Никто

      Дни сливаются друг с другом и заползают друг в друга. Елена быстро теряет им счёт. Вчера Георгий говорил о понедельнике, а сегодня диктор по радио — о пятнице. Теперь ей нет до этого дела. Ни к числам, ни к дням недели она уже не привязана.       Перед Виолеттой она выражает спокойствие — не всегда честное, но всегда одинаковое. Виолетта звонит по телефону. Лично ей приходить не положено. Подчёркивая дистанцию, такое правило Елена установила сама.       Уезжайте, Виолетта. Всё со мной будет хорошо.       Всё будет хорошо.       Скоро и я к вам приеду. Может быть, уже через пару месяцев. Мы договаривались, я это помню. У меня провалы в памяти, диссоциативная амнезия, но всё, что касается вас, я помню в деталях, — если не считать вашей внешности, которая, к сожалению, от меня ускользает.       Мне хотелось бы удержать ваш образ, правда, лучше в руках, чем в глазах или в памяти, которые всё равно меня предают.       Впрочем, знали бы вы, Виолетта, сколько бы всего мне хотелось!       Человек — существо, которому всегда чего-нибудь хочется. Елене хочется, чтобы Виолетта махнула на её требования рукой.       В воображении Елены Виолетта остаётся при ней о обещает никогда никуда не деваться. И не девается. На этом прерывается её биография, но этим приукрашается биография Елены. Виолетта обнимает Елену и целует. Сегодня вечером они вместе пойдут гулять в парк, под ручку — Виолетта и тяжёлое обстоятельство, которое прицепила к себе сама.       Каждый вечер они будут ходить гулять в парк. Вот уже несколько лет по вечерам они ходят вдвоём на прогулку, и Елена, вопреки всему, счастлива.       Что бы это ни значило.       Счастье и любовь она связывает сквозь острый стыд, ведь это глупости, нужные разве что для искусства, а она — не произведение искусства и не автор произведения искусства.       Она — никто.       Вот бы Виолетта умела читать мысли! Кроме этого, ей не помешала бы склонность к насилию. Чего нет, того нет. Елена бы захлопнула у неё перед носом дверь, как только бы она показала склонность к насилию. Жизнь поступает с Еленой подло, как некогда поступили родители, испортив ей карьеру, к которой долго и деспотично готовили, и как лет двадцать назад поступил Георгий, посчитав супружескую измену хорошим способом провести время.       С этим, — что тоже несправедливо, — диссоциативная амнезия не справится, хотя работает по схожему принципу: откуда-то на руке взялись шрамы. Шрамы не появляются сами собой.       Причины их появления частично держатся в памяти, но они расслоились и перемешались так, что не различить.       Должно быть, эти шрамы останутся навсегда. Елена проводит пальцами по запястью. Больно — но не больнее, чем остальное.       Она осталась одна в пустоте, и единственная, кто из чувства вины желает подать ей руку, не склонна к насилию. Какая досада.       Радиоприёмник настроен на канал, посвящённый классической музыке. Сейчас из него доносится скрипка. «Erbarme dich, mein Gott». Елена делает громче. То, что слышно, на ощупь найти легко. Она уже научилась управляться с пианино, но в очередной раз увлеклась игрой и с теперь с трудом может пошевелить пальцами.       Теперь ей только и остаётся, что играть на пианино и слушать радио. Для разнообразия можно включить телевизор, но там, как правило, нет ничего интересного, одна болтовня. Ни к чему не приводят попытки уйти из квартиры. «Это для твоего блага», — сказал Георгий перед тем, как в первый раз запер, уходя с утра на работу, дверь.       «Это всё для твоего блага», — говорил он, убирая подальше острые предметы.       О благе для Елены он говорил, когда впервые упомянул, что лучше всего о ней позаботятся в психоневрологическом интернате, где есть специально обученный персонал.       «Георгий заботится обо мне, с его стороны это довольно мило», — говорит Елена Виолетте по телефону, хотя на самом деле ничего милого нет.       Тоску Елена публично не выражает.       Из всех эмоций перед Георгием она позволяет себе саркастическую усмешку — кроме случаев, когда не может удержать гнев.       И это для её-то блага Георгий спрятал — или сказал, что спрятал — все острые предметы!       Поскольку кое-что он всё-таки упустил, Елена находит в ящике комода маникюрные ножницы. Они лежат на своём месте, где лежали всегда, когда их не вытаскивали. Маленькие, холодные и острые; ради успокоения Елена проверяет их каждый день. На этот раз она задвигает ящик (скрип так некстати врезается в плач солирующей скрипки, хуже и не представить!) и, сжимая ножницы в кулаке, садится в кресло.       Квартиру она изучила достаточно, чтобы не путаться в поисках дверей или мебели. Возле кресла, на столе, работает приёмник. Ничего этого видеть не нужно. Пожалуй, здесь и есть благо: не видеть ничего этого.       Больше ненависти, чем квартира Георгия Гассиона, вызывает у Елены консерватория. Ненависть крепла с годами — ей, как и человеку, нужно время, чтобы созреть и начать деградировать. Елена деградирует вместе со своей ненавистью. Вот уже сердце работает с перебоями, и память, и глаза отказали, и чувство ослабло, только сейчас оно снова в ней вспыхивает.       Ножницы быстро нагреваются от ладони. Рука трясётся, когда Елена подносит её к лицу.       Нет ничего проще, чем выколоть себе глаза. На секунду Елену переполняет решимость. Она пытается пристроить ножницы поудобнее, но трясётся рука — и какая может быть точность!.. Нет ничего проще, чем взять да надавить изо всех сил. В том, чтобы вредить себе, у неё опыт солидный.       «Опасна для себя и для окружающих». Может быть, эти люди и правы.       Может быть, Елена действительно себя не контролирует.       Может быть, Елена действительно сошла с ума.       Глаза она держит широко открытыми, чтобы не травмировать веки. Но руки перестают слушаться. Опускаются, — а чувство уходит. Наверное, Елена слишком долго примеривалась. Или отвлеклась на музыку. Под такую прекрасную музыку невозможно выкалывать глаза! Когда-то она слишком долго примеривалась к званию именитой концертирующей пианистки, а также к более доступному женщине званию матери и жены, — иными словами, она примеривалась ко всему, к чему её направляли, а теперь делает это самостоятельно, пусть и к более мелким целям. Глаза — цель отныне совсем не значительная. Они не видят и вряд ли увидят, если верить врачам, которые, правда, не дают точных прогнозов.       От таблеток, назначать которые они могут, путаются мысли. Арию исполняют иначе, чем с точки зрения Елены было бы правильно. В течение нескольких тактов она крутит в руках ножницы, пытаясь собраться с мыслями и повторить попытку.       Но не справляется. Порыв прошёл.       Новый звук, который прилипает к арии Баха, окончательно избавляет Елену от этих мыслей.       Звонит телефон.       Он тоже находится на столе, как и приёмник. Рядом.       Ножницы вылетают у Елены из головы. Вылетает несостоятельность музыкантов.       Звонить ей может только один человек.       — Тебе это не нужно, Виолетта, — произносит Елена хрипло, потому что сегодня ещё не разговаривала.       Она кладёт ножницы на стол. Откидывается на спинку кресла. Закрывает глаза, которые остались и должны оставаться в целости. Что бы сказала Виолетта, узнав, что Елена выколола себе глаза?       Телефон перестаёт звонить.       Остаётся только музыка.

Конец первой части