетал с Тэ о предстоящей погоне, обещал сплести для Тэхёна самый красивый венок, желал удачи. Чонгук до одури хотел взбеситься, погнаться за своим омегой, за тем, кто с ранних лет украл его сердце. Разорвать Хосока в клочья, избавиться от соперника по древним обычаям. Злость в груди клокотала от этой мысли, подбивая юного альфу совершить задуманное, однако стоило лишь наступить заветному дню, как пыл остыл. Тогда, когда Тэхён подошёл к отцу альфы просить благословения, получая поцелуй в лоб, едва не подпрыгивал, Чонгук обронил нечто важное. Он любит. Любит его настолько сильно, что готов отказаться. Наблюдал за тем, как прикасаются эти двое друг к другу, с каким трепетом к Тэхёну относится Хосок, как влюблённо встречаются они взглядами. И тогда Чонгук понял, что если пойдёт наперекор их решению, если что-то сделает с альфой, то Тэхён возненавидит его. Всей своей юной, нежной душой, которую так желал с трепетом держать в руках Чонгук. Вот только она ему не принадлежит. И он отошёл в тень, с болью отказываясь от гонки. Потому что никого иного никогда не видел рядом с собой. Тэхён стал в ту ночь мужем Хосока, а Чонгук так и остался наедине с горящими, превращающими в пепел душу чувствами. Он сидел у костра, не желая ни с кем говорить. Лишь смотрел в пламя, видя там отблески изящных рук, тёмных волос и пухлых губ, пока не осознавая, кого видит. В двадцать лет отец передал Чонгуку, обученному до зубов делу вожака, власть над стаей. Он умер через полгода от старости, оставляя своих подопечных в надёжной хватке Гука. Похороны отца стали для него тяжёлым бременем, но он старался утешать себя мыслями, что Лим там с татой, они в объятиях Луноликой, теперь воссоединились вновь. Тэхён поддерживал его, как мог, не понимая, что причиняет своим присутствием ещё больше боли. Чонгук думал, что преодолел, что три года чужого брака остудили его чувства, но это было временно, стоило им снова прикоснуться друг к другу, как пламя стало пожирать его пуще прежнего, обгладывало кости. Как можно так сильно любить другого человека, как можно погибать от чувств к нему? Чонгук много лет бежал от себя самого, и в этот раз удрал в лес, переживая горе и боль в одиночку, потому что поддержка Тэхёна становилась скорее пыткой, чем помощью. Ранение Хосока стало ударом для всех, даже для Чонгука. Никто не ожидал нападения, но альфа стоически выдержал натиск, не подпустил врагов к дому. Чонгук тогда следом за тварями погнался с Джуном, настиг и отомстил, оставив волчьи головы лежать на земле, смотрящими слепыми глазами в небо. А когда вернулся, он не нашёл румяного, круглого от беременности Тэхёна. Он увидел лишь две горстки земли — одну побольше, а другую совсем крошечную. И погасшего, уничтоженного омегу рядом с могилами. Тэхён душу свою потерял, а вместе с ним горевал и Чонгук, потому что не понимал, как тот продолжает держаться, потеряв пару и сына. Он все три года после был рядом, помогал, поддерживал не просто осиротевшего омегу — Тэ был полностью опустошённым, и настоящим наказанием казалось видеть его стеклянный взгляд. До появления омеги в поселении, несущего в зубах крохотного волчонка. Чихо. Он стал клином, началом для Тэхёна и концом для Чонгука. Чон так лелеял надежду, что Тэ сможет после гибели супруга хоть так принять его, стать ближе, согласиться на брак. Потому что чувства никуда не исчезали, не пропадали, лишь разгорались сильнее. С появлением Чихо Тэхён расцвёл, ожил, румянец появился на его щеках. А следом за Чихо явились Юнги и Чимин. Чонгук сразу почуял неладное в их перепалках, в том, как быстро Юнги подобрался к омеге. Словно он не видел, насколько долго те глядят друг другу в глаза, как трещит искрами между ними, стоит этим