Pappenheimer

Мортиша сбилась со счета, сколько дней подряд их семейные трапезы проходили в полном молчании: будто замороженные, все сидели за столом, ковыряясь в тарелках, и разбавляли гнетущую тишину лишь звуки опостылевшего всем граммофона. Не было слышно лязга гильотины и криков Пагзли, которому сестра пыталась вырвать шатающийся зуб, не раздавалось сопение Ларча, пытающегося разобраться с рецептом пирога из кулинарной книги, или перестук пальцев Руки, который давно пристрастился ловить мух китайскими палочками. Дом погряз в тишине. Кстати сказать, Вещь уже оправился после драки с Крэгстоуном и теперь даже мог разъезжать по дому на маленьком скейтборде, но этот подарок на день рождения так и остался лежать в чулане до лучших времен. Было удивительно, как с такими ранами Рука смог продержаться до приезда медиков, но ответ оказался прост: его спас Фестер. Когда мужчина увидел своего друга лежащим на земле, он сразу поспешил реанимировать Вещь своими молниями, раз за разом взывая к угасающему сознанию. Рука никому не говорил, но он знал, что именно из-за того, что Фестер на него отвлекся, мужчина пропустил смертельный удар. О, как бы он хотел впиться этими самыми пальцами в лицо отцу-основателю и выдавить ему глаза! Что и говорить, Рука скорбел. Он лежал днями и ночами в своем гамаке на чердачной балке и ковырял взглядом небо. Небо было обычным, ничем не примечательным, оттого и раздражающим: мир вокруг не потерял оттенков черного и белого, в то время, как для Аддамс в жизни началась неоново-розовая полоса. Рука ненавидел себя. Тогда, почти две недели назад, он был слаб, неопытен, как щенок, медлителен и подавлен после смерти Уэнсдей. Вещь не достоин зваться лучшим медвежатником на континенте, потому что такую улитку, как он, поймал бы даже ребенок. Рука не достоин зваться другом, потому что не смог уберечь Фестера, предупредить об опасности. Вещь не помог и остальным друзьям, которые боролись с ходящим трехсотлетним трупом одним клинком на всех. Он не видел, как Уэнсдей восстает из мертвых и загоняет Крэгстоуна в капкан, как Энид превращается в оборотня, а тихоня Аякс пронзает обугленное сердце отца-основателя. Не видел, потому что позорно отключился и пропустил все веселье. Рука как никогда хотел вернуть Фестера в лоно семьи. Если бы только выпал шанс его воскресить или обменять свою жизнь на жизнь друга, то Вещь без раздумий вернул бы долг. Без Фестера, без этого лысого безумца, любящего пчел под кетчупом, жизнь в поместье перестала приносить хоть какую-то радость. Половицы скрипнули, и в смоляных глазницах пустоты ночного чердака мелькнул знакомый силуэт в полосатом свитере. Уэнсдей долго стояла у маленького витражного окошка с изображением Скорпиона и задумчиво крутила в пальцах метательный нож. У них так и не получилось полноценно поговорить после всех событий в Неверморе, и, честно говоря, Рука не знал, как начать тот самый разговор. Вещь старался лишний раз не подавать признаки жизни, не задавать вопросов, не рассказывать ни о чем, потому что боялся услышать обвинения в свой адрес. Какими бы они ни были, он их заслужил и полностью оправдал звание слабака, но слышать упреки из уст родного тебе человека было больнее, чем пытка водой в 1998 году. — Когда меня убил Крэгстоун, я видела Гудди. Она вернула меня обратно в обмен на мой дар прорицания, — Вещь замер, пытаясь переварить услышанное. Оставалось только удивляться, ведь никто никогда не видел Великую Гудди во снах или образах. Даже Мортише она никогда не являлась, а миссис Аддамс была сильной провидицей своего рода. — Несмотря на то, что дар Гудди забрала, мне снятся странные сны. — Тебя это беспокоит? — от долгого молчания пальцы стали деревянными, но