Никто

      В этот момент к тоске присоединяется ожидание. Коррозия меняет характер. Уверенная, что ответа не будет, Елена не находит аргумента, в который бы на самом деле поверила. Незнание — прочный барьер для убеждений; есть домыслы и предположения, на какие только у Елены хватает фантазии, почему Виолетта прочтёт сообщение и забудет, и никак иначе не может произойти.       Стоит учесть, что с Виолеттой она почти не знакома. Все их беседы, даже за стенами консерватории, были о музыке и о Елене, — поэтому прогнозы не могут быть точными. Елена не понимала, что на уме у более близких знакомых. Когда-то она и собственного сына не поняла.       Виолетту не приписать к близким знакомым. Впрочем, был ли до неё кто-то ближе?       Елена плохо понимает людей. Может быть, этот навык недоразвился в детстве, когда закладывается основа личности. Она занималась музыкой — вот и всё, что сохранилось из тех времён в памяти. Кроме пианино, у неё были скрипка, блокфлейта и детский хор. Бесконечные нотные записи. Позже добавилась теория музыки, которая забирала свободное от упражнений на инструментах время.       Взрослых, кроме родителей и учителей (чьи требования понятны и одинаковы), вокруг не было. С другими детьми её разделяла невидимая стена. Она отличалась от других: не бегала и не играла в куклы. Говорили, что у неё ненормальный вид.       Может быть, Елена так и не научилась наблюдать за людьми.       Это тоже предположение.       Легко ли подумать, что человек её положения так и не научился наблюдать за людьми? Она умеет выглядеть уверенной и спокойной. Она умеет произвести впечатление. У неё есть шаблоны, как держаться и действовать, почти на любой случай, какой только может подвернуться в консерватории.       Правда в том, что Е. А. Гассион не умна, а опытна.       Здесь — не консерватория, где студенты, все эти яркие неповторимые личности, в общем-то одинаковы.       Здесь нельзя ждать, что Виолетта придёт точно по требованию, и нельзя сказать, что никуда Виолетте не деться. Здесь Виолетта может вовсе не приходить! Елене она ничем не обязана.       Так было бы правильно. Интеллект у неё в порядке.       Все, у кого интеллект в порядке, близко к себе Елену не подпускали. Её аналитических способностей хватает, чтобы это понять. Умеет ли Виолетта наблюдать за людьми?       Ещё одно предположение: не умеет.       Не случайна её дружба с вокалисткой Лизой, которая разносит по консерватории сплетни.       Елена была в курсе всех сплетен. Во всяком случае, пыталась быть в курсе. Невнимательная, когда нужно видеть, она прислушивалась к словам. Такие Лизы ей были необходимы. Но Виолетта… Виолетта подружилась со сплетницей, из чьих уст Елена узнала про её личную жизнь. Эта недалёкая девица не подумает, прежде чем навредит.       Кроме того, как и многие недалёкие люди, она наверняка мстительна.       Виолетта не сталкивалась с такими, как Лиза, иначе бы сделала выводы. Елена может назвать Виолетту наивной, но глупой не назовёт. Наивность здесь — от неопытности; она похожа на наивность самой Елены. Только, в силу возраста, Виолетта пережила меньше неприятных событий.       Когда было чуть за тридцать Елене, она могла подружиться с кем угодно и попасть в какую угодно историю. Её спасла увлечённость работой.       Виолетте увлечённости не хватило.       Звонок в дверь не предлагает разгуляться фантазии. До сего дня новый адрес Елена держала в тайне. Пока не отправила человеку, которому нет причин доверять. Человеку, с которым явно что-то не так. Ждать от которого можно чего угодно. В этот раз Елена получила, чего ждала. За дверью стоит Виолетта. То ли после лестницы, то ли от того, что спешила, она ещё тяжело дышит; на ней нет шапки, и её кудри небрежно заколоты.       — Виолетта! — восклицает Елена, прежде чем волевым усилием взять себя в руки; этого, впрочем, ей в полной мере не удаётся, и она добавляет: — Заходите быстрее, иначе я из-за вас простужусь.       Виолетта заходит. От неё холодом веет сильнее, чем с лестницы.       — Вы хоть представляете, как я из-за вас волновалась?       Холодом будто бы веет и от её голоса (слишком приятного, чтобы разумно было приглашать её в гости).       — Надеюсь, это не сильно отвлекло вас от дел. Что вы стоите? Снимайте своё пальто. Вон там помоете руки. Я сейчас вернусь.       Виолетта — судя по интонации — что-то спрашивает, но Елена не распознаёт слов. На неё нахлынуло странное чувство. В фантазиях она бы бросилась к Виолетте с объятиями, как часто поступают в кино, однако Виолетта приехала на самом деле.       Может быть, Елена и не оставила ей возможности не приехать.       Подготовиться к такому визиту не удалось. Из спальни Елена забирает коньяк; затем торопится найти в буфете бокалы. Два бокала — чтобы и сама она не пила, забыв о приличиях, из горла. При Виолетте это совсем никуда не годится.       