Lacrimosa

      Месяц. Ровно месяц прошел с того времени, как Моцарт произнес это злосчастное «да» и Сальери запретил себе даже думать в его сторону. Получалось, правда, из рук вон плохо, но хоть пытался… В комнате холодно, несмотря на вроде как горящий камин. Искры мерцают перед глазами, картинка расплывается и по щеке медленно катится первая слеза. Мужчина старается держаться, не разрыдаться как маленький ребенок, но в груди слишком больно. Больно закушенной до крови губе, больно слишком туго затянутым запястьям. Но это не так важно.          Стук в дверь раздается абсолютно внезапно и Антонио непроизвольно крупно вздрагивает. Неужели, уже утро и пришел мальчик-почтальон? Нет, не может быть. Сквозь щелочку в плотных шторах не пробивается ни один лучик, за окном еще темно. Вырываясь из оцепенения, он встает и рваными движениями вытирает остатки слез. Медленные шаги приглушает ковер, за что ему огромное спасибо. Дверь приоткрывается всего на несколько сантиметров, но этого вполне достаточно, чтобы увидеть слишком родные пушистые светлые волосы и яркий образ. Антонио отшатывается от двери, глаза его расширяются от страха и сердце колотится как сумасшедшее. Вдох, выдох… Сальери берет себя в дрожащие руки. ‒ Моцарт? Что Вы делаете у дверей моего дома?          Он чувствует, что тот пьян, но все же надеется, что сможет поговорить. Слишком странная ситуация, ведь обычно в подобном состоянии приходят к себе домой. К любимой жене… Воспоминание о Констанции Моцарт неприятно кольнуло, но сейчас она ‒ последнее, что волнует Сальери. Моцарт цепляется за дверь и повисает на ней, пьяно глядя в чужие глаза, будто испытывая на прочность. А хваленая холодность и выдержка дает трещину, потому что Антонио вздыхает и отходит в темноту коридора, жестом приглашая идти за собой.          Кто же знал, что идти самостоятельно Вольфганг не может? Оставив в покое дверь, хлопнувшую достаточно громко, чтобы напугать обоих, он делает пару нетвердых шагов и летит вперед, то ли зацепившись за что-то носком ботинка, то ли из-за опьянения. Хватается он за первое, что попадается под руку ‒ за плечо Сальери. Того прошибает импульсом, но Моцарту будто все равно, он делает вид, что Антонио ‒ единственное, что может его спасти. А тот просто не может спихнуть горячую руку с плеча! Столько он мечтал об этом простом касании, столько раз пытался незаметно почувствовать чужое тепло, что сейчас тихо наслаждается, правда, внешне оставаясь таким же спокойным и выдавая себя лишь замершей позой. ‒ Я тебя так люблю, знаешь… ‒ Сальери отмирает и пытается уйти, но Моцарт держит на удивление крепко. ‒ Ты ведь меня не прогонишь, правда?..          Голос пропитан знакомой болью и невыплаканными слезами. Вольфганг пытается заглянуть в глаза через плечо, но Антонио старательно отворачивается, пытаясь понять, что же ему делать. Убежать? Выставить ночного гостя вон? Помочь, в конце концов? Завтра утром разберется, когда гениальный разум прояснится… Да, пожалуй, это пусть и не лучший вариант, но вполне приемлемый. ×××          Моцарт просыпается на незнакомой кровати, укрытый незнакомым одеялом, но легкий знакомый аромат наполняет легкие и становится чуть спокойнее. Заметив, что хозяин дома сидит на кресле к нему лицом и в полусонном состоянии наблюдает, Вольфганг садится на кровати и подтягивает ноги к груди, обнимая коленки. Возможно, решение за него принимает слишком большая доза алкоголя в крови, но он начинает говорить. Тихо-тихо, так, чтобы слышали только он сам и Сальери. ‒ Знаешь… Ты же не против, что я на «ты»? ‒ впрочем, ответа он не дожидается и продолжает свою речь. ‒ Ты любил когда-либо, Тонио? Кто же тебя знает, выглядишь так, будто слово «любовь» тебе неизвестно…          Я вот любил. Любил слишком сильно… Маму, Алоизию, Констанцию… Я все время думал, что вот оно, вот сейчас я буду счастлив. Но судьба жестока, правда? Мама умерла. Я никогда об этом не говорил, да? Что ты вообще обо мне знаешь… Это все я, это все я виноват! Я не позаботился о ней, а ведь отец говорил мне! Я ужасен, правда? Почему ты все еще не выгнал меня? Пора уже разочаровываться.          