***
— Ярмарка просто огромная, тут есть абсолютно все! — глаза Ёнсо светились непередаваемой детской радостью при виде уличных художников, лавочек с сувенирами и прочих мелочей, сопровождающих совместную выставку пары знаменитых местных художников-портретистов. Ярмарка стихийной не была, базарчик собирался на этом углу площади каждый год в честь праздника, и найти там можно было все — от теплой самодельной одежды вроде вязаных носков и перчаток до канцелярки с атрибутами национальной культуры и изделий из дерева. Разумеется, сначала туристы прошли в выставочные павильоны, благо предусмотрительный Минхо заранее выкупил у организаторов все билеты на три часа специально для них. Сама выставка была организована на первом этаже бизнес-комплекса, в четырех небольших светлых залах с идеальным освещением и большими окнами в пол. Бен выглядел особенно воодушевленным и счастливым — ему всегда нравилось посещать подобные места, присматриваться к работам других художников, оценивать их мастерство, выбор техники и цветовой палитры. Один из художников, Ким Джинхён, являлся местной легендой — он был очень талантливым портретистом и в основном рисовал прямо на улице. Его визитной карточкой были яркие, сочные акценты и образ отдельного человека на фоне толпы. По своему обыкновению, пожилой мужчина, устроившись на небольшой табуретке у метро или уличных рынков, делал наброски, а затем переносил их на холст, добавляя деталей и красок. Его коллега по цеху, Кан Тэмин, был на тридцать четыре года моложе, носил черную бархатную повязку, закрывающую отсутствующий правый глаз, и все время разъезжал по миру, убивая трех зайцев одним выстрелом — и занимался туризмом, и расширял кругозор, и ловил необычные типажи для своих работ. Картины художников были перемешаны, но под каждой находились подписи на небольших табличках — автор, название, место и дата написания работы. Картины Ким Джинхёна обладали необыкновенной броскостью и буйством красок — сразу был виден центр полотна, его главный персонаж, будь то степенная пожилая торговка рыбой на рынке или молодая, но очень уставшая и похудевшая от постоянных переживаний мама, катящая перед собой сдвоенную темно-синюю коляску. Мазки были в основном широкими и впечатляюще точными, краски умело переплетались, благодаря выверенной игре оттенков. Бен подолгу замирал перед каждой картиной, то хмурясь, то улыбаясь, то что-то сосредоточенно прикидывая в уме и шевеля пальцами в воздухе, совсем как Ким, пытающийся уловить очередную, пока еще неясную мелодию будущего музыкального хита. Остальные гости разбрелись по залу, разглядывая полотна с интересом простых обывателей и тихонько переговариваясь между собой. И только Бен и Ким Соён казались полностью поглощенными искусством портретной живописи. Кинн залюбовался картиной молодого художника, изобразившего кокетливую европейскую девушку лет двадцати, в разлетающемся, как у Мерилин Монро, платье канареечного цвета. Натурщица обладала светлыми длинными волосами, ярко-голубыми глазами, лицом-сердечком и очень красивой фигурой типа «песочные часы» которую фривольное воздушное платье всячески подчеркивало. Изображена она была на фоне Эйфелевой башни, и Кинн всерьез увлекся разглядыванием и конструкции, и девушки. — Папа, папа, там бабушка! — из восхищенного состояния мужчину вывели дети, налетевшие на него, как два маленьких урагана, и за руки, потянувшие в соседний зал. — Какая бабушка, котята? — не понял Кинн, судорожно вспоминая, не упоминали ли Нампын или Чан, что хотят посетить Корею вместе с ними. — На рисунке! Папа, идем! — дети упрямо тянули его в соседний зал, и Кинн уступил, привычно подхватывая малышей на руки, чтобы ускорить процесс. За ними потянулись и остальные, заслышав возбужденные, и от того громкие голоса детей. Винтер и Саммер указали Кинну на самый центр второго зала, три картины — две поменьше по бокам кисти Ким Джинхёна и одну центральную авторства Кан Тэмина. На центральной картине действительно была изображена Нампын, но лет на тридцать младше. Кинн не мог ошибиться — это точно была она. Слегка надменный властный взгляд, острые скулы, лисий разрез глаз, унаследованный Поршем и детьми, длинные каштановые распущенные волосы, закрывающие плечи. И овальный золотой медальон на шее, который женщина часто носила до сих пор — с прядью волос ее родной матери. «Госпожа» — гласила лаконичная табличка под портретом. — Этот потрет — жемчужина моей сегодняшней выставки, — глубокий, вкрадчивый, низкий голос раздался слева от Кинна. Он повернул голову и увидел невысокого мужчину с искренней улыбкой на тонких губах, отражение которой плясало в его темном узком глазу, в то время как второй прятался под черной бархатной повязкой. — Я нашел фото в вещах моего друга, он сказал, что в эту женщину ранее был безответно влюблен его дед. Я знаю, что она тайка, так что… — Взгляд мужчины упал на притихших детей, и единственный глаз широко распахнулся от осознания. — Вы?.. Вы знаете эту женщину? — чуть дрожащим голосом спросил он с неясной надеждой. От неожиданности он сбился на английский, и дети, уловив суть разговора, хором согласились: — Она наша бабушка. — О мой Бог, могу я задать вам пару вопросов? Вы ее сын? — обратился взволнованный художник к Кинну, теребя в чутких пальцах край кофейного твидового пиджака. — Зять. Вон сын, — Кинн, за неимением свободных рук, указал подбородком на Порша. Художник тут же повернулся к Поршу, продолжая говорить на чистейшем английском: — Ваша мать была настоящей красавицей. Мой друг говорил, что его дед всю жизнь тосковал по этой женщине. Сейчас друг с концами переехал в Штаты, но он оставил мне множество вещей своей семьи, в том числе и это фото, которое я перенес на холст. Могу я узнать имя госпожи? — Нампын, — настороженно произнес Порш, окидывая Кан Тэмина цепким профессиональным взглядом бывшего телохранителя. — Нампын… красиво. Я ведь правильно передал черты? Она похожа на себя? — Сейчас она сильно изменилась, но да, женщина на картине и правда похожа на ту, что я смутно помню из детства, — кивнул Порш, еще раз внимательно посмотрев на портрет. — Откуда, говорите, дед вашего друга ее узнал? — Она приезжала с братьями в Корею, во время празднования своего восемнадцатилетия. Вроде бы ее тут похитили, чтобы потребовать выкуп, и дедушка Хёншика ее приютил и помог обработать раны. И влюбился в сорок с лишним, как мальчишка, хотя уже имел за плечами развод и сына пятнадцати лет. Господин Пак предложил ей остаться в Корее, но она отказалась, на родине у нее были семья и обязательства. Он успел сделать одно-единственное фото и до конца жизни уважительно называл ее в разговорах госпожа, часто добавляя «госпожа моего сердца». Меня всегда очень трогала эта история. — Мама может его