Я люблю вас, Юлия Олеговна!

— Азиза, — в голосе мамы слышатся строгие нотки. — Все поняла, сама расскажешь, — она ведет меня на кухню. Чай из пакетиков? Да, ей здесь не рады. Есть с мамой такая фишка красный чай ну или другой травяной наливается только прикольным челам, а из пакетиков всякой челеди. Видимо бабушка вошла в эту категорию, особенно, когда мудак из нашей жизни ушел. На столе стоял чай, от которого хотелось только кривиться и печенье. Мама смотрела то на чашку, то на меня и кусала нижнюю губу. — Мелита, как такое вообще произошло? — спрашивала бабушка, опускаю глаза, что за тупой вопрос? — Бабушка, как изнасилования происходят? — Не знаю, просто ты не думала, что ты может сама на него как-то повлияла? Может ты оделась как-то очень красиво? — перевожу, «ты оделась, как шлюха, но я пытаюсь это завуалировать». — Обычно я была одета была, я не виновата не в чем. — А я и не говорю, — тяжело вздыхаю, не хочется ссориться и что-то доказывать, хотя бы ради мамы, которой и так плохо. — Заявила все-таки, а не боишься? — Чего? — Ну общественного позора, все говорить будут, может не поздно еще сказать, что ты все придумала? — в её глазах натуральное удивление. — Тогда все будет еще хуже, — поджимаю губы. — Еще и лгуньей буду. — Ну хоть не изнасилованной лгуньей. Ты, кстати не проверялась? А то вдруг еще забеременела от него, — на этих словах мама кашляется, и залпом выпивает чай и подливает себе еще. — Нормально там все, — поджимаю губы, не узнаю свой голос, настолько блеклым он стал. — А то смотри, вдруг ребеночек будет. Даже, если вдруг такое случится рожать надо в любом случае, он не в чем не виноват, грешно это детей убивать. — Азиза! — мама не выдерживает. — Какой ей рожать, она школу не окончила, куда ей его? Кто за ним смотреть будет? Я? И родит ли она сама без проблем? — Так раньше и девочки помладше рожали и рожают до сих пор хочу сказать. И ничего раньше вообще в поле рожали, девочки меньше её и все хорошо. — Забыли, какая смертность была? Какой может быть ребенок от насильника? — Самый лучший. Дети тут не при чем. Я смотрю на колени, выхожу с кухни и громко хлопаю дверью, слышу тихий приглушенный голос мамы. Ночью не сплю, слышу тихие шаги, и как на кухне включается свет и как открывается холодильник, а потом очень тихие приглушенные всхлипы. Мама. Вылезаю из кровати и на цыпочках пробираюсь на кухне и закрываемся. На столе коньяк, и рюмка, мама смотрит на меня, достает еще одну и наливает мне. Опустошаю залпом. Отвратительно. Горько. — Прости, — тихо шепчет она. — Я не должна была… Мелита, надо было все сразу пресечь, — она всхлипывает и вытирает глаза. — Все нормально, — хриплым голосом отвечаю я. — Ты давно знала, что она приедет? — Я не знала, — снова всхлипывает. — Она сегодня сама нагрянула, видимо новости до нее дошли. Надо было сразу её выставить, ничего хорошего от нее. Мелита, пообещай, если что-то случится, то сразу рассказать, — она берет мои ладони. — Нормально все, мам, — говорю я, всхлипывая. — Лучше скажи, когда уезжает. — Ты же знаешь ее, максимум три дня протянет, потом сорвется и уедет, мы слишком проблемные для нее всегда были. Поговорю с ней, пусть больше не спрашивает об этом, надо было сразу с ней границы расставлять. — Забей, и иди спать, тебе еще на работу. — Мелита, но ты пообещала рассказать. — Хорошо, — не надо ей знать ничего, ей не надо знать, что у меня уже наступила четвертая неделя, что я ходила к гинекологу и что я завтра иду сдавать анализы на аборт. Смотрю в потолок, из глаз непрерывно катятся слезы, которые я незаметно вытираю. Я не люблю бабушку. Ее даже сложно этим словом назвать. Мама поддерживает с ней контакты просто из-за какой-то мнимой и иллюзорной помощи. Типа с ней возможно проще. У самой мамы никого не было, отец ушел за хлебом и не вернулся, а когда маме было двадцать у бабушки нашли онкологию