Вещь упорно выстукивал ритм. Уэнсдей, наконец, повернулась к собеседнику и облокотилась поясницей о подоконник. — Я вижу сны из прошлого Фестера. В них он разговаривал с шаманом и участвовал в ритуалах его племени, но я не знаю, где это племя обитает и как они себя называют. Ты знаешь хоть какую-то информацию о том, куда отправлялся дядя во время своих странствий? — После амнезии в районе Бермудского треугольника Фестер постоянно уходил из дома на поиски ответов, и ты знаешь это. Я никогда ни о чем его не расспрашивал, потому что это бесполезно: он всегда говорил то, что хотел рассказать, а не то, что другие хотели от него слышать. Мне жаль, что я ничем не могу помочь. — Никто не винит тебя ни в чем, — неожиданно мягко ответила Уэнсдей и вышла. Рука поник и снова принялся рассматривать тенето, которое с каждым днем все росло и росло над его гамаком. Обитающий там паук как-то косо посматривал на свидетеля своих хитроумных преступлений, но предпочитал сохранять позицию взаимного нейтралитета, покуда их интересы не начнут конфликтовать. — Так и будешь здесь тухнуть или пойдешь со мной вскрывать комнату дяди? — раздалось откуда-то с лестницы. Ответ был очевиден.

***

Разминуться и потеряться в таком огромном замке не составляло труда и в былые времена, но тогда семья традиционно проводила все свободное время если не вместе, то, как минимум, по парам. Пагзли в основном прятался от сестры, которая тренировала на нем метание усыпляющих дротиков или проверяла действие опиатов, а Мортиша с мужем проводили вечер за неторопливыми пытками на дыбе или игрой в шахматы. Зачастую Гомес просил Вещь и Ларча составить ему компанию в гольф на радость соседям, которые устали менять окна в своем доме. Почти каждый вечер недавно покинувшая ковен американских ведьм Бабушка рассказывала интересные истории о своей бурной молодости. Правда, старушка зачастую забывала, чья же она мать, Мортиши или Гомеса, но, если в замке что-то было не так или лежало не на своем месте — попадало от нее обоим. Сейчас по комнатам замка гуляла всякая живность, сбежавшая из террариума Мортиши, но та не спешила отправлять своих зверьков обратно. Стоя около фамильного склепа, женщина любовалась лунным затмением, которое с этого клочка земли смотрелось на редкость живописно и величественно. Кое-как уложив бредящего мужа спать, она поспешила снова навестить Фестера и пообщаться с ним, как это делают все смертные. Спиритические сеансы устраивать было слишком опасно: Гомес, не так давно воссоединившийся с пропавшим на долгие годы братом, был убит его внезапной кончиной, и сейчас он не выходил к столу, не спал, не ел, не рушил игрушечные поезда и постоянно бредил. Старший Аддамс не был собой от горя, как не были собой и остальные домочадцы. Они обязательно попытаются вызвать духа Фестера, но только когда бархатная лента непринятия спадет с глаз Гомеса и заставит пленника смотреть на то, что он сделал с другими своей скорбью. Как и все, Мортиша была глубоко опечалена смертью родственника, но эта печаль созидала в ней внутреннюю силу, перетекала по венам раскаленной магмой и сердоликовой крошкой оседала на кровоточащей ране в груди. Женщина понимала, что пока Гомес не придет в себя, ей необходимо полностью взять заботу о семье в собственные руки и быть тем самым гранитным постаментом, что не дает статуе упасть на дорогу. Будущее виделось Мортише туманным и загадочным, но одна и та же мысль роилась в ее голове: Уэнсдей скоро уедет, однако дочь никак не выдавала своих намерений, чем до глубины души расстраивая мать. Было не понятно, куда собралась юная Уэнсдей, ведь в Неверморе объявили внеплановые каникулы, которые, скорее всего, затянутся на неопределенный