Pappenheimer

Вещь бредил, ворочался на шкурах, хаотично перебирая пальцами и вздрагивая всем телом. Ахэну окуривал Руку горькими травами и постоянно молился, то и дело хмуря брови. Уэнсдей ощущала себя на редкость бесполезной, несмотря на то, что ей была уготована ключевая роль в предстоящем обряде. Да, она должна была пройти испытание и вернуть душу Фестера обратно, но даже Ахэну не знал, что будет дальше. Точнее, он знал, что если ничего не получится, Злой Маниту, прячущийся в тени Пещер Ропота, заберет душу нерадивого некроманта себе, если только та дрогнет. Было известно лишь о трех случаях, когда в эти пещеры заходили люди: первые два человека пришли по своей воле, чтобы узнать у духов о своем предназначении и один раз преступника приволокли туда силой для искупления грехов. Ожидаемо, никто не вернулся. Впрочем, какая разница, что Уэнсдей там ждет, если это единственный шанс вернуть Фестера? Сердце против воли сжалось от осознания, как мало, по сути, они с дядей разговаривали о своих чувствах. До подросткового возраста Уэнсдей никогда не задумывалась о своей неправильной любви к дяде, точнее, она не идентифицировала свою любовь как неправильную или правильную. Будучи еще ребенком, юная Аддамс наблюдала за своими родителями и тем, как жадно они пожирают глазами друг друга, сгорая от страсти, едва ли в силах подождать, когда дети наконец-то заснут. Эти чувства казались девочке слишком громкими: все эти поцелуи на грани укусов, долгие пытки на дыбе, прелюдия на электрическом стуле и секс на гильотине. Делать свои чувства настолько показными было для Уэнсдей сродни предательству. Ее счастье обязательно будет тихим, как фамильный склеп. Еще в шесть лет Уэнсдей пыталась познать человеческие чувства, о которых читала литературе, и ей долгое время было непонятно слово «брак». Мама говорила: «Брак — это союз между двумя любящими друг друга взрослыми людьми. После обряда у алтаря они становятся семьей и живут под одной крышей». Уэнсдей нахмурила брови, а потом снова углубилась в чтение книг. Через час она пришла с целой кипой литературы по гражданскому праву и, всхлипнув, с надрывом прошептала: «Но мама, как мне выйти замуж за дядю Фестера, если мы уже семья?». Мортиша лишь покачала головой и объяснила, что у Аддмс между кровными родственниками браки заключаются очень редко, почти никогда, хотя кузен Итт счастлив со своей племянницей, а миссис Боу из Франции вышла замуж за собственного отца. Тот далекий разговор и детские слезы ярости забылись, но юная Уэнсдей через всю жизнь пронесла мысль, что мать ее не понимает и не принимает, не слышит, не чувствует, не хочет узреть ничего, кроме собственноручно склеенных масок из папье-маше, которые она заботливо надевала на дочь с самого рождения. Раненые кости срастаются через месяц-другой, пробитая плоть сшивается и рубцуется, но раненая душа кровоточит до самой смерти. Фестер в свою очередь показывал лишь ту часть своей любви, которая не выходила за рамки родственной, и девушка никогда бы не догадалась о наличии второй стороны медали, если бы Гудди не намекнула ей на это. Перед тем, как воскреснуть, предок показала Уэнсдей обрывок видения, где Фестер оплакивал ее в склепе. Сначала было непонятно, что шепчет дядя, склонившись над изуродованным телом, но позже девушку прошибло током, когда она услышала: «Нет, это не должно было так кончиться. Открой глаза. Не бросай меня одного». А потом бы отчаянный поцелуй, на который мертвецки холодные застывшие губы уже не смогли ответить. На фарфоровых щеках проступили следы кровавых слез, оставленные самым миролюбивым в мире монстром. Уэнсдей тогда была в ярости. Она злилась на себя и на Фестера, потому что правда была высказана лишь над ее мертвым телом, но никак не в лицо. Для чего были все эти недомолвки и игры? Вопрос не раз отразился от стен фамильного склепа, но он остался без ответа, как и ее вновь запоздалое признание. — Слезы ошибок прошлого не помогут в борьбе с духами, — произнес Ахэну, раскуривая трубку. Ветер, блуждающий снаружи, пытался заглянуть в жилище, одернуть развешенную при входе шкуру, но каждый раз терпел неудачу. Завывая, он опускал свои ладони в костер, ворошил угли, гладил камни, а потом дул в развешенные на деревьях черепа животных, чтобы медленно сгорающий там табак весь высыпался на траву. — Ахэну, скажи мне: почему Фестеру сделали такой бесценный подарок за спасение обычной девочки? У вождя Нуто есть еще дочери и сыновья, поэтому род не грозил прекратиться на Элу. Ее судьба давно решена: девушка не наследует землю или скот, она просто вырастет и выйдет замуж за мужчину из другой семьи, а может, даже из другого племени. За нее отдадут несколько ценных шкур и устроят большой пир, она родит много детей и больше не вернется к отцу, — решилась спросить Уэнсдей, когда пришло время менять повязки. Свою одежду шаман не разрешил оставить, поэтому одна сердобольная женщина дала девушке длинный балахон из простой ткани, больше похожую на скроенный по фигуре мешок картошки. Тогда-то Уэнсдей и вспомнила с тоской бал, на котором она блистала в черном винтажном платье. Аддамс была единственным человеком во всем белоснежном зале, который не захотел мимикрировать. Полоски разорванной футболки в миг пропитались резко пахнущим раствором о составе которого девушка ничего не хотела слышать. Ловкими движениями Уэнсдей зафиксировала бинт на предплечье и плече, а третий кусочек сделал два оборота поперек ладони друга. Все это время шаман молчал. Аддамс даже подумала, что ответа она не дождется. — Этот подарок сделал я по собственной воле, — только и сказал он. — Но почему? — Ахэну, будто каменное изваяние, молчал, глядя в пламя костра. Неожиданная догадка пронзила затылок, отчего Уэнсдей с силой сжала зубы и тихо удивленно выдохнула. — Она важна не для племени, а для тебя. Ты любишь ее. — Я ждал ее еще до того, как она родилась, — скупо бросил шаман. Было видно, что ему тяжело дались эти слова, потому что избранники духов в Племени Выдры не имели права жениться или иметь любовные связи. Шаманы должны были постоянно служить своему племени и Великому Маниту, отринув все человеческое. — Сколько же тебе лет? — Тысяча лун, — был ответ. Уэнсдей пораженно выдохнула, впервые за долгое время не зная, что сказать. Человек, сидевший напротив нее, выглядел максимум на сорок лет, но никак не на восемьдесят. Девушка, было, подумала, что над ней шутят, но вспомнила, что скоро пойдет скитаться по пещерам в поисках духа Фестера. На поляне вострубили. Ахэну проворно встал и поджег связку ароматных трав, висящих у входа. — Время пришло, дитя. Помни, что я тебе сказал: там не поможет ни оружие, ни уговоры, ни слезы. Духи не станут слушать твои причитания или мольбы, — шаман говорил медленно, окуривая гостью горьким дымом. — Ты должна быть сильной. Ты должна быть уверенна в своем пути. Да пребудет с тобой Великий Дух. Уэнсдей долгим прощальным взглядом посмотрела на лежащего без сознания Вещь и более не оборачиваясь направилась к выходу. Через отведенную в сторону шкуру проглядывала ночь и очертания огромного костра.