и она очень быстро умерла. Возможно из-за этого теперь мама пытается как-то держаться за это. Хотя, я никогда не понимала её сути, ну типа знаете, помощи не было, да ничего не было. Самое стремное, что она все знала, она знала, как этот мудак каждый день нас бьет, она прекрасно это знала, мама звонила каждый день вся в слезах и истерике и просьбами хоть как-то повлиять. Но она ничего не делала, ну точнее, как я помню, как она один раз сорвалась и приехала, мама тогда заработала себе сотрясение из-за него видимо это послужило каким-то толчком для неё. Что типа вот ситуация патовая. Но она ничего не сделала, говорила только, что мы одна семья, мы должны найти компромисс, жить дружно, но она его никогда не ругала. Да нет смысла ругать тридцатилетного мудака, она даже не пыталась нас понять, вы ведь знаете наш разговор с ней вроде бы все мягко и ничего такого плохого не сказала, шлюхой меня не назвала, но она всегда вроде бы так мягко, но максимально обесценить и сделать только хуже. Я прекрасно помню, что она всякий раз, когда приезжала, то говорила, что мама возможно сама виновата, что все-таки мужу нельзя перечить, что может ей надо пересмотреть свои взгляды на жизнь и начать быть дома, и все-таки быть хозяйкой, а не работать. Вопрос, как мы будем жить тогда, её не волновал. Она никогда ничего плохого ему не сказала, очень мягко, но всегда мы виноваты были, мама за то что могла что-то ответить, а я за то что как-то дерзко отвечала и показывала характер. Ей всегда было похуй на нас, она любила только его. Поэтому я не хочу её видеть. Утром просыпаюсь рано, бабушка уже проснулась, фак, какого хера, только полседьмого. — Ты в школу так рано? — Типа, — собираю сумку. — Даже не поешь? — В школе поем, — надеваю курточку, кровь вроде бы надо сдавать на голодный желудок. В больнице, как всегда очередь, ладно, давайте сначала ваш мазок, тут еще херово туча, может хоть другая? Отлично, другая! — Мне на мазок, — молча подаю направление. — Раздевайся, — стоп, а так можно, то есть мне просто не повезло с гинекологим, этой ваще пофиг! — Анализы будут завтра, на двери написано, когда забрать. Теперь кровь, отлично, спустя двадцать орущих детей мою кровь они получили. Смотрю на время, да, видимо за сегодня хрен, че еще сдам. Надо наверно к своему снова, типа, че делать, после того, как сдам? Стучусь. — Заходи! — она знала, что я приду? Со вчерашнего дня ничего не изменилось, только теперь она в край оборзела и пьет чай прямо рядом с документацией, если эта тварь мне что-то испортит, я её лично заставлю рожать! — Я два анализа сдала, мне, куда после этого? Ну, когда все сдам? Опять к вам? — На данный момент тебе к психологу, — вздыхает она, листая, чью-то карту. — В смысле? Зачем, у меня ведь все нормально. — Если аборт хочешь делать, то не все, — даже в мою сторону не смотрит. — Вот походишь к нему, он мне все расскажет, анализы твои получим и решим, что с тобой делать, — она складывает в стопку какие-то бумаги. — В смысле? Я просто аборт хочу, можно я анализы пройду и вы сделаете? — Нет! Я тебе не понятно не сказала?! К психологу идут все! Не думай, раз ты из Латвии ты такая особенная, пойдешь к нему разговаривать! Без него вообще ничего не будет! А теперь вышла вон! Иначе аборт вообще не назначу! — я выхожу из кабинета, пытаясь не заплакать, интересно это от хамства или тупые гормоны уже просыпаться начали? Захожу к ней в кабинет. Какая-то полная женщина лет пятидесяти. С короткими черными волосами и в очках, стремный синий ободок, и такое же черное платье. — Меня к вам направили, — тихо топчусь на пороге. — Меня предупредили, садись, — сажусь на старенький деревянный стул, с облезшим сидением, желтый поролон уже выспался, она сама сидит в кресле, нам разделяет ядовито-коричневый стол, рядом с ней шкаф такого же цвета. С кучей пластиковых папок на металлических