Не годится и выглядеть пьяной; поэтому Виолетте тоже придётся выпить.       — Что?.. Спасибо, я не хочу, — говорит Виолетта, когда Елена протягивает ей бокал. — Послушайте…       — Сначала вы меня послушайте. Не отказывайтесь. Считайте, что такова моя дурацкая просьба. Коньяк хороший, он вам понравится. Беседа трезвого с пьяным не так хороша, как этот коньяк.       — Вы мне по-другому не дадите сказать, да?       Виолетта улыбается: неуверенно, будто бы виновато.       — Не дам. Пейте. Всё, что я вам налила, выпейте. Сделайте это для меня, — настаивает Елена, и она всё-таки слушается.       Если бы она умела не слушаться, то не сидела бы на кухонном диване в квартире с никому не известным адресом. Не стояли бы в прихожей её мокрые из-за растаявшего снега сапоги.       — Хорошо. Молодец. Так что вы хотели сказать, Виолетта?       — Я хотела извиниться. Знаете, я волновалась не только из-за вас. То есть… Вы снова пропали, никто ничего не знал, и я действительно испугалась. С учётом вашей… склонности… Чего только себе не придумала!.. — от коньяка в её глазах появился нетрезвый блеск. — Да я была почти уверена, что вас уже… Что вы что-нибудь сделали!.. Но не о том речь; я должна сказать, что мне очень стыдно за моё поведение. Я не должна была себя так вести. Тогда, в больнице, и с вашим мужем… Я и не удивилась бы, если после такого вы не захотели бы меня знать!       — Вы про поцелуй? Вы правы: вы не должны были меня целовать. Вам не по возрасту юношеская демонстративность. Но я бы соврала, сказав, что мне не было приятно. А какую гримасу тогда сделал мой муж!..       — Не только поцелуй; я и в остальном…       — Вы ни в чём не виноваты. Это я затащила вас в свою грязь — а теперь не могу с вами расстаться.       — Зачем расставаться? Я же вас люблю!       — Ой, Виолетта!..       Елена не выдерживает: до последнего она смотрела Виолетте в глаза, но теперь всё же отводит взгляд. Будто коньяк на дне бокала — красивее; будто интереснее снегопад за окном.       — Не стоит, Виолетта, — говорит она, разглядывая заснеженную берёзу. — Правда, не стоит.       — Почему?       — Вы волновались из-за того, что как-то не так себя повели, но ведь не произошло ничего страшного. Никто не умер. Я тоже, как видите, жива и почти здорова.       — Почему мне не стоит говорить о любви? — В голосе Виолетты появляется оттенок раздражённости.       Может быть, Елена добавляет его сама.       — Потому что вы меня не любите.       — Что?..       — Вы влюблены в то, чем я стала, работая в консерватории. То, чем я каждый раз была вынуждена становиться… Виолетта, это не я.       — А кто? Ваш двойник? Как у Достоевского?       Теперь Виолетта смеётся. Это истерический, невесёлый смех. У Елены звенит в ушах. Лучше бы Виолетта не появлялась; лучше бы сама Елена не приглашала её; и лучше бы история, в которую вплетена как побочная тема любовь, — точнее, по художественной традиции принимаемое за любовь чувство, — не продолжалась. Боль в груди, которая появлялась при мысли о Виолетте, сливается со звоном от её голоса.       — Я понимаю, что вы не хотите это слышать, — Елена старается, чтобы речь была ровной, но она получается резко-монотонной. — Примите как факт: вы меня не любите. Подумайте об этом. Сходите к психологу. Сходите в церковь. Поиграйте Баха…       — Елена, перестаньте!       Быстро подойдя, Виолетта хватает Елену за плечи — чтобы та больше не смотрела в окно. Слова «Не трогайте меня!» застревают у Елены в горле.       Она сама виновата в том, что Виолетта стала инициативной.       Она сама разлила по бокалам коньяк.       — Да это вы почему-то решили, что вас никто не может любить!.. Впрочем, если вам не нравится слово «любовь», мы не будем его использовать. Это не музыка, здесь и без терминов можно. Но между нами есть какие-то отношения, и вам не следует их отрицать. Вы написали мне, потому что они есть! Вы хотели, чтобы я пришла. Я здесь, Елена; я расположена видеть вас в любом образе. Пользуйтесь.       «Отойдите!»       Елена не может это произнести, как будто у неё пропал голос.       «Я не разрешала себя хватать».       «У меня синяки останутся после вашего всплеска эмоций».       «Вы снова меня не слушаете».       «Мы разобрались с вашим чувством вины, — ведь разобрались же? Теперь вам лучше уйти».       В слова мысли не облекаются. Молчание Виолетта толкует неверно. Ещё одним быстрым и резким движением она подаётся вперёд и целует Елену в губы. Как в больнице; только зрителей нет. И коньяком от неё там, в палате, не пахло.       «Я вам не разрешала!»       Елена не двигается. Она стоит как стояла — и позволяет Виолетте себя целовать. Должно быть, ей не хватило бы сил вырваться, даже если бы та позволила себе слишком много.       Переступая границы, Виолетта не переступает границ.