вспомнить? — задумчиво проговорил Порш, переглядываясь с Кинном. — Давай проверим, — пожал плечами Бен и набрал Нампын. — Пи’, привет, слушай, мы тут твой портрет на выставке нашли. Да, пи’, точно твой, он так и называется, «госпожа», да не шучу я, послушай лучше. Ты никакого господина Пака из Кореи не припоминаешь? Твои двинутые восемнадцать, перестрелка, Южная Корея… Да. Да, его внук сохранил фото. Говорит, мужчина до конца жизни любил только тебя и берег фото как зеницу ока. Да, пи’. Нет, господин Пак уже умер, — Бен замолчал, слушая речь Нампын, покивал, уточнил, что делать с портретом и фото. Положил трубку и обратил взор к Кинну. — Она вспомнила. Смутно, конечно, очень, но вспомнила, был в ее жизни такой Пак не то Джусон, не то Джунки. Фото сказала оставить в покое, портрет тоже. Хотя я бы все-таки его забрал, мало ли кто ее узнает, потом еще будут проблемы у художника. — Так господин Пак был прав, и госпожа… Нампын имеет отношение к мафии? Она — жена мафиози? — Художник возбужденно подался вперед, впиваясь взглядом поочередно в Кинна, Порша и Бена. Инстинкт самосохранения у него, видимо, при сенсациях, связанных с творчеством, отключался напрочь — иначе Кинн подобную беспечность объяснить не мог никак. — Приемная дочь, сестра, жена, мать, тетя, бабушка, — хмыкнул Порш, откровенно веселясь. — В ваших интересах, господин Кан, продать портрет нам сейчас. Мы щедро заплатим за ваш труд. — Я… То есть вы?.. — художник с сомнением покосился на совершенно спокойных и дружелюбных детей на руках у Кинна. — Да. И вам об этом лучше молчать, вы же понимаете, верно? — И я бы не отказался пригласить вас для написания портрета моей жены. С щедрой компенсацией за работу и потраченное время, — доброжелательно улыбнулся Чон Минхо, но в его глазах мелькнула отточенная сталь. Художник покосился на свою картину, на Кинна, на детей, на Чон Минхо и решительно кивнул. — Я буду рад написать портрет вашей жены. И картину тоже отдам, даже оплаты не надо. Эта история никогда не была моей, так что… — А бабушка тоже рисует, может, вы познакомитесь и сами подарите ей эту картину? — детским звонким голоском предложила предприимчивая Саммер. — Боюсь, кхун мэ ее кому-нибудь на голову наденет, если увидит вблизи, — покачал головой Кинн, прекрасно понимая нежелание Нампын вспоминать те времена, когда она была полноправной сестрой Корна и Кана. — У нее о том периоде жизни не самые лучшие воспоминания остались, принцесса. — Простите, что подслушал ваш разговор, это вышло не специально, — из третьей залы вышел пожилой мужчина с изборожденным морщинами лицом и седыми волосами, оставшимися по краям роскошной гладкой лысины. Но глаза на постаревшем лице остались молодыми, цепкими, яркими, как угольки. Если акцент Тэмина был крайне близок к британскому, то в речи старшего художника — а Кинн не сомневался, что их почтил присутствием Ким Джинхён — проскальзывал сильный корейский уклон, что его, однако, не портило. — Меня зовут Ким Джинхён, приятно познакомиться с родственниками госпожи Нампын, — мужчина слегка поклонился и получил такие же вежливые приветственные поклоны от гостей выставки. — Вы тоже знаете бабушку? — удивился Винтер, разом озвучив мысли всех собравшихся. — Только как коллегу по кисти. Мой младший внук увлекается современным искусством и был на ее последней выставке. Даже купил картину под названием «Вечность». Теперь она висит в гостиной над камином и напоминает о моей бесталанности. А «Жизнь во мгле» ее ученика Биг Бена добивает мое нежное творческое эго из спальни внука. — Не говорите так, кхун… Ким Джинхён-ним! Вы очень хороший и опытный художник, мне до вас, как до луны… — Мне… Биг Бен? Это вы Биг Бен? — глаза старика широко распахнулись, и Бен, пламенея щеками, кивнул, низко поклонившись по корейским обычаям. — Бен Киантисак Митри*, старший сын семьи Тирапаньякул. Я… можно сказать, я — приемный внук и ученик пи’Нампын. Это она показала мне, как держать кисть и видеть образы в самых повседневных вещах. — Могу я задать личный вопрос? — старший мужчина ответно и не менее уважительно поклонился, приветствуя другого мастера. Бен робко кивнул, приготовившись слушать. — Чем вы вдохновлялись, когда писали картину «Кошмар»? Я видел репродукцию в журнале, что привез внук. Задумка… впечатляет. — Вы ведь весь наш разговор слышали? — уточнил Бен тихо, опустив глаза в пол. — Да. — Когда мне было пятнадцать, я вынужден был взять в руки оружие, чтобы предотвратить гибель моего кузена. Мой страх за него, ненависть и к нападавшим, и к себе, раздражение на то, что это вообще произошло — все выплеснулось после на холст и превратилось в «Кошмар». Так я стал на картине мечом, покрытым кровью и тьмой, а Венис… — Сердцем, что этот меч бесстрашно закрывал собой. Он ведь не только кузен для вас? Кинн и Порш затаили дыхание. Семья Чон в полном составе во все глаза уставились на мягко улыбающуюся Дани, опасаясь взрыва ревности или истерики. Кыа хмыкнул в кулак, а Бен, подумав, медленно кивнул. — Я горячо люблю всю свою семью. Я защищал бы каждого из них ценой жизни, но Венис это… другое. Неуловимое, но другое. Он маленькая и вредная драма-квин, обожает командовать и верховодить, подбивает на бунт котят и вечно злится, если приходится меня с кем-то делить. Но он — мое сердце. Не станет его — не станет и меня. — Я рад, что ты наконец признал это вслух, — Порш с силой хлопнул Бена по плечу. — Хотелось бы, конечно, чтобы мы совсем первыми это услышали, но так тоже неплохо. — Пап, так вы знали?.. — Бен уставился на младшего отца с суеверным ужасом в глазах. — Конечно, знали. Пакин еще после того случая сказал, что этим все и закончится. А Пакин, при всем своем сахарном характере, иногда действительно знает, о чем говорит, — улыбнулся Кинн, вспомнив, как курил во дворе комплекса одну сигарету за другой, предвкушая пиздец в будущем. — Связь между тобой и Венисом намного крепче, чем твоя связь с любым человеком в семье. И это не плохо, это просто данность. — Хотя я все еще тебя немного ревную, — признался Порш, забирая у Кинна младших детей. — Но это только ваши с ним отношения, и лезть в них мы не имеем права. Да и Пит готов хоть каждый день в храм бегать и за твое здоровье молиться — где он еще такого мощного и вовлеченного телохранителя для Вениса найдет. — Блять. Ладно. Окей, ладно. Папа, отец, я правда не знаю, как мы с Венисом дальше… все может измениться, когда он вырастет. Но я правда… — Бен заговорил, сбиваясь и с силой потирая пылающую от смущения шею, но мужчины не нуждались в пояснениях и заверениях в лояльности сына — оба знали, что Бен не причинит Венису вреда, так что с чистой совестью отложили этот вопрос до пятнадцатилетия маленького шторма. — Мы знаем, львенок. Все в порядке. — Вы очень странная, но такая… гармоничная