кольцах. — Аборт хочешь, да? — она спрашивает как-то слишком по-доброму, так спросит только… Мама? — Хочу да, — опускаю глаза, единственное, чего сейчас хочется это сбежать, и не чувствовать этого осуждающего взгляда на себе. — Изнасилование мне говорили. А кто это сделал? Твой друг или знакомый? — Я этого человека от силы пару дней знали, это фотограф мой. — А, где он сейчас? — В тюрьме, ну точнее, как с ним сейчас беседует менты, наверно в СИЗО. Я не знаю, как правильно, — запинаюсь я. — То есть папы у нас нет? — Ну, нет, он не сможет, у него же срок будет. — А ты сама где-то учишься или работаешь? — Учусь, мне ЕГЭ сдавать в мае. — Ясно, а родственники есть? — Мама есть. — А из-за чего ты хочешь убить малыша? Боишься успевать не будешь? — Он от насильника, поэтому не хочу. Вы понимаете этот человек меня изнасиловал! — Понимаю, но кричать не обязательно. А мама думаешь не захочет с внуком или внучкой? — У нас трудности материальные, мы моего ребенка не потянем, маме тяжеловато. — А самой на работу устроиться? — Как? Куда меня такую возьмут? И мне самой тяжело будет. — Ну ты подумай, это ведь здорово быть мамой. Особенно молодой, будешь другом своему ребенку. А потом, как все будет, как пинаться тихонько будет, как имя и вещи выбирать будешь, как мамой назовет. И потом можно будет вместе по клубам ходить. — Рожать ребенка, чтобы в клуб ходить? И как его рожать прикажите? — Ну это же такие мелочи, ты подумай в тебе уже его сердечко бьется. — Там не бьется ничего, это клетки. — Ну ведь ты не одна, да и потом найдется, кто захочет тебя с малышом принять. И представь, как он пойдет, как называть тебя будет. Мама-то твоя наверняка бабушкой хочет быть. — Но некогда мне семнадцать. Послушайте, можно мне просто аборт? Я не хочу рожать ребенка от своего насильника, я не хочу ходить с животом, где будет вот это расти, я не хочу блевать в туалете по утрам, я не хочу готовиться к ЕГЭ и одновременно думать, вот бы успеть родить до алгебры, я не хочу мучиться, когда она буду рожать его, я не хочу потом его целовать и любить. Я хочу, чтобы его не стало. — Знаешь, давай я тебе сегодня дам такое интересное задание, — она улыбается, а все больше и больше не понимаю, что происходит. — Нарисуй мне к завтрашнему дню твоего идеального ребенка. Каким бы ты хотела его видеть? Нарисуй его. Понимаешь, ты сама творишь свое и его будущее. А ты ставишь на него клеймо «Ребенок насильника», а он ведь не такой. Совсем не такой, ты его другим сделаешь, вот сделай мне рисунок к завтра и мы будем с тобой уже работать и будем думать, как же его сделать таким, как ты хочешь. Что в него надо заложить, такого правильного? — То есть на аборт вы не дадите направление. — Сначала мы должны с тобой поработать, у нас тобой еще восемь недель, чтобы подумать. — Потом будет поздно. — А ты и решение изменишь. У нас еще целых восемь недель, — у меня всего восемь недель, чтобы сделать аборт. Выхожу из кабинета. Чувствую себя какой-то дурой. Которой все просто манипулируют и дергают, точнее пытаются. Сколько раз им придется дать понять, что я не хочу? Я не знаю, пусть этих дур уже самих изнасилуют, а потом они залетят, и я буду постоянно им говорить, что аборт это плохо. Да, куда мне это девать! Ну некуда! Ну никто не будет с моим ребенком за меня сидеть! Я блин, если на то пошло не для мамы его рожаю, а для себя, как бы! Кто блять рожает, чтобы потом предкам багрить, какие-то тупые девки, у которых ответственность на нуле и они не могут за своим же выбором приглядывать? Я не хочу не кого. Я просто хочу жить, без осознания того, что из меня через девять месяцев вылезет этот придурок от насильника. Да я его назвала придурком, потому что я не хочу его! Как они это себя представляют? Беременная малолетка, отвратительное и пошлое зрелище даже. Неправильное, не должен ребенок ребенка рожать. Я хочу уехать в Ригу