двоим подойти слишком близко. Он ощутил, что снова потеряет его. Снова упустит, в этот раз не должен уступать, не может спустить Тэхёну всё с рук. Чимин казался ему угловатым ребёнком, совсем юным, пусть и хотелось разодрать омегу в клочья за то, что тот встал у него на пути. Скрытный, бесстрашный, Чимин заставлял зверя внутри настойчиво рычать, как жаль, что Чонгук до этого не смог разобрать, что же там был за рык. То не гнев был, то чувство, что рядом его предназначенный, его часть, его душа. Зверь всё понял гораздо раньше, а потом драл и метал внутренности, стоило согласиться на поединок. Чонгук не хотел убивать маленького, худого омегу, так смело шагающего в круг. Он восхитился тогда им впервые, видя только спокойствие в чужих глазах и волю. Её так много, что зверь внутри реагировал, выл и метался, когда Чонгук наносил удары по красивой шерсти и худому волчьему телу. А тот миг… То мгновение, когда Чимин раскрылся ему, Чонгук подумал, что погиб. Зверь ликовал, душа стала целостной, убирая часть боли, а вот сердце… Оно, глупое, Чонгуку по-прежнему не повиновалось, тянулось к другому, даже видя свою будущую судьбу. Чонгук смотрел в глаза Чимину и видел тысячи белокрылых птиц, перья повсюду летали, вспархивали и опускались на землю вновь. И глаза истинного, словно ураган, сносили все планы, все мысли. Оставив лишь одну: «Ненавижу». Чонгук ненавидел собственное сердце и себя за разрозненность, за то, что столько боли ему причиняет. За годы поисков необходимого, изученного в пламени костра. Чонгук ненавидит его до сих пор, потому что не может ему приказать. Теперь, глядя на Тэхёна, кружащего волчонка в танце на празднике первого дня лета, Чонгук видит в нём того, чьи каштановые кудряшки вздрагивали от каждого шага. Того, кто стоял в венке перед ним так давно и так счастливо улыбался. Видит сильного, восхитительно красивого омегу, который никогда ему не принадлежал. И не смог бы. Чонгук отводит взгляд. Быть может, ему пора отпустить? А сердце рвётся, плачет, обливается кровью. Но поражённо замирает, стоит рядом встать другому. Оно прислушивается, шипит, прячется, боясь оказаться снова разбитым, когда Чимин смотрит на него. Глаза огромные, блестят в свете костра. Чонгуку страшно. Чонгуку больно надеяться. Он глуп и опрометчив порой. Отталкивает, бросается обидными словами, а потом желает не утонуть в другом. Он отрицает существование между ними с Чимином связи, а сам погибает от удвоенной боли, что теперь делят на двоих, пусть и не понимают. Чимин шагает дальше, не дожидаясь Чонгука. Он словно для себя что-то уже решил, принял, признал. Оттого плечи расслаблены и прямы, поступь легка, а взгляд наоборот тяжёлый. Чонгук последовать хочет за ним, но взгляд остаётся лишь на Тэхёне, которого пора бы отпустить. Первый танец лета — словно туман, Чонгук не помнит, не осознаёт. Лишь грустные глаза Чимина давят на череп изнутри, оставшись в памяти. Он не хочет вина, не хочет никого видеть, не хочет слышать музыки. А праздник продолжается. Чонгук замечает, что Чимина нет рядом, слишком поздно. Бродит по поляне, петляет между костров, сейчас почему-то отчаянно в нём нуждаясь. Останавливается в нескольких шагах от Тэхёна, сидящего на траве у костра. Он смотрит на огонь, пока его муж и сын дурачатся и щекочут друг друга рядом. Взгляд его спокоен, пока они не глядят друг на друга. Но стоит только им пересечься, как Тэхён вздёргивает брови. Чонгук смотрит, и ему больно. От доброй, чистой улыбки омеги. В ней столько всего сказано, что Чонгук понимает, ему слова не нужны сейчас. Тэхён безмолвно твердит ему: «Пора». Чонгук понимает: пора отпустить. А сердце всё ещё не желает. И единственным, крохотным шажком становится то, что альфа