семья, — Ким Джинхён окинул их проницательным взглядом. — Могу я попросить об услуге? Я унесу вашу тайну в могилу, тем более, мне и так недолго осталось, но могу я нарисовать ваш портрет? — Семейный? — После, если захотите, да, но мое нынешнее желание — только вы, — пожилой мужчина указал на Кинна. — Да, хорошо. Не проблема. Мы пробудем в Корее до восьмого января, вам хватит времени? — Мне понадобиться часов пять, сделать набросок, а дальше я сам. Вам будет удобно завтра с 14 до 19 вечера? — Да, вполне. Мне нужно как-то по-особому одеться? — Нет, будьте собой. И Бен-щи, с вами я бы тоже хотел пересечься приватно. — Буду очень рад вот моя визитка, звоните в любое время, — Бен протянул мужчине визитку, и тот с удовольствием принял и спрятал в портмоне. Портрет Нампын сняли и спрятали, а его место заняла одна из «запасных» картин Кан Тэмина. После небольшой рокировки две мафиозные семьи продолжили обход, а художники изредка комментировали свои работы и переговаривались о своем. Кинн ходил от картины к картине, любовался отдельными фрагментами или полотном в целом, и все время думал о том, почему Ким Джинхён из всех собравшихся в зале людей выбрал его — Порш был куда фотогеничнее, Бен вырос настоящим красавчиком, да и дети выглядели кукольными. Кинн проигрывал им по всем статьям, но в кои-то веки хотелось экспериментов, поэтому он согласился на подобную авантюру. Да и сравнить стиль Джинхёна с работами Бена и Нампын хотелось из чистого любопытства. Так что на следующий день, когда дети вместе с Джин Ёнсо, Ким Соён, Поршем и надежной, проверенной охраной обеих семей отправились на ярмарку, постигать чудеса корейского колорита, а Бен уехал куда-то по своим делам, Кинн надел привычный и удобный черно-красный костюм, который просто обожал видеть на нем Порш, и поехал по адресу, что указал в сообщении пожилой художник. Мужчина жил в небольшом частном доме на одной из старых живописных тихих улочек на окраине. Снаружи двухэтажных домик казался неказистым и серым, но участок был довольно большим, содержал несколько аккуратных хозяйственных пристроек и выглядел чистым и ухоженным. Кинна и его телохранителя Майки встретила у ворот миловидная низенькая седая женщина лет семидесяти. Ее ясные глаза улыбались в сеточке из мелких морщинок, на лице не было ни следа косметики, но она оставалась привлекательной и доброй, как мудрая и понимающая бабушка из детских сказок. Женщина зябко куталась в огромную серую шаль поверх темно-зеленого шерстяного закрытого платья. Кинн быстро прошел за ней в дом, не собираясь морозить госпожу на улице. — Проходите, располагайтесь. Меня зовут Ли Джиа, я жена Джинхёна, — женщина указала гостям на вешалку, где можно было оставить одежду, подала пушистые домашние тапочки на толстой подошве и провела их в гостиную, уставленную памятными мелочами вроде статуэток, корзиночек, вазочек и вышитых подушечек. В доме приятно пахло мандаринами и домашней выпечкой, да и сама обстановка располагала к расслаблению и умиротворению. — Вторая и любимая, прошу заметить, — художник стремительно вошел в дверь гостиной, вытирая руки на ходу. — А ну, не смущай гостя, — госпожа Ким получила от мужа поцелуй в щеку и зарумянилась, как юная девушка. — Принести вам чаю или сразу приступите к работе? Ким Джинхён бросил на Кинна быстрый взгляд, но тот пожал плечами, показывая, что его в равной степени устроят оба варианта. — Пожалуй, сначала поработаем, а затем и чай. Развлеки пока нашего второго гостя, милая. Ли Джиа осталась с Майки в гостиной, а Джинхён провел Кинна в одно из тех самых хозяйственных помещений, оказавшихся мастерской. Кинн огляделся, подмечая сходства и различия с мастерской Нампын. У матери Порша законченные картины висели на стенах, а на столах царил бардак, здесь же все было с точностью да наоборот — стены были чистыми, а нарисованные картины украшали собой столы, стулья и даже на диване в дальней части помещения сохла пара последних работ. Помещение было прямоугольным и длинным, с высокими, под два с половиной метра, потолками и тремя окнами в пол по обе длинные стороны. На окнах висели легкие, полупрозрачные занавески, хорошо пропускающие солнечный свет. Стены были окрашены нерезкой розоватой краской. Прямо на короткой стене, напротив входной двери, размещался явно детский рисунок, слишком яркий, броский, с ломкими линиями и на высоте, как раз подходящей под рост десятилетнего ребенка — пара птичек, несколько криво нарисованных человеческих фигур, похожих на ежей из-за стоящих дыбом волос, и мелкая крокозябра, напоминающая не то кота, не то собаку, не то очень раскормленную крысу. — Внуки. Решили, что у меня тут слишком однообразно, — Джинхён заметил интерес гостя и улыбнулся хорошим воспоминаниям. — Я женился по настоянию семьи в двадцать два на женщине, которую не любил. Мы не конфликтовали с Сорой, но и не любили друг друга. Я благодарен ей за двух сыновей, но как только они выросли, мы развелись и зажили каждый своей жизнью. А в тридцать семь я встретил на улице мою Джиа и влюбился без памяти. Дети ее приняли, внуки обожают. Но иногда я думаю о тех одиноких годах, что мы прожили вдали друг от друга, и мне становится тоскливо и тошно. — До Порша я не жил, а так, перебивался случайными связями, чтобы не разочароваться в чувствах вновь. Но он ворвался, как ураган, перевернул все с ног на голову, и я и сам не заметил, как сначала влюбился, потом согласился на авантюру с усыновлением Бена, а следом принял и котят. Он сделал мою жизнь цельной, но годы без него и правда кажутся мне теперь стылыми и ненужными, — поделился Кинн своей историей в ответ. — Иногда нужно немного замерзнуть в одиночестве, чтобы больше ценить тепло семейного очага, — мудро заметил старший мужчина и гостеприимно кивнул Кинну на диван возле разукрашенной детьми стены. — Располагайтесь в удобной позе и постарайтесь поменьше шевелиться. Художник молча работал за своим мольбертом, Кинн вполглаза следил за ним, за лучами солнца, заглядывающими в окна на западной стороне мастерской, думал о Порше и детях, представлял их улыбки и тоже незаметно для себя начал улыбаться. Порш обожал холодную зиму, ему нравилось кутаться в три слоя одежды, а потом греть замерзший на улице нос о щеки или шею Кинна. По утрам он крепче обычного жался к телу Кинна, впитывая живое тепло, да и младшие дети не отставали, прибегая на рассвете, чтобы понежиться лишний часок в кровати с родителями. Кинн обожал свою семью от и до. И был горячо благодарен и Поршу, и самому себе из прошлого за то, что смог принять их и открыть свое сердце. Ким Джинхён справился с наброском за три с половиной часа, похвалив Кинна за хорошую работу натурщиком. После они вернулись в пряничный дом госпожи Ким — пили согревающий и горьковатый