срок, потому что значительную часть построек придется ремонтировать. Оставалось только догадываться, захотят ли прежние ученики снова переступить порог школы, памятуя о травмирующих событиях, предшествующих пожару. Впрочем, Мортиша была уверена, что самым травмирующим событием для ребят было лицезрение перекошенного от гнева лица Крэгстоуна, который и при жизни-то не был красавцем. Так или иначе, карты не могли врать, поэтому женщина терпеливо ждала, когда предсказание сбудется, и ее уже совсем взрослая девочка объявит о своем решении. — Мне до смерти надоело твое скорбящее лицо, — фыркнула Уэнсдей и встала рядом с матерью, разглядывая именную урну с прахом. — Ты никогда не задумывалась, почему он просил о кремировании? — Фестер всегда был своеобразным. Я бы даже сказала, самым своеобразным из нас, — улыбнулась Мортиша и, по обыкновению, возложила на постамент стебли роз без бутонов. — Если хочешь знать, он объявил о своем желании еще десять лет назад. — Вы не спрашивали, почему он идет против традиций семьи? — глаза дочери лениво скользили по кладбищу, но эта ленность была напускной. На самом деле Уэнсдей не знала, куда деть свою нервозность и глубокую опустошенность. Разговор с матерью не клеился. — Строго говоря, Фестер не был первым, кого в нашем роду предавали огню. Всех твоих предков до 20 века сжигали еще живыми в рамках процедуры аутодафе или попросту линчевали. Так что наша традиция хоронить умерших в склепе относительно молодая, — Мортиша протерла мраморную табличку и снова повернулась к дочери. — Думаю, для твоего дяди кремация — эдакий жест сентиментальности, дань действительно беспокойным временам. — Ты знаешь что-то про индейские племена, населяющие Амазонку? — Уэнсдей наконец вытащила дневник и показала матери разворот, где был нарисован один из представителей низкорослого племени. На мужчине ничего не было, кроме набедренной повязки и татуировок, украшающих грудь. Сине-черный боевой раскрас сочетался со смольными прядями, достающими до шеи, на которой болтался амулет из головы змеи и перьев водных птиц. В руках воина был не то гарпун, не то багор, который он, очевидно, использовал для охоты на крокодилов и ловли рыбы. — Ты нашла это в вещах Фестера? — получив утвердительный кивок, Мортиша взяла в руки книгу и погрузилась в изучение. — Как-то раз твой дядя вернулся из очередного путешествия и рассказал, что познакомился с племенем Каяпо, как раз в бассейне Амазонки. Он прожил там довольно много времени и успел подружиться с аборигенами. Фестер рассказал, что племя дало ему имя, а шаман спел в его честь песню, после того, как твой дядя спас дочь вождя от крокодила, — улыбка Мортиши потускнела, и она продолжила рассказ уже тише и надрывнее. — Гомес был поражен рассказом Фестера и от всей души порадовался за него, но с тех пор я каждую минуту наблюдала тоску твоего отца по брату. Тоску и жгучую ревность, — Уэнсдей удивленно покосилась на мать. — Да, Гомес безумно ревновал Фестера к аборигенам. Глупо, конечно, однако, отец предполагал, что Фестер прикипел к ним, отуземился, считал их своей настоящей семьей, а нас так до конца и не принял, не узнал после амнезии. Видя, что брат ревнует, Фестер сначала пробовал с ним объясниться, а потом и вовсе закрылся, старался меньше говорить о своих планах и делиться рассказами о путешествиях. Почему тебя это вдруг заинтересовало, моя мышка? — Я вижу сны о прошлом Фестера. В них он раз за разом проходит странный ритуал, завязанный на жертвоприношениях и огне. В конце вождь объявляет: «Эта земля не даст тебе умереть». — Если предположить, что Фестер прошел обряд связывания души с местом, и это место — Амазонка... — ...значит, мне нужен прах дяди и твое благословение.