Lacrimosa

      Он живёт у Сальери уже больше двух недель. После неприятного разговора с Сесилией Вебер нет никакой мотивации вообще выходить из дома, не говоря уже о репетициях и приёмах, на которых встреча с кем-то из их семьи была бы неизбежна. Разговор с мадам Вебер сложно было назвать диалогом, скорее, тот являлся монологом дамы, которая кричала и возмущалась около получаса, не давая вставить и словечка в бурный поток речи. Обвинения её были бессмысленны, и Моцарт это понимал – по сути, он выполнил условия, обменяв деньги на свободу. Конечно, сам бракоразводный процесс не мог пройти за несколько дней, но этим занялась семья Вебер, необычайно быстро и легко согласившись контролировать всю бумажную работу. Моцарту оставалось лишь сидеть, запершись в комнате, и одно за другим строчить безумно грустные произведения. Даже у самых бессердечных бы заныло сердце от красоты и печальности звуков, которые почти постоянно звучали из-за закрытых дверей.       Он не пытался выйти, к нему не пытались зайти. Дом будто поделили на две части, прочно отгородив их друг от друга и заставив их обитателей сделать вид, что всё хорошо, что всё так и планировалось. Если бы оно так и планировалось, то жизнь была бы куда проще, правда; не было бы ощущения, что о нём вовсе забыли со стороны Антонио или чувства бесконечной вины со стороны Амадея. Ведь если говорить начистоту, то он прекрасно слышал, как хозяин дома говорит прочим его обитателям быть тише, чтобы не мешать гениальному творцу, замечал невыспавшийся вид самого Сальери из-за того, что прошлось всю ночь выслушивать попытки написать что-то стоящее. Неизвестно, удалось ли ему вообще уснуть. Про себя Моцарт надеялся, что да, но спросить вслух не решился – кажется, «призрака замка» по имени Антонио лучше было вообще не трогать. Мало ли, когда это поистине ангельское терпение может закончится и Вольфганга вышвырнут за дверь пинком, как провинившегося котёнка или щенка.         Терпение Сальери и правда держалось на тонкой ниточке, что грозилась порваться в любой неподходящий момент и вылить всю накопившуюся злобу на, в целом, почти невиновного Моцарта. Да, играет по ночам. Да, порой не даёт работать. Да, пугает всех своим бледным и печальным лицом всех вокруг. Должны были уже привыкнуть, сам Антонио не сильно отличался от этих описаний. И то, что всё ещё помогало удерживать эту ниточку, было любовью. Нежной и необъятной, относительно невинной и приносящей так много боли её обладателю. Довольно долго он думал над случайно брошенной фразой о том, что любовь – чужое ему чувство, но так и не пришёл к пониманию, что же натолкнуло на эту безумную мысль Моцарта. Он любил, любит и продолжит любить. Жаль, что объект его влюблённости не видит или не пытается видеть этих чувств.       Его любовь выражается в просьбе быть тише, чтобы ни в коем случае не мешать сочинять. В чашке горячего шоколада, который появляется каждый вечер на столе в комнате Амадея. В том, что он трижды стучит и входит в комнату только после тихого «войдите». В чернилах, которые будто никогда не заканчиваются – на самом деле, их обновляют каждый вечер. В небольших букетах гардений, значение которых Моцарт никак не может вспомнить. В том, что его никогда не гонят, когда тот решается выйти и садится рядом, поддерживая легкий физический контакт. В том, что однажды вечером Сальери просит поговорить с ним.       Если бы страх был человеком, то точно стал бы Вольфгангом Моцартом. Он замечает, как начинают дрожать руки, как бешено стучит сердце, стоит только Антонио закрыть дверь за собой после того, как он входит в комнату. Присаживается в кресло напротив. Делает глубокий вдох. Прикрывает на секунду глаза. Открывает рот, явно желая начать сложный для них обоих разговор. А потом срывается с места, хлопает дверью и скрывается в своей комнате. Моцарт, вскочивший вслед за ним, успевает заметить подозрительно блестящие карие глаза перед тем, как уже вторая дверь хлопает перед его лицом и оглушительно громко щёлкает замок, разрывая начавшую образовываться связь.              