Pappenheimer

Когда Уэнсдей проснулась, она не сразу поняла где верх, а где низ. Зато она совершенно точно обнаружила себя лежащей на дне неудобного индейского каноэ, а вокруг была вода. Вода, которая даже через деревянный остов лодки, ткань одежды и накинутую на плечи звериную шкуру умудрялась кусаться, бить свою пленницу ледяными кулаками огромных коряг, водорослей и серой пены. Из мутной толщи воды доносился не то стон, не то смех, не то яростный разговор, смысл которого так и оставался загадкой. Тело ежилось и покрывалось холодными больными мурашками, а замерзающие обездвиженные мышцы почти окаменели от напряжения и порывистого ветра. Аддамс отстраненно думала о том, что этот бред — не что иное, как последние вспышки сознания перед неумолимой вечностью, которая вот-вот откроет перед ней двери. Уэнздей отчего-то хотелось, чтобы это был не вход в какой-то сарай или замызганная калитка гробницы Крэгстоуна, а что-то поистине красивое и монументальное, как кованые ворота ее фамильного замка или причудливые арки собора Парижской Богоматери. Волны баюкали лодку, уже забывшую очертания родного берега, но эта ласка была похожа на чудовищную насмешку, приторную улыбку соседки миссис Вонг или медовые увещевание пастора Хилла, который никогда не хотел в свое стадо таких заблудших овец, как Аддамсы. Обманчиво внимательный, он изредка слал им письма и справлялся о самочувствии детей, зная, что по понедельникам их бьют и унижают те, кто возвращался с его воскресных проповедей, преисполненных любви к ближнему. Он мог лишь болтать о всепрощении и равенстве перед богом, в то время, как сам настраивал прихожан против чужаков, не желавших войти в лоно церкви. В воздухе витал запах жухлых листьев и аяуаски. Уэнсдей снова поежилась, с болью разлепив пересохшие губы, успевшие покрыться болезненной корочкой, которая ожидаемо снова начала кровоточить. С трудом вытащив замерзшую ладонь из под шкуры ягуара, девушка неосознанно потянулась вверх в попытках поймать горелый клочок бумаги, который парил над лодкой и все никак не хотел опускаться в воду. Уэнсдей почти дотянулась, почти дотронулась до обугленных краев листа, как неожиданно перед глазами вспыхнули тысячи огней, и на озеро посыпался черный «снег» из обгоревших кусочков пергамента вперемешку с прогорклым пеплом индейской трубки. Завороженная, она смотрела на это явление и почти не почувствовала, как каноэ гулко ударилось о неприветливый берег. Барабанный глас и легкое потрескивание черепов становились все ближе, но из леса никто не появлялся. Откинув в сторону шкуру и зябко поежившись, девушка ступила босыми ногами на теплый песок. По мере углубления в туман, Уэнсдей перестала слышать какие-либо звуки, кроме усиливающегося шума трещоток и хриплого протяжного пения. Не было видно практически ничего в этих джунглях, только слегка шевелящиеся под ногами камни и стволы старых деревьев помогали ориентироваться в черничных сумерках. Лишь через час она смогла оказаться на поляне, раскинутой под саваном звезд. В центре стоял костер, у которого сидела одинокая сгорбленная фигура с замысловатой трубкой в руках. Человек даже не дрогнул, когда девушка показалась в круге костра, но предусмотрительно осталась стоять поодаль, ожидая приглашения. Смуглое мужское лицо, испещренное ритуальными татуировками, приобрело красный цвет в отблесках пламени, а в глазах появились прожилки из сердолика. Волосы цвета вороньего крыла едва доставали до лопаток, движимые ветром, они играли с вплетенными в пряди амулетами. Сама же фигура шамана (а это был именно он) оставалась неподвижна и молчалива, будто расправивший крылья орел или застывшие навсегда глаза цвета дамасской стали. Нет. Горевать она будет позже. Порыв ветра заставил Уэнсдей обернуться и застыть, потому что в круг огня вошла до боли знакомая высокая фигура в черных