жасминовый чай, ели домашнее имбирное печенье, с любовью приготовленное хозяйкой, и Кинн имел честь познакомиться со старшим внуком художника — Ким Бомгю, который занимал отдельную квартирку на втором этаже дома дедушки. Вечером Кинн вернулся к Чонам и семье просветленным и безмятежным и сходу напоролся на расстроенных младших детей. Присев перед ними на колени, Кинн заглянул в лица малышей, поглаживая обоих по щекам в жесте слабого утешения. — Котята? Что случилось? — Ничего. Просто мы еще маленькие и растем, — обиженно надул губы Винтер. — Эм, ну да, а в чем проблема-то? Вы не хотите расти? — Хотим! Просто хиа’ уже взрослый и сделал себе татуировку, и теперь в семье все, кроме нас, с татуировками, — объяснила Саммер более подробно. Девочка расстроилась немного меньше брата, но все равно поникла, и Кинн в первую очередь погладил ее по плечу, пытаясь утешить, и только потом вник в сказанные слова. — В смысле «хиа’ сделал татуировку»? — выпалил Кинн, подхватил близнецов и рванул в гостиную. Бен разговаривал с Дани и Поршем, Кыа играл в любимую стрелялку на телефоне, семья Чон без Минхо шепталась о чем-то в углу. И все настороженно замерли на местах, стоило Кинну пересечь порог комнаты. — Показывай, — тяжело вздохнул Кинн, пристроив детей на ближайшее кресло. Он уже знал, что увидит, на все равно хотел полюбоваться. Разумеется, Бен выбрал для татуировки голову льва, разумеется, на правом плече. И разумеется, по собственному эскизу, отчего лев получился грозным, но в то же время хитроватым и мудрым. Кожа на месте татуировки сильно покраснела и была покрыта прозрачной пищевой пленкой. — Так вот куда ты днем сбежал, паршивец мелкий. — Ну пап, — Бен покорно замер, когда Кинн притянул его к себе за шею и чмокнул в как всегда туго заплетенный затылок. — Ты не злишься? — За что? Ты совершеннолетний, и это твое тело. У Бига тоже была татуировка, если не ошибаюсь. Надпись «Humble», над локтевым сгибом*. — Ты об этом помнишь? — Конечно, — Кинн поправил непослушную смоляную длинную прядку, вечно спадающую Бену на лицо. — На мою меня Порш вдохновил, теперь вот ты традицию продолжил. Красиво вышло, львенок. Обрабатывать к нам приходи, не стесняйся. — Спасибо, пап, — Бен ткнулся подбородком Кинну в плечо, и мужчина аккуратно обнял сына за талию. — А котята почему расстроены? — Тоже хотят, но им пока нельзя. Кожа ведь еще растягивается, да и больно это, даже на плече. Джин Ёнсо отошла от семьи, подошла к Поршу, прошептала ему что-то на ухо, и тот расцвел в счастливой улыбке. — Да, давай! Мы заплатим, сколько нужно. — Не нужно денег, ей будет в радость, а заодно и опыт, — рассмеялась в ответ Ёнсо и ушла кому-то звонить. — Нонг’Ёнсо сказала, что ее подруга занимается тату и может сделать малым татуировки хной. Это не больно и полностью безопасно. Смоется недели за три, но плюсы, как мне кажется, покрывают минусы. Хотите? Котята сразу расцвели улыбками и возбужденно запрыгали на диване, даже Винтер. Бен облегченно выдохнул, а Кинн подошел вплотную к супругу и обнял его за талию со спины. — Мой феникс, я соскучился. — Я тоже. Как прошло у Ким Джинхёна? — Отлично, он сказал, картина будет готова к седьмому числу. И он отдаст ее мне, пока, правда, не разрешил смотреть. Познакомил с женой и внуком, пока сидели, она умудрилась связать Майки шарфик, чтобы у него не мерзла шея. Ты бы видел его лицо. О, кстати. Кинн вовремя вспомнил о подарках для детей и покопался в нагрудном кармане. Мальчикам достались плетеные шнурки с бусинами — черно-белый для Бена, темно-красный для Кыа и пестрый для Винтера. Дани и Саммер подарили заколки для волос с красивыми и пышными вязаными розовыми цветами. Поршу тоже достался браслет, но широкий, темно-синий и без бусин. Цепляя его на руку мужа, Кинн оставил поверх вен на запястье долгий нежный поцелуй. Дети пришли в бурный восторг, Бен погладил руку с браслетом, переглянулся с Дани и улыбнулся — Кинн знал, что оба подумали о том, что браслет у Бена неминуемо отожмут сразу по приезду домой. Венис обожал всяческие браслеты, кольца, кулоны и фенечки и постоянно их менял. Единственное, что он никогда не снимал, даже в такой мелочи оставаясь верным старшему кузену — это кривой и косой браслет Бена, который тот ему сделал из крупного синего бисера. Наблюдая за переговаривающейся и счастливой семьей, Кинн лениво поцеловал мужа в плечо поверх стащенного из его же чемодана свитера и улучил момент, чтобы немного поработать — отдых отдыхом, но казино и гостиницы на начальном этапе требовали больших вложений сил и времени.***
Следующее утро началось с долгих семейных обнимашек, веселого завтрака и визита подруги Ёнсо по имени Со Юна. Девушка оказалась невысокой, худенькой, внешне похожей на мышку, с чуть вытянутым острым носом, румянцем на всю щеку и пышным темно-каштановым пучком на голове, в который крест-накрест были втиснуты две шариковые ручки. Джинсовый комбинезон поверх нежно-розового свитера был размера на два больше, чем нужно, за счет чего девушка казалась меньше, чем на самом деле. Она принесла с собой хну и специальные инструменты, тщательно их продезинфицировала при «клиентах» и поманила к себе Саммер. — Что будем изображать? — голос у Юны был тонким и высоким, но ее это не портило, наоборот, прекрасно сочеталось с одеждой и чуть оттопыренными в сторону розовыми круглыми ушками. — Пантеру, — Саммер присела перед тату-мастерицей прямо на ковер, повернулась спиной и через плечо показала набросок Бена. — Вау. Я думала, речь идет о мандале или цветке. Ты уверена, что хочешь именно это? — Это слишком сложно? Ты не сможешь? — Смогу, конечно. Просто тебе всего семь, — замялась девушка, не зная, как лучше объяснить, что такой массивный и большой рисунок может не подойти к воздушным и миленьким повседневным образам Саммер. — У папы Кинна на плече дракон, у папы Порша феникс, у хиа’ — это мой старший брат — лев. А меня дома все зовут пантеркой. Я хочу именно этот рисунок, пожалуйста. — Ладно, ладно. На правом, да? — Да, вот тут. — Саммер показала на себе то же самое место, где были татуировки у мужчин. Юна внимательно посмотрела на рисунок и приступила к работе, попросив девочку как можно меньше шевелиться. Та послушно просидела статуей полтора часа, и Юна удовлетворенно показала ей почти точную копию пантеры, выполненную медно-рыжей краской. — Теперь подсохнет немного и готово. Постарайся не тереть это место мочалкой и не лить горячую воду. Продержится недели три. — Спасибо, онни***, — на корейском поблагодарила девушку довольная Саммер и уступила место полуголому Винтеру. — У вас семья котов? — усмехнулась Юна, приступая к новому эскизу. — Ну да. Нас так и зовут, «котята», — пояснил Винтер спокойно, не видя в этом особой проблемы. — Вообще это Сам попросила придумать нам