Lacrimosa

      Моцарт вылетает из дома Сальери, снова убегая от своих страхов. Он идёт так быстро, как только может, а в голове стучит одно – прочь, прочь, прочь отсюда. Прочь от любви. Прочь от привязанности. Ему будет хуже. Он достаточно пытался, он не станет счастливым в отношениях. Надоест. Сальери так же, как и все остальные, бросит его. Нужно уходить, пока не стало поздно, пока он влюблён так сильно, пока он ещё сможет смириться с тем, что ближе, чем друзьями, они не станут никогда.       Ему страшно, очень страшно. Он боится за себя, но на секунду вспоминает наполненные болью и слезами родные глаза и пугается ещё сильнее. Оставил возлюбленного на грани истерики, молодец, просто медаль за умные действия. Он порывается вернуться, разворачивается и даже делает пару шагов обратно, но внутренние переживания останавливают его. Вольфганг сказал правду – он не готов сейчас дать ответ его чувствам, дать ответ самому себе, что же чувствует он сам. Поэтому он обрывает всё, на остатки денег договаривается с какой-то женщиной о комнате. Ему, как известному музыканту, делают скидку, и он рад, действительно рад, что в этом захолустье его знают. Иначе денег могло бы просто не хватить, и он остался бы на улице. К Сальери нельзя, к отцу и сестре нельзя. О том, чтобы поехать к кому-то из своих знакомых Моцарт и не думает – нельзя, чтобы случайные люди видели его таким. ×××       Больно. Он не решается поднять взгляда, всё сидит у банкетки и заливает рукава слезами. Великий композитор, придворный капельмейстер Антонио Сальери – полный идиот. По-другому сказать нельзя, он совершил две худшие ошибки в своей жизни – заказал чёртов реквием, во-первых, и признался во всём Моцарту, во-вторых. Этого просто нельзя было допустить, но он осознанно пошёл на эти ошибки. Будучи, правда, не в совсем трезвом уме. Позволил своей каменной маске спасть хоть на несколько минут, как всё посыпалось прахом. Лучше бы и дальше строил из себя бессердечного ублюдка.       Сальери не помнит, как оказался в своей комнате, свернувшийся под одеялом и чувствующий адский жар изнутри. Его будто окутал огонь, сжигающий дотла. Романтики назвали бы это жаром любви, врачи – простой температурой из-за слишком плохого отопления в доме. Никто же из слуг не знал, что делать и как помочь Антонио, который напрочь запретил подпускать к себе врачей. Крикнув имя одной из них, он снова проваливается в беспокойный сон, не чувствуя, как заботливая девушка прикладывает к нему обёрнутый в ткань лёд, как пытается своими силами хоть облегчить его боль. Он пропускает императорский ужин, но об этом никто не говорит – знают, что Сальери бы силой заставил себя туда пойти, чего допускать ни в коем случае нельзя.  ×××       Моцарт тратит драгоценные деньги и покупает бесполезную, в сущности, недельную газету, в которой целая одна страница посвящена императорскому ужину. Взгляд цепляется за родную фамилию, он сжимает несчастную бумагу так, что та чуть надрывается. «…Придворный капельмейстер Антонио Сальери, несмотря на ожидания, не соблаговолил посетить императорский ужин, чем вызывал негодование со стороны придворных и горожан. По их словам, он должен был присутствовать так же, как и граф Орсини-Розенберг, дуэт которых прослыл разрушительным при дворе. …»       Дальше он не читал. Просто не смог. Переживания за Тонио захлестнули с головой, от носков немного запылившихся ботинок до торчащего вверх вихра светлых волос. В который раз за те несколько дней вне ставшего родным дома он рвался обратно, сердцем чувствуя беду, но каждый раз заставлял себя оставаться на месте и не беспокоить того лишний раз. Скорее всего, Тонио не будет ему рад – кто в здравом уме будет ждать того, кто сделал тебе невероятно больно? В глубине души всплывает ответ – он сам. Моцарт определённо не в здравом уме, не зря же его называют безумцем. Ему можно.  ×××       Сальери снова просыпается, искренне желая, чтобы этот раз был последним. Ему чуть лучше, жар не мучает так сильно. Но всё ещё он слаб и не выходит дальше своей комнаты, инструменты покрылись тонким слоем пыли, а обитатели дома оставили попытки заговорить с ним. Сальери ни с кем не занимается, Сальери почти не ест, Сальери по ночам плачет в подушку или просто лежит, уткнувшись взглядом в потолок и обнимая край одеяла.       