Никто

      «С присущим ей кокетством она вас просила не приглашать».       Эта фраза авторства Гассиона застряла у Виолетты в голове и держится там до тех пор, пока она не оказывается у кардиологического отделения больницы. Отделение приветствует её белыми дверями, ярким светом и шумом голосов. На сей раз, как обычно, она приехала на автобусе.       За руль она больше не сядет — и вряд ли уже отделается от образа, который ввинтился в память: рыжие волосы Елены Александровны Гассион на покрытом слякотью асфальте. Закрытые глаза. Приоткрытый рот.       Как у спящей. Или у мёртвой.       В который раз Виолетта представляет Елену мёртвой.       Затем — в который раз — себя одёргивает. Не нужно. Даже думать об этом — не нужно.       На подготовку к романтическому свиданию с результатами своих действий, как обычно бывает, нет времени. Виолетта идёт по коридору. Идти медленнее она не может, поскольку и так идёт очень медленно. Каково это будет — увидеть Елену? Каково будет посмотреть ей в глаза?       Ведь она могла не отвлекаться на телефон, на Лизу.       Ведь она могла не отрывать взгляд от лобового стекла.       Ведь она могла быть аккуратнее. Раньше у неё получалось. Когда-то она неплохо водила. Ей даже дали водительские права.       У неё было столько возможностей не сделать того, что она сделала!       Причины размышлений не стоят, хотя Виолетта к ним возвращалась не раз. «Просила не приглашать…» звучит в голове голосом Гассиона, когда размышления прерываются. Кажется, что бы ни говорил Гассион, у него всегда одинаковый, спокойно-насмешливый тон.       Идите домой, говорил он в коридоре с выходом на кладбище. Это было вчера.       Может быть, Георгий не против, чтобы церемония развода заменилась на церемонию похорон: с похоронами меньше возни, а результат — надёжнее. Волнения за жену он Виолетте не показал. А приезжал ли их сын, который работает в полиции?       Виолетта уже навещала Елену в больнице, хотя тогда Елена попала туда без её помощи. Отделение было другим, и никто не говорил о травмах. Она не сразу заходит в палату. Белая дверь не скрипит, но открывается так громко, что вспыхивает новый порыв сбежать. Сейчас Виолетта уделяет ему мало внимания.       Внутри палаты всё такое же стерильное, как и снаружи. Стерильная Е. А. Гассион лежит на стерильной койке, уставившись в потолок, и на неловкое приветствие Виолетты отвечает с задержкой.       — Ждать, что вы не придёте, было опрометчиво, да?       Её речь, сухая и резкая, заставляет Виолетту оцепенеть.       — Елена… — выдыхает она, глядя на незаметные с первого взгляда царапины, украсившие лицо Елены около глаз.       — Я просила, чтобы вы не приходили. Но разве хоть кого-нибудь когда-нибудь моё мнение интересовало?       — Меня оно интересует, Елена.       Елене потолок по-прежнему интереснее Виолетты.       — Неправда, — говорит она. — Вас интересует другое. Будьте честны. Вам интересно, не подам ли я в суд. Возможно, вам интересно, как я к вам отношусь… теперь. Я интересна вам как пианистка и как любовница. Остальное вас не касается. Мы не родственники и не друзья. Мы профессор и студентка, которым однажды захотелось развлечься. Больше не усложняйте. Я не прошу.       — Вы уверены, что…       — Что об этом стоит говорить здесь? Какая теперь разница? Всё кончилось. Во всяком случае, для меня.       — Кончилось? О чём вы говорите? О вашей болезни? Она серьёзная, да? И что с вашим лицом? Елена!.. Да посмотрите же вы на меня!       Последнее вырывается из Виолетты случайно.       Елена наконец-то поворачивает к ней голову — но её взгляд остаётся пустым. Она будто смотрит сквозь Виолетту.       — Нет, — отвечает она почти неслышно. — Не посмотрю. Я вас не вижу.       — Как это — не видите?       — Георгий вам не сказал? Вы правда не знаете — или вы надо мной смеётесь?       — Разве я когда-нибудь над вами смеялась?       — Не знаю. У вас странное чувство юмора.       — Елена.       Елена опять поворачивается к потолку.       — Он должен был вам сказать. Я не только вас, я… вообще ничего не вижу. Они предполагают, это из-за того, что я ударилась головой… Не помню, чтобы я ударилась головой, но мне постоянно твердят…       — И ваш муж тоже…       — Хватит, — речь Елены становится очень быстрой. — Мой муж пытается поступать как должен. Только он не умеет. Никогда не умел. Не говорите сейчас о нём. Мне тяжело выдерживать его общество. Я тоже пыталась поступать как должна, поэтому он до сих пор — мой муж. Поэтому он имеет здесь право голоса. Он воспринимает всё в искажённом виде, Виолетта. Если хотите знать, — а вы не хотите, но всё равно узнаете, — это он психически больной, а не я. Для чего он вас сюда пригласил?       — По моей просьбе.       — Ничего подобного. Ему плевать на ваши просьбы. Он пригласил вас, чтобы поиздеваться надо мной. Будто того, что я потеряла зрение, мало.       — Оно может восстановиться? Ваше зрение.       — Будут обследовать. Пока никто ничего не понял. Правда, мне уже всё равно. Я очень устала, Виолетта. И от вас я тоже устала. Вы меня утомляете. Крутитесь вечно рядом, хотя перестанете, как только вам надоест. Не понимаю, чем вы до сих пор от меня хотите. Не говорите: я знаю, что вы ответите. Это не вопрос. Я всё знаю. Именно поэтому я так устала.       Виолетта берёт Елену за руку — и только после соображает, что нужно было попросить разрешения. Или хотя бы предупредить.       То, что Елена ничего не видит, не укладывается в голове. Внешне она не изменилась, разве что выглядит, находясь в больнице, больной.       Елена, которая говорила, что не хочет ничего видеть, — теперь она действительно ничего не видит.       Руку она не отдёргивает.       — Я смогу вам помочь, Елена? — спрашивает Виолетта, хотя ответ очевиден.       Неожиданно крепко Елена сжимает её ладонь пальцами обеих рук. Голос остаётся бесстрастным, невыразительным, под стать выражению на лице, но этот жест выдаёт экспрессию, которая не вяжется ни с чем внешним.       — Мне ничем не помочь. Послушайте: я не стану вас ни в чём обвинять. За рулём были не вы. Вам понятно? В том, что случилось, не виноват никто, кроме меня. Вам же лучше оставить меня в покое. Это лучше для вас, а не для меня, но ведь и мне будет спокойнее от того, что я не вешаю на вас свои личные неприятности. Поверьте, всё слишком давно, сложно и тяжело, чтобы вы могли вмешаться и повлиять, даже если в данный момент из-за чувства влюблённости, обязанности или вины вам очень этого хочется.       — Вы хотите, чтобы я больше не приходила?       — Хуже до вас доходит только теория музыки. Впрочем… у меня всё же есть одна просьба. Когда меня выпишут, я хочу, чтобы вы пришли. Хочу побыть с вами наедине. Сейчас этого должным образом не организовать, к тому же я себя плохо чувствую. Просто несколько часов… или несколько минут. Как хотите. А потом вы уйдёте и постараетесь обо мне не вспоминать. Кроме, конечно, того, что я говорила вам на занятиях. Это не забывайте.       — Как это можно — не вспоминать?       Виолетта держится, чтобы не разрыдаться.       Елена спокойна, словно беседа идёт о погоде или городских новостях.       — Как и до нашего знакомства. Будьте рациональны, пожалуйста. Вам нужно заняться своими делами и перестать отвлекаться от них на меня.       — А если я не хочу?       — Тогда мне придётся вас вынудить. Это не понравится нам обеим. Вы поймёте меня потом. Когда изживут себя ваши связанные со мной чувства. Поймёте, обязательно поймёте, что я была права и что вы поступили правильно, когда вовремя от меня отвязались. Сейчас — идите, Виолетта. Идите домой. Я должна отдохнуть. Вы создаёте мне неудобства.       Возражать — неуместно. У Виолетты полно доводов «против», но она отказывается от них: не время спорить. Не время настаивать. Последнее слово остаётся за Еленой, потому что последнее слово всегда остаётся за Еленой (ради этого она готова плохо себя чувствовать); выдавив из себя прощание и пообещав не приходить завтра, Виолетта уходит.       Елена остаётся смотреть в потолок.       То есть, если бы она могла видеть потолок, она бы в него смотрела. Здесь больше подходит фраза: «Елена остаётся воображать, будто смотрит в потолок, потому что потолки, как правило, одинаковые, и их очень легко представить». Разумеется, он бел и гладок. Вокруг много белого и гладкого. Белое и гладкое выглядит чистым.       Невидимый белый цвет сдавливает голову Елены, как тесный металлический шлем. Сквозь шум в ушах опять просачиваются голоса.       Голоса Виолетты среди них нет.       Лучше бы Виолетта осталась, несмотря ни на что, и продолжила задавать вопросы. Когда бы вопросы закончились, она бы рассказала, как у неё дела. Например, как она закончила учить «Кампанеллу». Как промокла под снегом, и как её разбудил ночью кот.       Вот только — какая досада! — любовницу, которая не станет перечить, Елена подобрала для себя сама.       Во всём этом не виноват никто, кроме Елены.