такие имена. Хиа’ родители всегда называли львенком, вот и нам хотелось. По окончанию работы на плече Винтера красовался забавный длинноусый леопард со слегка смущенным выражением на морде. Дети многословно поблагодарили девушку, и она с улыбкой поманила к себе Дани. — Ой, я… вы устали, наверное. Это ерунда. — Не устала совсем, они же хной, а не настоящие. Ну так что? — Вот, — Дани протянула ей телефон. Юна покивала и взяла запястье девушки, прикидывая рисунок к коже. Дани попросила изобразить на своей руке средневековый замок в облаках. Юна склонилась над предплечьем Дани, попутно что-то обсуждая с ней на английском. Порш ворковал с детьми, Бен с охраной уехал в гости к Джинхёну, а самого Кинна Ёнджун и Минхо уволокли в кабинет немного поработать. Бумаги, расчеты, сметы, контракты и логистика настолько увлекли мужчин, что очнулись они только тогда, когда вытаскивать их к ужину пришла Ким Соён вместе с младшими детьми для большей моральной поддержки. — Папа, пора кушать. У тебя живот урчит, — Саммер привычно залезла на колени Кинна и обняла его за спину. Мужчина погладил дочь по голове, полюбовался краем татуировки в вырезе свободной футболочки и почесал Саммер за ушком, как маленькую кошку. Минхо в это время вполне успешно развлекал Винтера, что-то ему показывая в тех бумагах, которые не проходили как секретные. Ребенок хмурился и почесывал лоб, но честно пытался вникнуть. Это был на редкость удачный и теплый отпуск, Кинн ничуть не жалел, что они не разорвали отношений с семьей Чон. Поздним вечером, когда, после сытного ужина обе семьи в произвольном порядке расползлись по дому, к Кинну тихонько подошла Джин Ёнсо. — Кинн-оппа***, — девушка осторожно потянула его за край свитера, прося внимания совсем как ребенок. Кинн тут же отвлекся от новостей из дома от Танкхуна и Кима и обратил все внимание на покрасневшую от смущения Ёнсо, которая набрала в легкие побольше воздуха и попросила: — Я знаю, что ты давал советы Ёнджуну по поводу детей. Можно… — она замялась, явно не зная, как лучше сформулировать просьбу. — Ты хочешь совет и для себя? — догадался Кинн, в душе недоумевая, почему девушка выбрала его, а не более открытого и коммуникабельного Порша. — Нет, то есть, да, я бы не отказалась, но речь о другом. Вы можете с Поршем-оппой в пятницу поехать с нами в детдом? Мы хотим забрать Минхёка на выходные, попробовать, как это. И… — Конечно. Мы поедем, не переживай, — Кинн мягко кивнул, стараясь не показывать своего удивления. Чужих детей из детдома он еще ни разу не забирал, но все в жизни случалось впервые. Ли Минхёк оказался довольно крупным и высоким для своего возраста серьезным мальчишкой с широкими бровями, полными щеками и внимательным взглядом исподлобья. Его одежда была совсем простой, но чистой, хотя на черной курточке виделась аккуратная заплатка на спине — скорее всего, одежда досталась ему от старших ребят. Ёнсо явно робела перед ним, но искренне пыталась подружиться, Ёнджун смотрел на ребенка с плохо скрытой опаской и очень боялся сделать что-то не так, что, естественно, не добавляло малышу спокойствия. Кинн с Поршем переглянулись и первыми пошли знакомиться, давая начинающим родителям время прийти в себя. В итоге до машины Минхёк с комфортом ехал у Порша на руках. Детское кресло он воспринял как устройство для пыток и очень не хотел в него залезать, и Порш с Ёнсо потратили минут семь доказывая, что оно удобное, нигде не давит и нужно для безопасности. Влезть в него ребенок согласился только после того, как Ёнджун себе под нос пробормотал о том, что получит штраф, если они не запихнут малыша в кресло. Они впятером приехали в квартиру Ёнсо и Ёнджуна — пентхаус на двадцать первом этаже элитной новостройки, свежеотремонтированный и обставленный по последнему слову техники, который Ёнсо с большой любовью облагораживала специально для них троих. Минхёку первым делом показали его комнату с рабочим столом для детей, специальным удобным стульчиком с регулировкой, аккуратно заправленной кроваткой, множеством мягких игрушек и развивалок и даже светлыми мятными обоями с динозаврами. Мальчик подошел к стенке и аккуратно потрогал ближайшего темно-зеленого трицератопса. — Чья это комната? — спросил он у Ёнсо, сходу правильно сформулировав вопрос. — Твоя. — Неправда. Тут жил другой мальчик, да? Ваш сын. С ним случилась беда, и вы взяли меня. — Минхёк, у нас не было других детей, правда-правда, — Ёнсо растерянно заломила руки и опустилась на колени, чтобы быть с малышом на одном уровне. — Мы сделали это все специально для тебя. — Зачем? — Нам хотелось тебя порадовать, — девушка чуть не плакала, Ёнджун же будто в дверях в пол вмерз, боясь пошевелиться лишний раз. — Мне хватит кровати, — Минхёк покачал головой, прошел к кровати и потрогал матрас. Детская ладошка отпружинила, и мальчик воодушевленно потыкал в это же место еще раз. — Мягко. Красиво. — Он немного картавил, но эта особенность его ничуть не портила. — Твои воспитатели сказали нам, что ты любишь динозавров. Вот, смотри, — Ёнсо подошла к шкафу и вытащила пижаму с динозаврами. Мальчик потрогал и ее, о чем-то долго думал, поднял голову, чтобы разговаривать с Ёнсо лицом к лицу, и выпалил: — Какой я буду? — Прости, что?.. — Какой я… какого ребенка вы хотите? — попытался перефразировать серьезный малыш. — Что мне надо делать? Надо любить динозавров? — Ты не любишь динозавров, да? — упавшим голосом спросил Ёнджун, первым догадавшись о лжи воспитателей. — Я не знаю, что это, — пожал плечами мальчик. — Мне надо их любить? — Нет, нет, конечно, нет. Ты можешь любить все, что хочешь, — Ёнсо быстро стерла покатившиеся от расстройства слезы и попыталась улыбнуться. — Что ты любишь? По-настоящему? — Книжки, — выпалил ребенок громко, при этом зажмурившись. — Хорошо, а еще? Машинки, может? — Нет, не люблю, — Минхёк виновато съежился, будто думал, что его начнут за это ругать. — Только книжки и когда тихо. — А твой любимый цвет? — Я не знаю. — Еда? — Рисовая каша с медом. — Ты любишь… — Вы взяли не того! — заявил мальчик звонко, перебив Ёнсо. — Минхёк?.. Поясни, пожалуйста? — Этих дино…завтров любит Вонги, а зеленый цвет и машинки любит Тэ, вам лучше вернуть меня и забрать их! — Ребенок вытер слезки кулачками. — Тут красиво и много света, но вам нужен другой мальчик. Ёнсо быстро выскочила из комнаты, зажимая рот рукой. Ёнджун застыл памятником самому себе, и Кинн покачал головой, выходя вперед и садясь в позу лотоса перед ребенком, спасая вконец разладившуюся ситуацию. — Я — друг Ёнджуна, меня зовут Кинн, а это мой муж Порш. Мы приехали к ним в гости из Таиланда. И у нас трое приемных детей. — Ух ты, — удивился ребенок, окидывая мужчин долгим и очень уважительным взглядом. Кинн приготовился к вопросам из серии: «А почему двое мужчин