и учиться там, окончить двенадцатый класс и поступить на дизайнера. Как мне это сделать с этим придурком? Он будет вечно орать просто, потому что. Покормили орет, голодный орет, больно орет, не больно орет, противно и грязно орет, просто лежит орет, начали купать орет. Он же просто не заткнется никогда! Мне, как этот год его быть, двадцать четыре на семь буду слушать, как она орет и снова орет. Я не хочу сдавать ЕГЭ и бояться того, лишь бы сегодня рожать не начать. И черт, вы можете назвать меня ненормальной все сто раз, но мне кажется я банально не переживу эти роды, у меня дикий страх, что я просто в них сдохну, а сдохну из-за него, это он меня убьет, а сам выживет, что все будет, как с этим гандоном, который меня изнасиловал, он сам жив, а я что? Чувствую себя мертвой. И как мне жить все эти девять месяцев? Куча обследований, куча бесполезных витаминов, токсикоз по утрам, потом боль в спине везде, огромный живот, и я не хочу, чтобы мне что-то всю жизнь напоминало об этом гандоне. Он будет таким же, как отец, таким же мудаком. Которого либо я убью уже после родов, либо он меня. Я же всем жизнь испорчу. Самой себе в первую очередь, я не хочу до восемнадцати лет воспитывать это, играть из себя какую-то заботливую мамашку, которая просто каждый день готова заботиться, и свою жизнь херить ради него, и маме жизнь тоже испорчу, она просто морально умрет от того, что теперь будет внук от насильника, она еще сильнее будет работать и просто дорежет вены до конца, и ребенок наверно пострадает от того, что не люблю. Не знаю, ваще похуй на него. Дома уже не кого не было. Даже бабушка ушла. В ванне скидываю одежду. Смотрю на ещё плоский живот, беру помады и касаюсь грифелем кожи живота и рисую грустный смайлик. А сбоку пишу: — Сдохни. Ненавижу тебя, мразь. Телефон резко звонит. — Мелита, я только освободилась, ты где? Почему в школе не было? — Я проспала. Ты сейчас свободна? — Да, я хотела… — Подожди, снова звонят. — Мелита, тут срочно. Подъезжай, — Оля бросает трубку. — Юля, нам к Оле. Мы приезжаем одновременно. — Все нормально? — Юля смотрит на меня встревожено. — Да нормально, с чего такие мысли? — Я волнуюсь, Мелита, особенно вчера, твоя перемена настроения. — Юль, потом мы сейчас должны узнать в чем спешка такая. Поднимаемся в комнату, где проходили съемки. Сидит Оля и Катя? По крайней мере очень похожая на неё. — Привет, можно? — мнусь я в дверях, Юля ласково сжимает мою ладонь и ведет меня к Кате. — Привет, да конечно, — Оля нервно усмехается. Кате было наверно также, как и другим девочкам. Темные волосы, заплетенные в хвост, серые глаза джинсы и кеды. В руках заметила флешку. — Ты начала копать на них? — спросила она. — Ну допустим, — становится как-то безумно неловко. — Молодец, что начала, только не с той ветки пошла. У меня тоже пропала сестра. Дашей звали. Ты наверно в курсе, что нас продали всех, да? — Ну типа, — Юля обнимает меня за плечи. — Нельзя разъединять сестер и братьев, но так вышло. Я не протествовала, у неё умственная отсталость средней степени, шанс на хорошую приемную семью, причем обеспеченную, типа за её будущее можно не боятся, про себя-то я знала, что по жизни справлюсь, а насчет Даши… Я была рада этому. Но только потом она перестала выходить на связь, телефон странный обещанного общения нет, пропала короче сестренка-то. Меня продали самой последней, я подозреваю, почему. Соня уже не тот момент начала спать с директором, он снимал все это, продовал. Ну ты поняла, в один момент я выкрала съемку пригрозила, либо они говорят, либо к ментам. Ну они меня и отвезли и продали, как всех, а потом произошел пиздец. Это был последний день перед выпуском. Меня тогда отвезли к клиенту, это был первый раз, когда я поехала куда-то. Этот клиент мне казался адекватным, я хотела ему все рассказать, мы приехали к нему, чай и все остальное, а потом я