штанах. Не обратив внимание на племянницу, старший Аддамс прошел мимо, сел напротив шамана и принял из рук того связку амулетов. Что здесь происходит? Раздетый по пояс, Дядя Фестер был усыпан едва зажившими шрамами, но самый большой располагался чуть ниже ключиц. Идеально выверенная по толщине полоска рубца пересекала грудь и была отмечена яркой краской, как и полагалось по древним традициям. В памяти вспыли обрывки историй, которые дядя привозил с собой из путешествий, и тут же разум осенила догадка: возможно сейчас дядя проходит обряд посвящения, и скоро он получит свое второе, индейское имя. Не смея шевелиться, младшая Аддамс вся обратилась в слух, но в огненном круге было по-прежнему тихо. На красивом лице Фестера нельзя было разглядеть ни тени эмоции — мешала черная полоса краски, поперек разрезающая линию плотно сомкнутых губ. — Сын мой, когда ты пришел сюда много лун назад, мы дали тебе имя Пэхэна, что значит «потерянный белый брат». Ты не помнил ничего о своей прошлой жизни, и мы приняли тебя, как своего, — голос шамана был глухим, но источал скрытую силу и превосходство. Подняв глаза на индейца, Уэнсдей заметила, что тот говорил, не размыкая губ и не открывая глаз. Кажется, шамана слушали даже вечно шумные джунгли и птицы, что кричат в закатном блеске над Амазонкой. — Когда ты уйдешь, у тебя будет новое имя. Мы будем звать тебя Каканниви, что значит «тот, кто идет на четырех когтях». Носи это имя с гордостью, но не забывай о том, что ты в первую очередь — человек. Знай, что наша деревня всегда будет рада тебе, — на этих словах шаман встал и приблизился к собеседнику. Несмотря на внушительный возраст, человек прошел босиком по тлеющим углям, будто это был не костер вовсе, а газон. Глаза Уэнсдей расширились. Шаман ходил вокруг Фестера, окуривая того священным дымом и приговаривая слова напутствия. — Да поможет Великий Дух на твоем пути. Да будет твоя поступь легка. Да будет оружие в твоей руке смертоносно. Да будет твое сердце милосердно. Через плотную пелену дыма Уэнсдей почти не различала силуэтов, но властный голос шамана и глухое эхо барабанов все еще вершили эту безумную пляску, вознося славу Великому Духу. Когда девушка почти поверила в то, что сейчас оглохнет, все звуки мира разом исчезли. В тишину можно было заворачиваться, как в накидку, пить ее залпом или мелкими осторожными глотками, все равно обжигая горло горьким соком аяуаски и застывшими минутами этой ночи. Замершая фигура шамана снова начала раскачиваться в такт ударам барабана и стонам налившихся свинцом небес, а в отблеске луны девушка увидела нож. Уэнсдей силилась закричать, но из пересохшего горла не вырвался даже хрип. Ноги перестали слушаться, и Аддамс упала на колени. Оставалось только наблюдать, как одним ловким движением шаман делает глубокий надрез на позвоночнике, и по белой спине тянется россыпь капель, образуя причудливую сеть из рубиновых бусин. Гул барабанов все нарастал, рассказывая о том, что Фестер с достоинством проходит испытание, и когда вся кровь была собрана в сосуд, звуки вновь смолкли. В ответ послышался лишь глухой удар топора о сухое дерево. Все было готово для жертвенного костра. — И помни, сын мой, эта земля не даст тебе умереть. Уэнсдей до боли вглядывалась в очертания двух застывших на поляне фигур, но внезапно ее с силой ударило о землю, а глаза засыпало вихрем пепла. Тьма была везде, и, казалось, ей ничего не стоило пробраться к самым глазницам сквозь закрытые веки и выцарапать остатки беспокойного воспоминания об этой ночи. Уэнсдей даже мечтала увидеть снежные поля, которые сплелись бы в кипельно-белую картинку перед глазами, но в эти минуты она не знала и не различала ничего, кроме пепла, что плотно забился в легкие, будто в дуло старого револьвера. Когда не получилось сделать очередной судорожный вдох, Уэнсдей обняли два черных крыла.