женаты друг на друге и как вам удалось заполучить себе детей», но малыш сумел удивить, спросив лишь: — Вы взяли их из детдома? — Не совсем, — присевший рядом с Кинном Порш вкратце рассказал ребенку простыми словами о том, как в их семье появились дети. — …так вот, я о чем. Любить можно не только родных детей. Например, моего мужа при живом отце больше воспитывал его телохранитель. И смотри какой большой и красивый вырос, — Порш ласково взъерошил Кинну волосы под тихий смех последнего. — Ёнсо и Ёнджун хотели забрать именно тебя, просто им воспитатели сказали, что ты любишь динозавров и зеленый цвет. Но переклеить обои и купить пару новых игрушек не такая уж и проблема. Важно, чтобы ты понял: тебя здесь ждали. — Я — замена? — Нет. У них не было других детей. Правда-правда. — Зачем тогда я? Разве нельзя своих сделать? — Они не могут. Так иногда бывает, это просто изъян здоровья, понимаешь? Мальчишка покивал, почесал затылок, затем лоб, потеребил край покрывала на кровати и, после недолгих колебаний, на нее залез, пусть и с трудом из-за высоковатой боковой планки. Устроившись, он повернулся всем телом к Поршу, признав его своим негласным временным проводником в чужую семью и сложный, запутанный взрослый мир. — Что мне нужно будет делать? — Хорошо учиться, позволять им о себе заботиться, говорить, если тебе плохо или больно. Они здесь, чтобы позаботиться о тебе. — Зачем? Почему взрослым это так важно? — На самом деле, для этого есть много причин, — перехватил эстафету Кинн. — Кто-то заводит детей, потому что действительно этого хочет. На кого-то давит общество или семья, мол, пора бы уже рожать. Но в основном взрослые делают это, потому что их ведут инстинкты. Дети — это продолжение нас самих. Ну и просто приятно слышать семейное и ласковое «папа», причем неважно — семь лет твоему ребенку или восемнадцать. — Вы любите своих детей? — Конечно. Очень люблю. — Почему? Они особенные? — Любой ребенок особенный. Просто каждый на свой манер. Но любят не поэтому, малыш. Это очень сложно объяснить словами, ты просто чувствуешь тепло вот тут, — Кинн положил раскрытую ладонь к себе на грудь. — Каждый мой ребенок неповторим и уникален. Конечно, я учу их общепринятым вещам вроде языков, грамматики, счета, спортивной подготовки. Но мы с мужем никогда не запрещали им заниматься хобби, любимым занятием. Например, мой старший сын прекрасно рисует, младший вечно трется в гараже у наших друзей, а дочка обожает дартс и настольные игры. Ёнджун и Ёнсо тоже не будут переделывать тебя под себя. Как хобби ты можешь заниматься чем угодно. Не думаю, что для них будет проблемой докупить тебе десяток-другой книг. — Почему нуна убежала? Я сделал что-то не так? — Все так, малыш. Просто дай им обоим время. Они привыкают к тебе точно так же, как и ты к ним, — объяснил Кинн и поманил к ним Ёнджуна, все еще обтирающего спиной косяк. Парень нерешительно подошел и опустился рядом с Кинном, протягивая руку к ребенку так робко, как если бы тот был пугливым и битым жизнью уличным котом. — Мы можем после обеда съездить в книжный магазин и купить тебе книги. Какие захочешь. И заедем в магазин для дома, подберем тебе новые обои. И пижаму, — попробовал молодой человек наладить контакт с малышом. — Мне тут и так нравится, спасибо, — настороженно ответил мальчик и позволил молодому мужчине взять себя за руку. Ёнджун тут же переменился в лице и поднял вторую руку, собираясь проверить температуру ребенка, но тот шарахнулся назад, закрываясь локтем в очень знакомой всем троим мафиози манере. — Твою мать, — прохрипел парень, пересел на кровать и усадил мальчика на своих коленях. — Кто тебя бил, Минхёк? — Никто, — тут же закрылся тот, становясь неуступчивым и колючим. — Я знаю, что били. Скажи, кто? — Нет! Я не ябеда! — наотрез отказался мальчик, но температуру хотя бы прикидочно померять позволил. — Не ябеда, но я не хочу, чтобы тебя снова били, понимаешь? Кинн-хён, позови Ёнсо, она лучше знает, что делать, если жар. — Нет у меня жара. — Есть, — в доказательство Ёнджун прижался губами к лобику ребенка, и тот замер, как кукла, широко распахнув глаза и практически не дыша. — Ты зачем так сделал?.. — глаза Минхёка быстро наполнились слезами. — Так проверяют температуру, — растерялся Ёнджун, не зная, что снова умудрился сделал не так. — Всегда? — Термометром точнее. Просто ты очень горячий, я решил быстро проверить. — Горячий? Малыш, ты в порядке? Может, поедем к врачу? — успокоившаяся Ёнсо со все еще красными и припухшими глазами мгновенно оказалась рядом с мужем и ребенком, ощупывая Минхёка со всех сторон. — Нет. Я всегда греюсь, если страшно, — покачал головой малыш, очень стараясь держать себя в руках и не уворачиваться от прикосновений взрослых. — Тебе тут страшно? — Немного. Все такое… новое. А если я сломаю?.. — Мы купим другое, малыш. Не переживай только, пожалуйста, — Ёнсо ласково погладила пухлую щечку мальчишки, переглянулась с Ёнджуном и что-то быстро сказала ему на языке жестов. Тот ответил, экспрессивно и быстро, и ребенок тут же надулся, выдав громкое и обиженное: — И кто из нас ябеда? — Ты знаешь язык жестов? — хором удивились взрослые, включая Кинна и Порша. — Да, немножко. У нас в приюте девочка есть, Дженни, она глухая и говорить не может. С ней никто не разговаривал, кроме одной нянечки, она все время плакала, и я решил выучить ее язык. — С преподавателем? — По книгам. Я… — ребенок замялся, явно скрывая какую-то неприглядную правду, а затем вскинул голову и быстро заговорил, глотая окончания: — Я ничего не воровал, честно, я все верну, когда выучу. Дженни очень грустно одной, я хотел ее развлечь. — Сколько лет Дженни? — очень тихо спросила Ёнсо. — Пять с половиной. — Она сирота? У нее есть родители? — Есть. Они ее оставили, потому что… не хотели такую дочку, — ребенок подобрал правильные слова и окинул очень задумчивых приемных родителей внимательным взглядом. — У Дженни год назад появилась здоровая младшая сестра, ее оставили дома, а Дженни отдали к нам. А я не должен знать язык Дженни? — Нет, ты большой молодец, мы тобой очень гордимся, — заверил Ёнджун, на этот раз общаясь с женой исключительно взглядами. — Малыш, посиди пока с нашими друзьями, а мы быстро. Ёнсо и Ёнджун вышли, чтобы посовещаться без лишних ушей и глаз. Кинн с Поршем переглянулись и синхронно улыбнулись, уже примерно понимая, что последует дальше. — Что такое гордиться? — спросил меж тем любознательный Минхек. — Это когда ты испытываешь чувство удовлетворения за что-то или кого-то. Гордиться можно собой, за хорошо проделанную работу, или за кого-то. Или чем-то, например, я горжусь своими детьми и мужем, и тем, как я провел последнюю сделку, потому что она была удачной и принесла мне много денег, — пояснил Кинн, судорожно подбирая правильные