Никто

      Субботним утром Виолетта не может высечь из инструмента и звука, который был бы хоть сколько-нибудь художественным. Она бросается на клавиши — и отступает. Музыка не держится в голове.       В голове держится письмо Е. Г., эти печатные, так что почерка не узнать, строки.       Сначала Виолетта то и дело перечитывала его. Потом, выучив, забыла где-то на кухне.       К вопросу секретности Е. Г. подошла основательно, но знакомая с такими инициалами, которая могла бы писать о совместной работе, у Виолетты одна.       Конечно, тех, кто мог бы так подписаться, в консерватории полно, а в Санкт-Петербурге их сотни. Письмо предназначено Виолетте и понятно лишь ей. В любом неудобном случае Е. Г. могла бы сказать: «Людей, которые могли бы так подписаться, в нашем городе сотни». «Не могу знать, с кем и над чем вы работаете в свободное от настоящих дел время, как и не знаю, почему оно вообще у вас есть» — так бы она сказала! Её взгляд бы добавил: «Вам должно быть стыдно за то, что пришло вам в голову».       Но Виолетта всё поняла.       Неформальные противоестественные отношения, противоречащие нормам этики и морали, предложены Виолетте, которая могла быть готова к чему угодно — но не к этому.       Она захлопывает пианино и тут же жалеет: инструмент в её рассеянности не виноват. Заниматься в таких растрёпанных чувствах не получается. Они мечутся, сталкиваясь друг с другом, чтобы растрепаться ещё сильнее и превратиться в пыль; в этом Виолетта им помогает сознательно. Подобного внутри себя ей не нужно. Она должна заниматься и готовиться к понедельнику.       Цель у неё одна. От Е. Г. ей нужно одно: музыкальное образование. Путь выстроен по камушку, в истоках он кривоват, но ближе к концу гладок настолько, что можно поскользнуться.       Тем не менее поскользнулась Виолетта сейчас. Поскользнулась и барахтается — не в силах встать и продолжить.       Е. Г. завладела её вниманием безраздельно. Весь день ни о ком, кроме профессора специального фортепиано, Виолетта не думает. О ней нельзя думать наполовину, и чтобы показать это, она вынуждена идти на хитрость. Одним обаянием ей не справиться. В ней нет ни намёка на попытки быть обаятельной. Даже на неудачные. Е. Г. — грубая в манерах стареющая ханжа.       Однако она завладела вниманием Виолетты безраздельно.       Её образ лишён сексуальности, как лишена сексуальности музыка И. С. Баха, — но Виолетту сильно разволновало её письмо.       И это не то волнение, которое может возникнуть, если на рабочем месте творится что-нибудь неприемлемое.       Это волнение, которое неприемлемо само по себе.       О том, чтобы согласиться, не идёт речи. Направленные на Виолетту симпатии никогда не портили её целостность: Виолетта не умеет говорить «да». Первый и вечный отказ родился в тот день, когда Виолетте впервые предложили любовь — точнее, бесполезную юношескую влюблённость, которая быстро бы кончилась, ведь у подростков всё кончается и меняется быстро. Ей было семнадцать. Мальчишке из её класса — на месяц больше. «В этом возрасте не может быть ничего серьёзного», — говорила мать, у которой серьёзного было много, так что она знала, о чём говорит; несерьёзного в её семнадцать Виолетте не нужно. За влюблённого говорят гормоны. За мать — её жизненный опыт.       У Виолетты нет опыта по части любви. Она закрыта на ключ от таких развлечений. У неё крепкие платонические отношения с пианино, а на остальное нет времени.       Удивительно, что Е. Г. рассудила иначе: будто бы оно есть. Будто бы Виолетту стоит отвлекать от дел. Будто одним письмом Е. Г. не повредила их совместной работе.       Конфликт зреет и уже с трудом помещается в голове Виолетты. Она пытается уничтожить его в зачатке. Не дать шансов доводам «за». Неужели Е. Г. не хватает свободного доступа к консерваторским роялям? Кроме того, у неё есть муж, «старый педофил» Георгий. Их взрослый сын работает в полиции. Возможно, у сына тоже есть сын. Женскую функцию Е. Г., как и многие в её возрасте, уже выполнила; теперь её функция — воспитывать пианистов.       Нет; Виолетта не представляет, как и почему эта дикая затея стукнула Е. Г. в голову, и никак не может её поддержать.       Никак.