очнулась в Самаре. Меня продали в секс-рабство другому сутенеру. Три года так, потом стащила нос и убила, но и мне срок, а теперь вышла, а ты историю подняла. — Подожди, а тебе не поверили про… — В России жертвам не верят, — усмехается. — Что-то есть вообще? — Досье и плакаты. — Плакаты? — Я уже звоню, — Оля набирает. — Оль, только хотел тебя набрать, черт тут такое выяснилось. Мы опросили всех девочек и просмотрели его компьютер. Он был поставщиком девочек в секс-рабство. — Что? — Мы просмотрели компьютер, он снимал на камеру, как насиловал девочек. Схема простая новая семья плакат, чтобы втереться в доверие чай со снотворным, он их насилует, камера снимает, а потом их увозят в другую страну. — Ты сейчас серьезно? — Мы все взломали, девочек делали секс-рабынями в других странах. Теперь ты понимаешь для чего досье? Это была отложенная схема директор и он получали нехилую долю, меньше, чем сутенер, но наверно наши чиновники меньше гребут. — Стоп, а почему тогда… — Фотограф раскололся быстро. С начала девяностых продавали красивых девчонок в ближайший бордель, а с особенностями в секс-рабство, но потом тактика сменилась он побоялся так сильно рисковать, учитывая тот факт, что семей, которые как-то помнили о своем чаде стало больше не выгодно. Да и красивые девочки было бы очень заметно, если бы они пропали, они у всех наведу просто так не утащишь. А с особенностями там проще, все серые мыши, никто не заметит, и на них спрос больше, извращенцам больше нравились такие девочки им было круче и прикольнее понимаешь, ценник тоже вырос, он только в плюсе остался. Теперь ты понимаешь это самоубийство Маши? И почему так выглядела, она понимала, что балансирует, а когда загремела поняла, что лучше смерть, чем пропадет где-то. А Мелита… Слишком много начала искать про Лизу, она по факту тоже должна была отправиться в Турцию в бордель. — Скольких еще спасти можно? — Мы подключили всех, но откровенно немного насчет Лизы и относительно недавно похищенных девочек шанс есть, те которые пропали еще в девяностые ты сама понимаешь. Мертвое молчание. Я слышу, как тикают часы. Как смотрит на замолчавший телефон Оля, как Катя смотрит в одну точку, а по щекам беззвучно текут слезы, Юля медленно оседает и сжимает волосы у висков. Нет, это какая-то шутка. Это ведь просто ошибка. Но подтверждения этому не вижу. Осознание того факта, что Лиза жива сейчас приводит только в тревогу, надо радоваться, но я молча сижу и смотрю в одну точку. Серьезно, они забирали этих девочек, только потому что на таких спрос больше, ну да это же наш мир. Лизу еще можно найти, она возможно жива, но то, что с ней случилось. Это будет навсегда. Больше не будет Лизы, только оболочка. Она же беременная еще. Ей рожать только в начале февраля. Теперь понимаю, почему она пропала, этим извращенцам просто захотелось и хочется экзотики. Поэтому семнадцатилетние пропадали. Хотелось бы сказать, что я удивлена, но нет. Это мысль была где-то далеко в моей голове, но я постоянно прогоняла её, знаете, это как тот факт, на который ты некогда не хочешь думать, потому что понимаешь. Вот. Это предел. За ним ничего кроме страха. Это теперь так близко. Сестру Кати теперь точно не найти, потому что ну, как можно найти девочку в Турции, которая в девяностых оказалась в борделе. Её наверно уже и в живых-то нет. Сколько я читала историй, что девочек подсаживали на вещества, потому что те сопротивлялись, а по итогу девочки становились зависимы и сами же умирали от передоза. И за них там никто не волновался бы, потому что ну это же расходники, зачем. Сколько там было еще кроме Даши, еще четыре, их можно не подсаживать они уже сами от страха исполняют все приказы. Мы не найдем даже большую часть, я сомневаюсь, что они живы. Единственное, чего я просто хочу, чтобы нашли Лизу и вернули ко мне. И я просто хочу, чтобы все закончилось.