***

Принять из рук вождя чашу и осушить ее до дна было несложно. Горечь трав, осевшая в горле, и терпкость, оставшаяся на языке, даже немного отвлекали от мыслей, когда ее голых стоп коснулся холод пещер. Приходилось идти в кромешной темноте, потому что правилами было запрещено использовать огонь. Здесь бы точно пригодились молнии Фестера, ведь про такого рода подсветку ничего не было сказано. Первые шаги давались с трудом, но девушка упорно шла, сама не зная куда. Вытянув в пустоту правую руку, левой она скользила по стене, ища хоть какое-то подобие опоры. Постепенно идти становилось все тяжелее, а Уэнсдей все чаще начала спотыкаться о камни. Ей вдруг подумалось, что было бы довольно нелепо ожидать здесь длинные человеческие кости или большие черепа, ведь никто в здравом уме сюда не сунется, а останки тех трех человек, вероятно, разбросало по всему комплексу внутренних пещер. Однако, было удивительно не ощущать под ногами живности типа пауков, сороконожек, птиц и ядовитых лягушек или хотя бы их останков. Только голые камни с подточенными временем гранями да скудный мох. Внезапный приступ тошноты не дал Уэндей удержаться на ногах, и она рухнула на колени. Тело дрожало от непрекращающихся конвульсий, выворачивающих кости. Из последних сил девушка вытирала дрожащими ладонями пену, оставшуюся на побледневших губах. Виски' сжало с такой силой, что мир вокруг стал багряным, цвета крови, льющейся тонкой струйкой на щеку. Огромная белая бабочка тянет к ней свои гигантские крылья с намерениями коснуться человеческой кожи своими лапками. Уэнсдей не хочет, чтобы ее трогали эти чернильные руки-плети. У бабочки лицо Крэгстоуна. Черный дрозд на капоте катафалка, клюющий ягоду белладонны. Уэнсдей завороженно наблюдает, как сок стекает в клюв, и уже через несколько мгновений глаза птицы стекленеют. Ягуар, глядит в реку с высоты крутых скал. К нему подходит красивая девушка и запускает длинные пальцы в мех, поглаживая переливающуюся в свете луны шкуру. Сзади слышен грубый мужской крик: за спиной влюбленных стоял юноша и целился в ягуара. Луна пропала, остался лишь бархатный звук, с которым стрела пронзает жилистое сердце. Пустой стул на берегу моря. Волны добрались до передних ножек, размывая почву под ними, с сожалением унося обратно песок и сухие ветки. Вокруг тишина, да такая давящая, что Уэнсдей согласилась бы даже на... Хлюпанье крови утопает в чавкающих звуках и тяжелом дыхании зверя. Изувеченные тела медбрата и охранников не узнать без данных из стоматологической карты или генетической экспертизы. Вместо тусклой лампочки к потолку подвешен кишечник. Дребезжание и лязг, с которым ржавый капкан разжимал свои зубы нельзя было ни с чем спутать. Лишь челюсти зверя открывались бесшумно, переламывая пополам все еще тонкую лучевую кость, вгрызаясь в мясо, высасывая кровь. Здесь не поможет ни заклинание, ни песня, ни укротитель тигров: выгрызая плоть от плоти своей матери, он снова становится человеком. Бархатные крылья Короля Воронов станут теплыми руками лишь через год, когда меч будет убран в ножны, а дева сохранит обет и избавится от своего любопытства. Она родилась в полном молчании. Она не заплакала, даже не всхлипнула, не посмотрела с содроганием на этот белоснежный хаос вокруг себя. Уэнсдей была сильной еще с младенчества, но теперь девушка кричала. Кричала, захлебываясь желчью, горечью и тошнотворной сладостью крови. На грубо сшитой рубахе проступил багровый. — Дядя... — сквозь приступ тошноты прошептала она, прежде чем провалиться в очередной кошмар.