отворачивается от Тэхёна. Отворачивается и ищет глазами другого, как бы больно ни было. Блуждает по поселению, не в силах отыскать Чимина, скрывшегося посреди праздника. Принюхивается, прислушивается всем нутром, желая найти, попросить, поговорить. Он хочет начать двигаться в другую сторону, где ему не будет больно, потому что рядом с Чимином боль на долю отступает, свет его души отгоняет злость прочь, как в ту минуту, когда Чонгук впервые увидел белоснежных птиц. Луна серебрит поверхность воды, редко разрезаемую рябью. Звёзды отражаются в реке, сверкают, а серебристый свет путается в чёрных в ночи волосах. Чонгук подходит ближе, замечает, как беспокойно плещет вода, когда Чимин двигает в ней ногами, сидя на маленьком мостике. Он спокоен, как и сама река, тих, как ночь, сидит, глядя на воду. Чонгук беззвучно приближается, стараясь даже не дышать. Проклятый орган внутри тарабанит по рёбрам, ему больно и тошно, но Чонгук садится, опустившись на мостик. Погружает ступни в тёплую речную воду, слышит спокойное, размеренное дыхание рядом. Чимин ничего не говорит, на него не смотрит, а Чонгук не знает, как всё выразить, как попросить. Омега оборачивается, глядит тёмными, словно ночное небо, глазами на него, болтает ногами в воде. А Чон хочет кричать ему: «Помоги понять! Помоги мне отпустить!». И продолжает молчать. Замечает в руках Чимина ткань, крепко сжатую пальцами, синие огненные всполохи мерцают шёлком в свете Матери, когда Чонгук прикасается к вышивке. Она ещё не окончена, лишь на самой середине остановлена. Чимин грустно ему улыбается, а после позволяет ткани соскользнуть с колен, падая в воду. Чонгук вдруг пугается — вышивка, пусть и несовершенная, но такая красивая, от синих ниток веет теплом, так что альфа, не раздумывая, бросается за рубашкой в воду, полностью намокает и разбрасывает вокруг тучу брызг. Испуганно хватает ткань пальцами, едва отыскав в черноте воды, выныривает, ощущая, как с волос течёт, и собственная одежда тянет вниз, отяжелев. Чимин смотрит странно на то, как Чонгук осторожно отжимает рубашку, избавляясь от ненужной воды, а потом приближается к омеге. Он осторожно разгибает тонкие, исколотые иглой пальцы, и вкладывает рукоделие в них, заставляя сжать. Всё без слов, словно они не нужны. Лишь разрушат то, что между ними сейчас происходит. Чонгук дрожит, хотя вода и воздух тёплые, когда обхватывает чужое лицо руками. Ему хочется, как вышивку, отдать что-то большее. То, что пока даже ему самому неподвластно, то, что кровит уже много лет. Альфа заставляет Чимина слегка склониться, по-прежнему стоя в воде, соприкасается с ним прохладными губами. Чимин не сопротивляется, но и не отвечает, словно ждёт. Луноликая будто ярче светит, когда Чонгук напирает, просит его ответить рваными поцелуями в уголки губ, Чимин сдаётся. Им друг с другом так же сложно, как в лесу зимой: холодно, но в то же время обжигающе. Больно, но так красиво, что глаз не оторвать. Чонгук чувствует, как омега откладывает свою вышивку в сторону, как спрыгивает с моста. Альфа тут же подхватывает его, не позволяя нырнуть. Держит в руках, когда тот отвечает на поцелуй, обхватывает руками за шею и выдыхает. Так сложно, что теперь не знаешь, где искать конец узла. Так чувственно, что у Чонгука самого начинает кружиться голова. Течка течкой, а ощущать в своих руках тепло чужого тела, изо всех сил, но робко, к нему жмущегося, слишком пьянит. Одежда Чимина так же наполняется влагой, липнет к коже, пока Чонгук, стискивая его в руках, не может ни о чём думать. Даже проклятое сердце замолкает, затыкается хоть на мгновение, ошарашенное, запуганное. Словно альфа больше его не слышит, закрывает уши руками и бросается в тёмную реку без сожалений.