слова на корейском. — А как это чувствовать? Кинн растерялся, но на помощь пришел более творческий и открытый Порш. — Ну… это такое теплое чувство вот тут, — он показал в район солнечного сплетения. — Ты чувствуешь его, когда понимаешь, что все сделал правильно и хорошо. Вот, например, когда ты прочитал сложную книгу или решил задачу по арифметике, ты разве не чувствуешь себя довольным? — Да. — Вот это оно. — Ладно, — ребенок посмотрел на дверь, еще раз оглянулся по сторонам, задерживая взгляд на каждом предмете по отдельности и резко погрустнел. Спросить, что случилось, мужчины не успели, в комнату вернулись успокоившиеся и умиротворенные Ёнджун и Ёнсо. Но не успели они и рта открыть, как Минхёк ловко спрыгнул с кровати, встал по центру комнаты, опустился на колени и потер ладони традиционным для Кореи жестом — так обычно делали, когда просили прощения или о чем-то умоляли. — Здесь хорошо и красиво, но возьмите лучше Дженни. Я смогу и сам в приюте, а ей там будет совсем плохо. Она будет любить динозавров, и комнату, и вас. Она милая, красиво улыбается, у нее большие глаза, она любит яркие цвета, и зеленый тоже. И вы сможете с ней говорить на ее языке. Ёнсо, шатаясь, подошла к ребенку, рухнула перед ним на колени на мягкий палас и обняла, прерывая быструю, но прочувствованную речь малыша. — Мы как раз хотели поговорить с тобой о том, чтобы взять вас обоих. — Обоих?.. — Мы можем попробовать перестроить спальню, слева от твоей комнаты есть кладовка, мы можем слить две комнаты в одну и… — Мне хватит кладовки! — выпалил ребенок, не задумываясь, и крепко вцепился в руки Ёнсо. — Минхёк? — Я могу пожить в кладовке, не надо там ничего клеить или делать, мне хватит одной кровати. А комнату отдайте Дженни, она красивая и большая. Ей тут очень понравится, — в голосе ребенка звучала искренняя надежда на то, что у него получится пристроить менее удачливую подругу в лучшие условия. — Поздравляю, ребята, вы взяли максимально правильного ребенка, — хмыкнул Порш, хлопая по плечу растерянного Ёнджуна. — К следующей неделе мы закончим ремонт. И подадим документы, чтобы забрать и Дженни тоже, я обещаю, малыш, — твердым голосом произнесла Ёнсо, очень сильно в этот момент походя внешне на Ким Соён. — Спасибо, нуна***, — Минхёк робко приобнял девушку за шею. Покосился на Кинна, на Порша, потер солнечное сплетение и выдавил неуверенное: — Я гордюсь* тобой… и им. Вами! — Мы тобой тоже, солнышко, — Ёнсо шмыгнула заложенным носом и аккуратно приобняла ребенка, начиная вызнавать у него, что любит он и как можно порадовать Дженни. Кинн и Порш тихонько покинули квартиру, помахав на прощание малышу. Уже послезавтра они должны были возвращаться домой, но помочь молодой семье оба считали долгом — в конце концов, это было не трудно, да и ребенок паре достался на редкость сообразительный, смышленый и верный близким. Кинн от всей души пожелал молодым людям удачи и увлек Порша в долгую прогулку по зимней Корее. Порша тянуло с неудержимой силой изучить местный колорит, поэтому они немного побродили по национальному фольклорному музею, пока дети ходили по ярмарке со старшим поколением Чонов. Порш не выпускал руку Кинна, не обращая внимания на странные взгляды прохожих, не привыкших к таким откровенным проявлениям чувств однополых пар. С сияющими глазами смотрел на экспонаты, традиционные наряды, предметы одежды разных стилей и эпох, внимательно слушал экскурсовода — добродушного сухощавого старичка хорошо за шестьдесят, делал фото на память, мурлыкал себе под нос несложный мотив последней песни Че. А Кинн молча сжимал руку мужа в своей, любовался его горящими от неподдельного интереса глазами и думал, что ему просто не могло в этой жизни повезти больше. После трехчасовой прогулки по музею они, вместе с тремя незаметными и весьма умелыми телохранителями, доехали до ручья Чхонгечхон и немного прошлись, любуясь видами шумного, развивающегося мегаполиса, играющими тут и там детьми, а также разнообразными, причудливыми и милыми мостами и фонтанами, разбросанными тут и там, вдоль всего русла ручья. Кинн сделал около сотни фото Порша, счастливого и довольного, раскрасневшегося на легком морозе и преступно привлекательного в длинном ярко-красном пуховике. Вернувшись к Кинну с уличной горячей едой на шпажках, Порш сел на скамейку неподалеку от небольшого полукруглого фонтанчика и с удовольствием утолил проснувшийся после прогулок на холоде голод, а Кинн все никак не мог перестать смотреть на него — свободного, яркого не только внешне, но и внутри. Словно на драгоценный бриллиант попали солнечные лучи, и он засиял всеми цветами радуги сразу, отражая свет и приумножая его с помощью идеальных граней. — Ты чего? Невкусно? — Порш с шашлычком за щекой и жирными губами выглядел юным растерянным подростком, а не зрелым мужчиной тридцати лет. — Нет все хорошо, мой феникс. Я просто очень тебя люблю, — с задержкой отозвался Кинн, любуясь мужем, как изысканной картиной. Порш наскоро прожевал мясо, наклонился и бесстыдно поцеловал Кинна в губы, коротко, но очень нежно. — Я тоже тебя очень люблю, кот. И тебя, и котят, — именно этот мягкий свет в его глазах Кинн хотел бы вспоминать в старости, если небо будет к нему достаточно жестоко и заберет Порша раньше него. Не было в его языке слов, чтобы описать все чувства к Поршу — безмерно привлекательному, родному, любимому, хоть и перемазанному в жире. Такому близкому, что в груди щемило, такому необходимому, что и воздух отходил на задний план в сравнении с этим порочно-красивым человеком, который почему-то однажды решил, что Кинн — достойная для него пара. — А львенок — котенок? — подначил мужа Кинн, возвращая им обоим легкое, игривое настроение, когда острые когти минутной меланхолии разжались, и сердце забилось спокойнее и ровнее. — Конечно. Львы — это же кошачьи. И вообще, смотри, стройная система получается: я — большая пантера, ты большой лев, львенок — львенок, Саммер — пантерка, а Винтер… — Леопард. — Он же из ряда тогда будет выбиваться, — Порш обиженно надул губы, совсем как недовольный чем-то Винтер. — Не будет, малыш, пантера и леопард — это один вид, только окрас разный. — Правда что ли? — Порш удивленно приоткрыл рот, и Кинн остро пожалел, что спрятал телефон в карман и не успел поймать это забавное удивленное выражение на лице мужа. — Ну да. Ты не знал? — Нет, но так даже лучше. Ты же малую так зовешь из-за меня, да? — Ага. Котята очень на тебя похожи, Порш, — Кинн протянул руку и почесал супруга за ухом, вызвав у него непроизвольное удовлетворенное мурчание. В повышенной тактильности и любви к почесыванию за ушком они были ужасно похожи с Саммер. — А львенок — на тебя. Такой же упрямый, настойчивый, заботливый и до жопы сильный. Недавно заставил меня пораньше лечь