В одну из подобных ночей он зажигает свечу дрожащими руками, роется в бумагах на столе. Отворачивает оба рукава, при тусклом свете разглядывая старые шрамы, оставшиеся лишь белыми полосками, и более новые – затянувшиеся, но не зажившие до конца. В каком-то трансоподобном состоянии он берёт в руки нож и проводит кончиком по коже. От такого лёгкого давления почти не больно, он даже не режет почти – так, будто порезался бумагой. Горячие слёзы медленно ползут по щекам, но Антонио не замечает этого. Он давит сильнее и наконец кровь тонкой струйкой течет по предплечью. Несколько порезов, нарастающая жгучая боль. Он закусывает губу и, чуть пошатываясь, доходит до кровати, падает на неё и засыпает. Наутро он чувствует, как руки обрабатывают, но никак на это не реагирует. Слишком устал. ×××       Неизвестный страх преследует Амадея на протяжении всей недели, и он чуть ли не вырывает газету из рук мальчишки, спешно пролистывая её всю в поисках хоть намёка на Сальери. И он его находит – в своих переживаниях совсем позабылась премьера оперы, музыку для которой творил Сальери. Жадно вчитываясь в строки, он не находит облегчения, ищет что-то ещё, строчку, которая расскажет немного больше о том, что происходит у Антонио. Но нет. Всё тот же один холодный неутешительный абзац, который он перечитывает снова и снова. «…Сегодня состоялся первый показ оперы «***», которой предрекают ошеломительный успех, и всё это из-за Антонио Сальери, чьему перу принадлежат, бесспорно, гениальная музыка. Сам же композитор не появился на своём месте, не значит ли это, что пост придворного капельмейстера скоро освободится?...»       Его прошибает страхом. Нет, не значит, просто не может значить! Тонио заболел, занят, всё что угодно, но он никак не может быть… Он даже не в состоянии озвучить свои самые глубинные страхи. Срываясь с места, он бежит, кажется, через весь город, не обращая внимания на колющую боль в груди. Свои проблемы он решит потом, сейчас главное – узнать, что с ним всё в порядке! Пусть он просто решил отдохнуть от музыки, пожалуйста…       Он тормозит около двери и, пытаясь отдышаться, барабанит в дверь со всей силы. Дверь ему открывают быстро, но эти несколько секунд кажутся вечностью. Амадей отталкивает молодую девушку и взбегает по ступенькам. За такой шум ему точно влетит от Тонио, но это будет потом, более того, Моцарт даже будет рад слышать его тихий гнев. Только бы не тишина. Помня, как тот не любит, когда в его комнату заходят без стука, Моцарт собирает остатки выдержки и аккуратно стучит. Минута, две. Ответа нет. – Он очень занят в последнее время… Вы Вольфганг Моцарт, верно? – он оборачивается и видит ту самую девушку, заторможенно кивает. – Думаю, можете зайти. Он звал Вас, но Вы почему-то не приходили…       Дыхание сбивается, когда он хрипит «спасибо» служанке и толкает дверь.       Та не заперта. – Тонио, прости за вторжение, я…       Взгляд опускается на пол и Амадей не может сдержать тихого вскрика. Подбегая к Сальери, он падает на колени, чувствуя, как они мокнут и становятся липкими. Подхватывая тело, он прижимается теснее, не находя в себе слов. Моцарт не верит, тщетно пытаясь нащупать пульс на изрезанных в мясо запястьях. Моцарт не верит, прижимаясь губами к губам, тщетно пытаясь вдохнуть жизнь в мёртвое тело. Моцарту приходится поверить.       В слезах, не осознавая своих действий, он хватается за выпавший, видимо, из ослабевших рук нож и резко, с нажимом, проводит по своим рукам. Кровь струится по белоснежной коже, голова кружится. Он падает рядом и из последних сил прижимается к родной груди. Напоследок аккуратно целует уже холодные губы и проваливается в темноту. ××× – Сегодня нам приходится прощаться с двумя светочами нашей музыки, двумя гениями, что могли бы перевернуть мир музыки своим творчеством. Последняя мелодия звучит для них…       Музыканты ставят на пюпитр ноты, где тонким почерком выведено «Wolfgang Amadeus Mozart. Requiem, K.626 - 8. Lacrimosa».