Слёзы щиплют глаза, катятся по щекам. В руках у Сальери пергамент и перо, затуманенный мозг формулирует письмо давнему знакомому, прося лишь об одном – заказать у Вольфганга реквием на свои собственные похороны. Почерк неровный, буквы разного размера и никак не хотят строиться в одну линию, но сейчас на это так всё равно… Он кладёт в тот же конверт деньги и отдаёт служанке, строго наказывая передать лично в руки. Только дверь за ней закрывается, как Антонио бросается к письменному столу, хватает нож, и, в порыве истерики разорвав часть рукава, наносит себе несколько довольно глубоких порезов. Не смертельно, но больно. Отбрасывая нож куда-то под кровать, он падает на колени, прижимает окровавленную руку к груди и зажимает другой рукой рот, чтобы не дать вырываться всхлипам и болезненному вою. Заваливаясь на бок, Антонио засыпает прямо на полу. Одинокая слеза ползёт по щеке, теряясь в густых волосах. ×××       Когда мужчина в чёрном плаще приходит в их дом, Сальери вновь запирается в своей комнате и не выходит оттуда, пока та же служанка не доносит ему, что неизвестный ушёл. Ему физически больно осознавать, что этажом ниже Моцарт решает его судьбу. Впрочем, это давно уже так, сам того не осознавая, Моцарт определяет многое в его жизни. В доме слишком тихо, не звучит ни один музыкальный инструмент, не слышно голоса Вольфганга или кого-либо ещё. Тревога просыпается в груди, заставляет встать и направиться в комнату, которая с недавних времён принадлежит новому соседу. В ответ на свой стук он не слышит разрешения войти, но слышит сдавленные рыдания и считает это за положительный ответ.       Дверь тихо приоткрывается, впуская Сальери, прикрывается за его спиной. Медленно, словно Амадей может напасть на него, он подходит к композитору, что сидит перед фортепиано и, уткнувшись в сложенные на крышке руки, плачет. Лёгкое прикосновение к волосам приводит его в себя, Моцарт поднимает взгляд покрасневших глаз и пару секунд неподвижно вглядывается в карие. Не увидев в них ничего отталкивающего, а наоборот, плохо скрытое сочувствие и желание помочь, чуть двигается на банкетке, безмолвно приглашая сесть рядом. Антонио принимает приглашение и тут же оказывается в ловушке цепких рук, обхвативших его за плечи. Моцарт беззастенчиво утыкается ему в плечо, поливая дорогую ткань слезами. Впрочем, он всегда был гораздо дороже какой-то там одежды. Через несколько минут Вольфганг приходит в себя достаточно, чтобы связать пару слов. Оторвавшись от насквозь мокрого плеча, он перехватывает чужие ладони, отчаянно смотрит прямо в душу. ‒ Он… Он пришёл за мной. Сама смерть пришла за мной, Тонио! Я умру, верно, да? Она никогда не ошибается… Сама смерть заказала у меня реквием… ‒ слова прерывает череда всхлипов, потом он продолжает, ‒ Я не хочу умирать, Тонио… Судьбу не изменить, но ты же всё можешь, пожалуйста… Я не могу бросить музыку, бросить отца и сестру, бросить тебя, в конце концов! Просто не могу…       Сдерживаться больше не получается, Моцарт снова плачет и прижимается к Антонио, пытаясь найти в нём защиту. А внутри того – ураган, чувство вины и собственного ничтожества. Как он посмел причинить такую боль своим неосторожным импульсивным действием? Крепче обнимая друга, как бы больно это не звучало, он тихо шепчет просьбы о прощении. Не сдерживая эмоционального порыва, он падает на колени перед Вольфгангом и прячет лицо в чужих коленях, продолжая умолять простить его. Немой вопрос «за что?» даже не нуждается в том, чтобы быть озвученным – он висит между ними слишком очевидно. ‒ Это всё я, Амадей. Это я всё испортил. Прости меня, прошу… Я так сильно боялся, так же сильно боюсь сейчас, боюсь за тебя… Ты вправе меня не прощать, правда. Ещё тогда я не смог ничего сказать, не смог сказать, насколько я чувствовал себя живым и неправильно счастливым, когда ты ушёл от этой Вебер! Ты не должен был узнать, нет… Никогда в этой жизни, я бы никогда не рассказал… Видимо, и правда от судьбы не убежишь? Прости меня, прости за то, что не смог забыть о том, что чувствую, что позволил эмоциям взять верх над хладнокровным придворным капельмейстером… Ты же просто возненавидишь меня, узнав об этом, понимаешь? Я не могу сказать, я не могу не сказать! Это чёртов замкнутый круг, Амадей… Куда ни глянь – сплошные ошибки. Прямо как я, иронично, правда? Ты возненавидишь меня, узнав, насколько я люблю тебя. Я правда так не могу, прости… Этот реквием всё это время был для меня. День, когда бы ты его закончил, стал бы моим последним днём.       Вольфганг смотрит отрешённо на скорчившуюся фигуру у своих ног. Слишком много информации разом навалилось на него, ослабленный истерикой мозг просто отказывается воспринимать хоть её часть. Не спуская взгляда с Сальери, он встаёт и пятится к двери. ‒ Прости, Антонио. Я не могу так сразу принять решение.       И выходит, бесшумно и при этом плотно закрывая дверь.       Оставляет Сальери наедине со слезами, которые душат сильнее, чем любая петля.       Петля кажется ему спасением.