Алоизия меня убила, Констанция же воскресила, чтобы добить окончательно. Отец снова был прав, забавно… Ни одна из них меня не любила. Знаешь, сколько я стою, Тонио? Триста. Триста дукатов. Как десяток лошадей… Говорят, лошади умные. А я вот идиот полнейший, Тонио. Я снова им доверился. Почему я не могу учиться на своих ошибках…          Сальери внимательно наблюдает за тем, как раскрывается перед ним Амадей. Как дрожат тонкие плечи, как он утыкается в свои руки и пытается сжаться до микроскопических размеров. Антонио немного нерешительно протягивает руку и касается чужих волос. Мягкие… Он гладит, пытаясь безмолвно успокоить, ведь найти нужных слов не может. Внезапно Вольфганг хватается за эту руку, прижимает к груди и ошалело смотрит на ее обладателя. Так, словно он ‒ центр личной вселенной композитора. ‒ Прошу, не выгоняй меня! Я не могу вернуться к Вебер, не могу! Они убьют меня, понимаешь? В самом деле убьют, Сесилия способна на все! Тонио, если тебе не чужды человеческие чувства, если хоть кого-то ты любил в этой жизни, не бросай меня…          Антонио сглатывает и аккуратно достает свою руку из захвата чужой. Моцарт опустошенно падает на кровать, отворачиваясь к стенке и закутываясь по уши в одеяло. Сальери мягко улыбается, пока никто не видит, аккуратно поправляет одеяльный кокон и позволяет себе маленькую вольность.       Невесомо целует в висок, выражая хоть долю чувств, что копит в себе.       Все равно же утром Моцарт ничего не вспомнит… И от этого почему-то невыносимо. ×××          Репетиции проходят тяжело. Из головы не выходит смутное воспоминание о легком касании Антонио, если это, конечно, было правдой, а не выдумкой пьяного разума. Констанция не упускает возможности появляться на каждой репетиции, липнуть к Моцарту и «играть дурочку», по словам Вебер-старшей. От этого тошно и неприятно, но выхода он не видит ‒ нет у него такой суммы. Нет и знакомых, кто мог бы помочь безвозмездно или хоть занять, а кто мог бы, ему знаком только с чужих слов.       Жизнь с Сальери необычайно легка. Он запирается в своей комнате и выходит редко, но ни в чем не ограничивает и разрешает хоть днями напролёт издеваться над его инструментами. Он не такой ужасный, как говорят злые языки, он играет на скрипке по вечерам и подолгу сидит у огня, немигающим взглядом буравя пламя. И он не против компании ‒ когда Амадей нагло подсаживается на пол у его ног и кладет голову на колено, Антонио с первого взгляда почти не реагирует, но со временем учишься замечать мельчайшие детали в чужой мимике. В такие моменты Сальери чуть улыбается. ‒ Вольфи, почему ты не приходишь домой? Нельзя же столько работать, милый… ‒ Вебер очень невовремя напоминает о себе, оставляет липкий след от помады на щеке и буквально висит на плечах. ‒ Мадам Вебер, вы мешаете репетиции. Пожалуйста, покиньте помещение и не отвлекаете маэстро. ‒ родной бархатный голос вызывает улыбку у Вольфганга и презрительную гримасу у Констанции.          Девушка, напоследок послав воздушный поцелуй Моцарту, который тот якобы не заметил, поспешила удалиться. И сделала бы это, если бы оклик не остановил ее прямо у дверей. ‒ И вот еще… Боюсь, Вам придется вернуться к девичьей фамилии. Заберите свои деньги.