спать, а когда я схитрил и не пошел, просто на закорках отволок. Дети в восемнадцать не должны быть настолько сильными, Кинн. — Ага. Чану это скажи, — хмыкнул Кинн. — И вообще, львенок — наш сын, конечно, он похож на меня. От тебя у него грязные и хитрые приемчики в драках, стиль боя и непринужденная игривость после алкашки. — Игривость, говоришь? — Порш, я поцеловал тебя тогда на пирсе, потому что ты казался мне… свободным. Недосягаемым, как мечта, безмятежным, как ребенок. Ты сказал, что был счастлив пару секунд назад, а я… просто не знал, как еще удержать это чувство. Удержать тебя, — спонтанно признался Кинн, воскрешая в памяти те события. И он не врал — поцелуй на старом грязном пирсе был одним из самых ценных и приятных воспоминаний за всю жизнь, потому что именно он в конечном итоге привел их туда, где они находились сейчас. Порш отложил пустые контейнеры и деревянные шпажки в сторону и уставился непроницаемым взглядом на темно-голубую, холодную даже на вид воду фонтана, тоже углубившись в их совестные приятные и не очень воспоминания. — Я и был счастлив, Кинн. Я остался жив, вкусно поел, хорошо выпил, повеселился от души, и, что самое важное, рядом со мной сидел безумно красивый и горячий мужчина, который меня спас и залечил рану. А потом полез ко мне с поцелуем, и стало совсем хорошо. — Ты его помнишь? — Твои губы были мягкими, теплыми и горькими, — темные, выразительные глаза Порша еще сильнее затуманились, и он непроизвольно облизал губы, будто пытался вспомнить вкус Кинна в ту ночь. — Пахли виски и дорогими сигаретами. А я тогда даже насквозь пьяным мозгом допер, что это пиздец. Мало того, что меня впервые нормально, по-взрослому целует мужчина, так еще и настолько красивый и сильный мужчина. — И твой. — Тогда ты еще не был моим. — Только телом, котенок. А душой — уже да, хотя еще этого не понимал. — Когда ты понял, что влюбился? — хитро подмигнув, уточнил Порш, желая впервые за годы их совместной жизни поднять насколько трогательную, сложную и важную для них обоих тему. — На пирсе и понял. Я в первый раз после той твари захотел сам кого-то поцеловать. Своих мотыльков я никогда в губы не целовал, это казалось мне слишком личным, доверительным, что ли. А тебя хотелось. Всегда хочется. — Присвоить? — подначивающе улыбнулся Киттисават, крутя перед их лицами рукой с обручальным кольцом. — Понежить. Я же неплохо целуюсь, признай, — отозвался лукавством на хитрость Кинн, ловя эту самую шаловливую ладонь, чтобы оставить поверх кольца нежный поцелуй. — Ладно-ладно, ты охуенно целуешься, — рассмеялся Порш, настолько игривый, легкий и неземной, что в груди Кинна снова слабо засбоило влюбленное сердце. И все же, правду хотелось услышать и ему, так что он прижмурился, наблюдая за мужем сквозь влажные ресницы, и спросил: — А ты когда? — Когда ты защитил. Стоял в том дворе у проштрафившегося мужика и не верил, что ты рискнул собой, чтобы спасти мою шкурку. — Шкурка твоя, ты мой, все логично, — фыркнул Кинн и поймал прохладные руки Порша, грея их в своих. — Ловко ты меня присвоил, задница богатенькая, — отозвался Порш, наклонился и потерся о щеку Кинна своей, как настоящий котенок. — Когда ты понял, что любишь? Что я тот, с кем ты хочешь жить и дальше? — В лесу. Представил, что он сейчас выстрелит, ты умрешь, а я останусь один, и сам не понял, как выскочил между вами. А ты когда? — Уже после. Когда мы с тобой натрахались в очередной раз до ватных ног, ты вырубился, а я попытался вылезти, чтобы кое-что по бумагам доделать. Ты сквозь сон притянул обратно, снял с себя одеяло, закутал в него меня и пробормотал что-то о том, что котятам нужно тепло. Я тогда лежал, смотрел в потолок, слушал, как ты дышишь, и думал только о том, что ты — придурок, без которого я уже не вывезу. Телефон Порша запиликал веселой, живой и быстрой трелью. Мужчина вынырнул из приятных воспоминаний, поднял трубку, с улыбкой выслушал возбужденный лепет кого-то из детей и пообещал, что они приедут через час. Машина Чонов забрала притихших и умиротворенных мужчин и доставила к порогу гостевого дома. Дети с радостными воплями облепили Порша, едва успевшего снять пуховик. После они переключились на Кинна, и тот настолько сильно увлекся описанием картин из песка, которые сделали малыши вместе с Беном и Дани, что пропустил появление Ким Джинхёна. Мужчина внимательно смотрел на Кинна, подмечая малейшие детали. Кинн уже знал этот взгляд — так иногда смотрели Нампын и Бен, когда планировали очередную картину. Поклонившись гостю, Кинн поискал глазами Порша. Тот стоял в уголке, держа в руках какую-то картину примерно пятьдесят на семьдесят сантиметров. Кинн подхватил детей и подошел ближе, заглядывая мужу через плечо. И замер, глядя на собственное лицо, увековеченное красками на полотне. Он был… живым. С морщинками в уголках глаз и губ, со шрамом на шее от скользнувшего по коже ножа и нитками седины в черных, зачесанных назад волосах. Но улыбка на губах была нежной и приязненной, неуловимо-доброй, а глаза, казалось, излучали особый свет. — Я об этой твоей улыбке в лесу говорил, — кивнул Порш, полностью завороженный работой Джинхёна. — Какой же ты красивый, Кинн… — Папа, о чем ты думал, когда ее рисовали? — спросила Саммер, тоже внимательно разглядывая полотно через плечо Порша. — О вас, — честно ответил Кинн. — Папа, мы тебя очень-очень любим! — девочка развернулась и крепко обняла его за шею, утыкаясь личиком в плечо. — Чего ты, принцесса? Не плачь. Малышка, что случилось? — Мы тебя любим, — повторила Саммер и влажно выдохнула ему в кожу, запустив мурашки вдоль позвоночника. — Ты наш самый лучший папа. — И я вас, котята, — Кинн облегченно прижал к себе притихшего, задумчивого Винтера и хнычущую Саммер. Подумав, пересадил котенка на руки подошедшего поближе Бена и сгреб освободившейся рукой талию старшего сына, делая их семейные объятия полными. Порш очень аккуратно, как бесценное сокровище, отложил картину в сторону, забрал Винтера и тоже обнял Бена свободной рукой. Они замерли впятером, греясь теплом друг друга и непередаваемым, но нужным, как воздух, ощущением надежного плеча рядом. Это был самый лучший семейный отдых на памяти Кинна, они даже смогли переплюнуть поездку на море в любимый мамин пляжный домик, когда Кинну было восемь, и они отмечали мамин день рожденья впятером — он, Корн, братья и счастливая, молодая, красивая и нежная мама. Теперь же Кинн вырос и сам каждый день слышал в свой адрес волшебное слово «папа», сказанное тремя разными голосами, но с одинаковой любовью и вниманием. Подняв голову к высокому потолку, Кинн тихонько попросил у небес, чтобы эта счастливая сказка продолжалась как можно дольше, и поблагодарил всех известных богов за то, что позволили его мятущейся и заплутавшей душе обрести свет.