Никто

      На следующей неделе оказывается, что во второй за семестр раз Е. А. Гассион заболела.       Так говорят, когда заходит речь об её отсутствии. Должно быть, — говорят, — она не появится ещё долго. Если болезнь не пройдёт, её класс передадут другому профессору. Некоторые студентки не против, чтобы вместо Гассион с ними занимался, к примеру, Дмитрий Иванович — достаточно молодой, чтобы нравиться девушкам, и достаточно вежливый, чтобы с ним было не только полезно, но и приятно работать.       Кроме того, как пианист он лучше, вспомнить хотя бы его победу на международном конкурсе, — так говорят вокруг Виолетты, и, кажется, не соглашается с этим сравнением только она сама.       Её, впрочем, никто не спрашивает.       Если бы Виолетту спросили, она сказала бы, что никто не превзойдёт за роялем Е. А. Гассион, будь он хоть сотню раз победителем конкурса.       «Разве что кроме меня самой», — позволила бы она себе тайно подумать.       Она сказала бы это, а затем удавилась бы от стыда, ведь вторую неделю её не покидает уверенность: Елена «заболела» из-за неё. Из-за неё нарушила профессиональную этику.       Не то чтобы Елена не нарушала этику в других случаях, но с Виолеттой она себя превзошла.       С каждым днём Виолетту всё больше тревожат воспоминания, как в фортепианном классе Елена стирала границы дозволенного пальцами. Что, если кто-то узнал? Что, если новость дошла до ректора? Что, если не в консерватории, но в ресторане, в отеле, на улице их видели вместе?       Что, наконец, если сплетница Лиза всё поняла?       Каждый день Виолетта берётся за телефон, чтобы написать Елене, — но сразу откладывает. Елена не ответит как есть. Она не ведёт слишком личных переписок; того, что могло бы ей навредить, она в интернет, даже таким образом, не отправляет.       Бессмысленно и звонить. Елена не отвечает на звонки. Будто не слышит и не видит, — только не заметить, когда звонят по много раз и без перерыва, нельзя.       После лаконичного: «Виолетта, я заболела. Напишу Вам, когда смогу» она перестала замечать сообщения.       — Да всё с ней нормально! — отмахивается Лиза, когда Виолетта упоминает Елену в очередной раз. — Не переживай. Если бы она умерла, все бы об этом знали.       Сегодня Лиза опять не идёт на занятия. У Виолетты же нет времени возражать. Она суёт в сумку ноты и выбегает на улицу; только, почти добравшись до консерватории, в последний момент сворачивает не туда.       В первой половине вторника супруг Елены должен быть на работе. Подходя к её дому, Виолетта раздумывает, что сказать, если он — или их сын — всё-таки окажется дома.       Можно притвориться студенткой, которая зашла спросить о здоровье.       Виолетта не выглядит как студентка фортепианного факультета, зато легко сойдёт за любовницу.       Это глупо, убеждает себя Виолетта. Настоящий абсурд! Глупа идея, что супруг и сын Елены уже всё знают; ещё глупее — идея прийти сюда. Виолетта пришла туда, куда приглашений не получала. Она поднимается по лестнице. От волнения сводит рёбра. Что, если ей никто не откроет?       Что, если Елена действительно тяжело больна?       Что, если в этот момент в консерватории объявляют дату её смерти?       Но дверь открывается, и Виолетта вздыхает с облегчением. Перед ней стоит Елена Александровна Гассион.       — Виолетта! Что вы здесь… Мы с вами не договаривались…       Елена и правда выглядит больной. Бледная, без косметики постаревшая лет на десять, она смотрит на Виолетту изумлённо и даже как будто испуганно. Такого вторжения она не ждала, иначе бы не вышла растрёпанная и в домашнем халате.       Виолетта врывается в квартиру без приглашения и закрывает дверь.       — Я волнуюсь, Елена. Вы пропали, с вами нельзя связаться… С учётом ваших обстоятельств…       — Мне просто нездоровится. Я тоже волновалась, вот и заболела. Здоровье, знаете ли, уже не то. А вы… вам лучше не попадаться мне на глаза. Зачем вы пришли? Если бы я хотела, чтобы вы пришли, я бы вас сама пригласила; но я не хочу видеть вас.       — Почему? Что я такого сделала?       — Вы ничего не сделали. Зато я из-за вас… Виолетта, вы ни при чём. Совершенно! Это я из-за вас теряю голову. Не только из-за вас, вы не думайте, — но вы…       — Потому что я нравлюсь вам?       — Потому что рядом с вами я становлюсь несдержанной и глупой. Хуже всего — что я становлюсь глупой. Для глупости оправданий нет.       — Елена, вы не глупая! Послушайте…       — Нет, я глупая, — Елена повышает голос. — Не спорьте, я не сочувствие вызвать пытаюсь. Я старая и глупая, и вы ничего с этим не сделаете. Уже никто ничего с этим не сделает. Вам лучше уйти; я не контролирую свою речь, и мне перед вами стыдно.       — Не прогоняйте меня. Давайте поговорим. Хотя бы как глупые и несдержанные люди.       Голос Виолетты, в отличие от голоса Елены, звучит твёрдо, — и Елена сдаётся.       Она всё-таки приглашает Виолетту в квартиру. Нужно поговорить — поговорим. А потом вы уйдёте.       — Только не о чем говорить. Мне нечего сказать, Виолетта. Я не вру, что больна.       В гостиной Елена садится на диван. Виолетте не предлагает, и потому Виолетта сама позволяет себе сесть рядом; её взгляд вдруг задерживается на правой руке Елены. Рукав в три четверти не скрывает, что почти до локтя она аккуратно перебинтована. Как Виолетта не заметила это в прихожей?       — Это и есть ваша болезнь? В этом дело? Что с рукой?       Елена кивает, не глядя на Виолетту.       — Недоразумение.       — Недоразумение какого рода?       — Ваше любопытство неуместно.       — Елена, вы мне уже не чужой человек!..       — Вы так думаете? Что ж, если хотите знать…       Когда Елена принимается разматывать бинт, даже её движения выглядят странными — неправильными, болезненными, неестественными для неё, Елены Александровны Гассион, уж слишком они размыты и скомканы. Ей не хватает её резких манер. Она рассеянно смотрит по сторонам, не цепляясь взглядом за Виолетту, и не цепляется взглядом за руку, на которой, под бинтом, обнаруживается несколько ран, неровно расположенных на запястье.       Раны начали заживать, но всё-таки выглядят свежими.       — Это… вы… вас… как так вышло? — с трудом выдавливает из себя Виолетта.       — Следы от лезвия. На ваш бестактный вопрос, Виолетта, я не отвечу. Не требуйте этого от меня.       — Хорошо, если это тайна…       — Не тайна. Вы неправильно поняли. Может быть, я неправильно говорю. Я рассказала бы вам, если бы… знала. Видите ли, я очнулась в больнице и до сих пор ничего не вспомнила. Думаю, я сделала это сама. У меня нет других логичных предположений.       — Вы что, совсем ничего не помните?..       Елена возвращает повязку на место. Её руки, — руки пианистки, — двигаются скованно и неловко.       — Совсем. Не подумайте, что я вру. Не помню. Видите, Виолетта, я правда нездорова. Этот пробел в памяти сбивает с толку. Что-то произошло, а я понятия не имею, что именно. Возможно, на меня кто-то напал. Я… не знаю. Как и не знаю, зачем вам такая информация.       — Затем, что я за вас беспокоюсь!       — Бросьте. Когда я предлагала вам неформальные отношения, я не имела в виду, что вам придётся за меня переживать. Занимайтесь своими делами. Если мне станет лучше, я снова вас куда-нибудь приглашу. Вы были в Мариинском театре?       — Не была, там же такие цены… подождите! Скажите: я могу вам чем-то помочь?       — Помогите завязать узел.       О том, что имела в виду не это, Виолетта не говорит. Она связывает два конца марли на запястье Елены. Раны вновь закрыты от глаз, но до сих пор стоят перед глазами — красноватые, с кривыми краями. Прежде Виолетта таких не видела. Бывало, сёстры и братья падали и разбивали колени, или дрались, или делали что-то ещё, приличное детям, от чего остаются следы на коже; но для того, чтобы появились такие следы, нужно специально бить лезвием.       — Это не в первый раз, — тихо говорит Елена. — Провал в памяти. Со мной такое уже бывало. В первый раз — около тридцати лет назад. Первый серьёзный случай. Теперь я плохо помню из-за того, что прошло тридцать лет, и даже не уверена, что дело только в… этой моей проблеме. Я готовилась к выступлению. Может быть… я думаю, оно было решающим для моей карьеры. Во всяком случае, оно казалось таким. Вечером перед тем выступлением я сломала правую руку. Не помню, при каких обстоятельствах. Рука была сломана. Помню, как готовилась за роялем — и как накладывали гипс.       Елена замолкает. В глазах у неё стоят слёзы. По щекам они не текут; видно, что усилием воли она их сдерживает; но скрыть, даже отвернувшись от Виолетты, не может.       В который раз она позволила себе слишком много. Откровения неуместны и неудобны. Виолетта теряется: ей опять нечего сказать. Каких слов ждёт Елена? Что говорят в таких случаях? Ни одна фраза, которая приходит на ум, не кажется подходящей.       Вместо неподходящих фраз Виолетта дотрагивается до её плеча.       Она не должна прикасаться, — таков уговор! — но разве это обычная ситуация? Она пытается приобнять Елену, чтобы заменить слова жестами.       Впервые она дотрагивается до Елены без непристойного смысла.       — Не надо.       Виолетта отдёргивает руку. Елена поворачивается, чтобы посмотреть ей в глаза.       — Извините, — бормочет Виолетта. — Я просто…       — Ничего. Я забылась, вот и вы тоже… забылись. Всё хорошо; вообще-то я рада вас видеть. Рада, что вы пришли. Мне ведь не с кем поговорить. Тем не менее я настаиваю, что вы не должны…       — Елена, я в вас влюблена. Может быть, это за гранью допустимого, да я и не настаиваю ни на чём лишнем…       — Вот как?       Вновь повисает неудобная тишина.       Взгляд Елены лишён выразительности; она продолжает смотреть Виолетте в лицо — неподвижно, и, может быть, уже думая о другом.       В фильмах после слов о любовных чувствах обычно целуют в губы, чтобы даже глухой или недалёкий зритель понял, о чём идёт речь. Виолетту раздражают такие сцены. Ведь достаточно слов; но теперь она борется с желанием поцеловать Елену Александровну Гассион. Мысли её далеки от чужих трагедий.       Елена перед ней слаба в своей личной драме. Как тогда, в консерватории, только коньяком от неё не пахнет.       — Виолетта, — произносит она после долгой паузы. — Ваша… влюблённость, как вы выражаетесь, не соответствует случаю. Вы же это понимаете?       — Я не выбирала, что мне к вам чувствовать. Поверьте, иначе бы я предпочла рояль.       — Вы всё ещё можете это сделать.       На лице Елены появляется слабая улыбка.       — Хотите чаю, Виолетта? — добавляет она.