***

Похороны прошли в молчании. Никто из многочисленных родственников не плакал по Фестеру, потому что это было бы противоестественно, по самой своей сути, ведь Аддамсы были не просто семьей, которая стояла рука об руку с тьмой на протяжении всей своей истории. Этот клан воспринимал смерть, как доброго друга, который приходит всегда вовремя и дарует спасительное забвение. Каждый наследник Аддамс с ранних лет ждал мрачного триумфа на своих похоронах и предвкушал то счастье, которое обретет от встречи с вечностью. Счастье, которое было недоступно при жизни. Стоит ли говорить, что Аддамсам приписывали все преступления, которые творились в округе, за исключением, разве что, изнасилований? Кто виноват в том, что во всем штате испортилась погода? Аддамсы. Кто виноват в снижении рождаемости и повышении смертности? Аддамсы. Кто поднял цены на говядину и кондиционер для белья? Верно, Аддамсы. Вынужденные жить на отшибе в неприступной крепости и общаться только с себе подобными, люди с белоснежной кожей и чернильными волосами из года в год подвергались жестокой травле. Никто не хотел брать из их рук деньги, никто не желал оказаться с ними в одном автобусе, а их особняк обходили третьей дорогой не только на Хэллоуин. И это в век толерантности-то! Однако, как бы тяжело ни жилось, как бы сильно ни хотелось выть от безысходности, унывать или, того хуже, накладывать на себя руки считалось великой трусостью и самым большим смертным грехом, потому что «старый друг» должен прийти в условленное время по собственной воле, а человеку нужно встретить его, как подобает, с достоинством, грацией и неизменной улыбкой. Так завещала еще Эстер — мать Гудди, а она уж точно побольше нашего знала о несправедливости этого мира. Проводить Фестера собрались почти все родственники, за исключением кузена Саймона, который, по своему обыкновению, впал в спячку где-то в лесах Канады. Несмотря на серьезные раны, Уэнсдей сбежала из госпиталя, чтобы своими глазами с неестественной четкостью увидеть и запомнить, как тело любимого и самого дорогого в мире человека облизывает пламя. Наблюдая за кремацией с болезненным мазохизмом, она хотела послать к черту всех своих предков и ныне живущих родственников со всеми этими устаревшими принципами и просто броситься в горнило следом за гробом. Сильные руки держали ее за плечи, не сжимая, но и не позволяя отстраниться. Без слов можно было понять: то был Гомес. В груди неприятно закололо: за все время Уэнсдей так и не поговорила с отцом, не узнала, что он чувствует, не показала свое участие к его боли. Хоть к смерти семья и относилась с изрядной долей философии, а иногда и откровенно софизма, все же уход близких никогда не сопровождался песнями и плясками. Да, зачастую Аддамсы проводили сеансы спиритизма, чтобы поболтать с усопшими, но эти «посиделки», а также огромное множество фамильных реликвий и портретов никогда не заменят присутствие дорогого человека, тепло его рук и щемящее чувство счастья. К слову, в последнее время Мортиша стала все чаще уставать в силу возраста, поэтому от Уэнсдей ждали, что она с почтением продолжит дело матери, но когда девушка рассказала про сделку с Гудди, в глазах родителей погас последний огонь надежды. Да, мать была разочарована, и это разочарование мутной поволокой смотрело на дочь из глаз цвета стали. Ее девочка, кровь от крови, плоть от плоти, отдала свой бесценный дар, так легко и так играючи вступив в схватку с ожившим кошмаром всех изгоев и спасла тех, кто плевал в ее сторону и избивал на переменах. Мортиша задыхалась от возмущения и одновременно от болезненной, всепоглощающей гордости при взгляде на свою наследницу, и это одновременно пугало и вселяло тоску. Когда-нибудь она поговорит с дочерью и многое ей поведает. Перевязанная бинтами с ног до головы, Уэнсдей не потеряла ни на йоту свою дерзость во взгляде и в позе, лишь отец мог видеть, как тяжело ей дается стоять прямо и держать лицо. Во время схватки с Крэгстоуном, девушку буквально пригвоздили шпагой к земле, клинок вошел в землю с немыслимой силой, проткнув по пути часть кишечника. Как выяснилось позже, опоздай помощь хоть на десять минут, Уэнсдей не была бы среди живых и уж точно бы не стояла здесь, сжимая дрожащими пальцами еще теплую урну с прахом. Смотря на это, Гомес гордился своим старшим братом, который жил ради семьи и погиб, защищая Уэнсдей. Несмотря на серьезные разногласия, Фестер всегда был готов прийти на помощь и подставить плечо, если это было необходимо. Особенное, если это было необходимо. Увлеченный изобретениями до самых корней волос, старший брат мог сконструировать что угодно, правда у него почему-то всегда получалось оружие или тротил. Это лысое торнадо всегда появлялось, как черт из табакерки, буквально сваливаясь на голову младшему брату с ножом в зубах. — Тебя надо держать в тонусе, братец, — все смеялся Фестер, довольный своей проказой. В отместку Гомес часто знакомил брата с девушками из Невермора, просто для того, чтобы понаблюдать, как тот неловко отшучивается и спешно ретируется. Младший брат так никогда и не услышит, познал ли Фестер большое и светлое чувство, от которого трещат ребра, но Гомес очень надеялся, что познал, потому что любовь — это единственное, ради чего можно перетерпеть все, даже смерть. В конце концов, наверно все так и было, потому что до сих пор не поддавалось объяснению, как мужчина смог так долго продержаться против отца-основателя с вываливающимися наружу кишками. Конечно, все это было ради Уэнсдей, а не горстки изгоев или груды камней, но факт остаётся фактом. Только мысли о племяннице держали Фестера в сознании, пока воскресший Крэгстоун отрезал от него по кусочку своей ржавой шпагой. Гомес изо всех сил старался не думать, что его боль от потери брата не идёт ни в какое сравнение с тем, что испытал Фестер в те минуты, когда думал, что племянница погибла. Кивнув всем собравшимся, глава семьи вышел за ограду и нервно закурил, наблюдая за огромным черным дроздом на капоте катафалка. Дождливая осень грозила совсем скоро смениться заморозками.