***

      — Вы бы попробовали заниматься каждый день, Виолетта.       В тихом голосе Елены язвительность дополняет недоумение. Виолетта пришла неготовой. Виолетта впервые пришла неготовой! У неё было несколько дней, но она, кажется, даже не садилась за инструмент.       — Мне пришлось уехать на все выходные, — врёт Виолетта. — Семейные обстоятельства.       Она всё наверстает до конца недели и никогда, никогда, никогда больше не пропустит домашних занятий.       Елена делает вид, будто поверила.       Елена делает вид, будто не слышала об истории с письмом.       Виолетта делает вид, будто не слышала об истории с письмом.       Если никто не имеет к истории с письмом отношения, значит ли это, что истории не было? Преподавательница и студентка разбирают за роялем ошибки последней; между ними нет пропастей, кроме профессиональной и возрастной. Они сидят очень близко друг к другу. Елена больше говорит, чем трогает клавиши. Виолетта больше трогает клавиши, чем говорит.       По прилизанному затылку Елены ползают блики солнца. Листая ноты, она излучает непричастность ко всему, кроме уроков музыки. Виолетта старается её не рассматривать, но взгляд то и дело цепляется или к точёному профилю, или к узким плечам, прикрытым серой кофтой, или — что вовсе неприлично! — к ногам в чёрных туфельках.       Теперь, когда Елена сидит рядом, задушенный конфликт Виолетты восстаёт и тянется к другому полюсу.       Неформальные противоестественные отношения, противоречащие нормам этики и морали. Виолетта заталкивает эти слова вглубь себя, но, заученные, они упорно возвращаются на поверхность. Солнце играет и в её волосах, в густых тёмных кудрях ему есть за что зацепиться; солнце светит в лицо — этим Виолетта оправдывает несобранность. С портретов на стенах сурово взирают великие композиторы. Ни к чему сюда приходить, если собираешься отвлекаться. Ни к чему приходить, если увлекаешься вместо музыки невесть чем.       Наглухо застёгнутая воротом своей кофты, пятидесятилетняя или около того женщина с золотым обручальным кольцом на пальце и золотым крестиком под одеждой (Виолетта видела его, когда Елена была одета иначе) не годится в фантазии Виолетты. Это даже природой не предусмотрено. Тем не менее, механически играя с листа, Виолетта отгоняет мысли о веснушках Елены, которых, если их полно на лице и руках, должно быть, полно и на других частях тела.       Думать об этом нельзя, но воображение работает лучше пальцев, которые опять пропустили такт. Мысленно Виолетта дорисовывает то, чего не видела. Теперь она как будто видела всё.       Она обрывает Бетховена на полуслове.       — Извините, Елена Александровна, я так не могу!       — И я думаю, что не можете, — неверно понимает (или делает вид, что неверно понимает) Елена. — У этой темы ведь совершенно другой характер, а вы…       — Я не о музыке. Вам про меня рассказала Лиза? Это Лиза разносит сплетни, да?       — Лиза мне ничего не рассказывала. Ну, кроме того, что не особенно вы были больны.       — На самом деле? Елена Александровна! Вы не валяете сейчас дурака? Откуда вы знаете, что я… теоретически могла бы… заинтересоваться? Я не говорила никому, кроме Лизы. Если это она…       — Это не она. Виолетта, я ничего не знаю о вас сверх того, что вы лентяйка и любите отвлекаться. У нас осталось восемь минут. Давайте вернёмся к Бетховену.       — Бетховен подождёт. Нужно поговорить о вашем письме. Я должна сказать, что…       — Вы не должны говорить. Вы должны играть. Играйте.       Елена встаёт, отходит от рояля и притворяется, будто ей очень интересно поправлять шторы. Её голос прозвучал так резко, что Виолетта сразу начинает жалеть: лучше бы промолчала! Оставшиеся восемь минут Елена молчит и даже не критикует исполнение. Всё, что она делает — это смотрит в окно и перекладывает с места на место ноты, после чего снова смотрит в окно. Солнечный свет обтекает её тонкую и хрупкую фигуру. Неловкость Виолетта сглаживает музыкой, которую она внимательно слушает.       — Задание у вас есть, — коротко говорит она, когда приходит время освободить рояль для другой жертвы её хвалёной преподавательской методики.       — Елена Александровна, мы не обсудим?..       — Сейчас придёт другой ученик. До свидания.       — Но…       — До свидания, Виолетта.       Пальцы Виолетты впиваются, за неимением клавиш, в ладони. Она не прощается. Сегодня они ещё встретятся. Ей придётся это устроить.       Хотя Виолетта приняла предложение запоздало, но, с детства приученная ценить что имеет, теперь отступать не намерена. Предложение нельзя отменить, о нём можно только забыть — это часть предложения. Жаль, что у Виолетты хорошая память.       Её идея не оригинальна. Она — исполнитель, а не творец; она интерпретирует уже созданное. Её творческое начало находит выражение в интерпретациях старого, при этом предельно точных. Спрятавшись от консерватории в уборной, она вырывает лист из тетради и, немного подумав, начинает писать:

«Простите за поздний и некрасиво организованный ответ. Ваша симпатия взаимна. Забывать об этом я не хочу. Делать вид — тоже. Если вы сами не передумали, позвольте перенести нашу дополнительную встречу на сегодня, на восемь.

С надеждой на понимание и согласие, Виолетта».

      Вручить записку труднее, чем написать. Чтобы не слишком творчески интерпретировать аккуратность, Виолетта ждёт часа, когда у Елены заканчивается рабочий день. Обычно Елена уходит вовремя.       Хотя в глубине души Виолетта надеется, что сегодня она решит задержаться.       Так, как вдруг задумала, Виолетта поступать не должна. Это глупо. Нелепо! Елена — её преподаватель. Елена годится ей в матери. Можно подобрать сотню веских причин отказаться; веских причин для согласия нет. Единственным разумным решением было бы пойти домой, накормить котов и сесть за учёбу.       Вместо этого она ждёт у входа в консерваторию, который должен исполнить роль выхода. В руках она держит записку, для красоты слова несколько раз переписанную; и вот наконец из консерватории выходит Е. А. Гассион. Одетая в элегантное тёмно-зелёное пальто, она идёт быстро. Ей пора возвращаться к мужу с его любовницей. Не взглянув на светофор, она перебегает улицу Глинки. Виолетта спешит за ней.       Пару минут Виолетта занимается преследованием. Елена не оборачивается и не смотрит по сторонам. Виолетте нужно собраться с духом, чтобы её окликнуть. Зажатая в кулаке бумажка уже изрядно помята.       — Елена Александровна, подождите! — кричит Виолетта, пока не испортила её окончательно.       Елена Александровна замирает посреди улицы и оборачивается.       — У вас остались вопросы по сонате?       — Да перестаньте вы!.. Вот. — Виолетта протягивает ей записку.       — Это что?       — Прочтите, пожалуйста.       — Вы не можете сказать?       — А вы — прочитать?       — Ведь вы мне уже ответили. Больше у меня нет к вам вопросов. Виолетта, если вы всё поняли про Бетховена…       — Я не отстану. Я сейчас потрачу уйму вашего личного времени.       — Ничего себе вы нахалка! — с этими словами Елена записку всё же берёт.       Она читает медленно. Пока она читает, Виолетта борется с желанием убежать.       — Хорошо, — вдруг говорит она изменившимся, более мягким голосом. — Допустим.       — Если я вас обидела, я…       — Вы меня не обидели.       — Так вы придёте?..       — Идите домой, Виолетта.       — Елена Александровна!..       — Идите домой.