Маски

Уэнсдей

Ты вываливаешься из недр ванной, как с пылу с жару пропеченный пирожок. Даже щеки подчеркнуты малиновым румянцем, которые обычно белее свежевыпавшего снега. Сердце отбивает дробь в груди, в ушах застряли перезвоны колоколов, словно сегодня, нет, сейчас — буквально через три минуты, решается твоя участь. В общем, эта мысль недалека от истины. Амбалы Гомеса, которые вот уже десять минут укоризненно сверлят тебя глазами, безмолвно стоят у порога. Костюмы-тройки сидят как влитые, будто перед тобой не люди, а взаправду роботы. Целая армия грёбанных роботов, что поработила особняк твоего отца. Ты оттягиваешь время. Ну и что, что Гомес будет злиться? Ты отлично знаешь, что на каждый его упрек найдешь два встречных контраргумента, что выйдешь сухой из воды в любой напасти и решишь любую из неотложных проблем. Поэтому неторопливо ведешь расческой по спутанным, массивным волосам цвета ночи, заглядываешься на свое отражение, кусаешь изнутри щеку. Точно заигрываешь с девушкой по ту сторону зеркала: незнакомка, то есть, конечно, это ты — хороша собой: округлые плечи, ровные бедра, бледноватое лицо с россыпью веснушек на щеках и носу, глубокие черные глаза. Ты удивляешься, и этот испуг, граничащий с недоумением, крадет из твоей груди вздох. Тебе двадцать пять, но в постоянном Колесе Сансары из управления, отчетов, обязанностей и этикета ты забываешь об этом. А тут словно вновь расцвела. За стеной слышатся шелестящие звуки, скрип, приглушенный топот, и ты резко отшвыриваешь расческу. Муженек всласть наигрался со своей любимой игрушкой, а твой отец сейчас вдоволь наиграется тобой. «Нет, ‒ думаешь, заплетая по памяти рыбий хвост. ‒ Отец хороший, любит меня, просто требовательный. Так надо». Лирику ты отбрасываешь куда подальше: методы Гомеса тебе близки, как по духу, так и в бизнесе, и, конечно, ты уверена, что Мистер Аддамс души не чает в своей маленькой зловредной колючке. Когда коса оказывается перекинута тобой за спину, а в соседней спальне наконец раздается трель омерзительного храпа, ты поднимаешься. Ты готова на эшафот — ноги сами с легкостью несут тебя в покои отцовского кабинета. По пятам следуют верзилы, приставленные для того, чтобы ты не дала про случай деру. Как будто такое поведение в твоем стиле. И тем не менее ты внутренне напрягаешься, стержень внутри тебя становится болезненно прямым, а глаза мечутся из стороны в сторону. В личном пространстве Гомеса, как всегда, витают сладкие ароматы — в основном напоминающие вкус соленой карамели, которая тает на языке, но в этот вечер к ним примешивается нечто незнакомое. Ты принюхиваешься, настороженно ступаешь по выстланному паркету, крадешься в сумерках. Охрана остается далеко позади, а ты идешь вперед. Отбрасываешь взмахом штору, отделяющую укромный уголок имени Гомеса Аддамса от официальной приемной. Кабинет твоего родителя поделен на множество разных зон, и такое удобство ты находишь правильным. ‒ Сокровище мое, ‒ на классическом английском исполняет Гомес, и ты инстинктивно вздрагиваешь. Хлопковая рубашка, что прячет твое тело, липнет к едва взмокшей спине. ‒ Я очень ценю, что в столь поздний час ты нашла время для беседы со стариком-отцом. Ох, эта пластинка тебе знакома с незапамятных времен: Мистер Аддамс лично дрессировал тебя и Пагсли в умении распознавать его лесть и манипуляции. Так действительно легче заподозрить неладное — в излишне приторных речах, как правило, не найдется ни грамма честности. И в этот час Гомес откровенно лукавит. Он восседает в кресле-качалке, потягивает выдержанный виски, как и подобает всем тем, кто вместо овец на ночь считает миллионы, и раскуривает сигару. ‒ Я не могла иначе, ты знаешь. Особого приглашения тебе не требуется. Ты расчищаешь для себя место среди вороха неподписанных и не просмотренных бумаг на диванчике в самом углу и пытаешься слиться с господствующей чернотой. В целом, Гомеса видно хорошо невооруженным глазом: он по-стариковски кряхтит, болтает не растворенный до конца лед на дне и наконец обращает на тебя внимание с предельной ясностью. ‒ Скажи мне, Уэнсди, ‒ намеренное искажение имени тебя коробит. И изо дня в день отец прибегает к этому слащавому прозвищу, точно забывает, что перед ним не его девочка, а замужняя женщина. Между прочим, по его милости. ‒ Ты что, боишься меня? В стенах кабинета звучит явно не тот вопрос, который намеревался задать Аддамс. Голос родителя фальшивит, подскакивает, выдавая нотки удивления. Мужчина шаркает ногами, пытается подтянуть грузное тело в кресле и при этом не сводит с тебя долгого цепкого взгляда. Ты его опасаешься, это правда. Отец не знает жалости, не ведает о нормах морали и, в целом, спокойно спит, имея награбленные миллионы. Он упрям, а по-испански вспыльчивый характер превращает Гомеса в безжалостную машину для убийств всех конкурентов. С детьми, точнее, с тобой, он вообще не церемонится: с ранних лет пичкает информацией о менеджменте, активах и фондовой бирже, приправляя все это дело боевыми искусствами, конным спортом. В твоих глазах Гомес, безусловно, авторитет ‒ властный, изворотливый, дикий, как зверь из трущоб, и точно способный пустить под откос все твои старания, если что-то когда-то будет не по его. Отец и впрямь импозантный мужчина, который пользуется популярностью и вьет выгоду из всего, что видит, как притаившийся в углу паук, что плетет паутину. Но как и у всех, у него есть недостатки, прямо-таки короб минусов, которые Гомес воспринимает в штыки, если о них говорить прямо. Ты сидишь с поразительно ровной осанкой, кладешь вытянутые руки на подлокотники и тушуешься. Пожалуй, единственный человек, которого ты всерьез побаиваешься, сидит перед тобой и ждет ответа. ‒ Это не тот вопрос, который ты хотел задать. ‒ Срывается с твоих губ, и ты храбришься, про себя отмечая, что оплошала. Гомес ведь на дух не переносит манеру отвечать вопросом на вопрос. ‒ Угадала, ‒ обманчиво спокойный тон доводит тебя едва ли не до внутренней паники, но показывать слабость перед более смелым противником нельзя. Ты удивленно выгибаешь бровь, думая, когда разговор с отцом перерос в словесные атаки? ‒ Меня беспокоит твоя нервозность. Может, тебе и впрямь стоит выйти из тени и принять руководство в офисе? Тебя словно окатывают ушатом воды: мурашки проникают под рубашку, впитываются под кожу, глаза блестят от шока сталью. Ты неоднозначно мотаешь головой, впиваясь ногтями в обивку дивана. Он ведь сам совсем недавно говорил тебе прямо противоположные вещи: что-то о безопасности, игре из-за укрытия, серых схемах, как вдруг... ‒ Так я и думал, ‒ отец закругляется с выпивкой, морщится от раскрытого букета виски во рту и произносит с чувством: ‒ я хочу, чтобы ты знала — кампания к новому году перейдет под прямое руководство Пагсли. Ты обмякаешь, словно тебя целиком погрузили под воду, а затем вытолкнули с силой на поверхность безо всякого воздуха. Уши стали гореть, во рту образовалась клейкая сухость. В любой ситуации с другим человеком, ты бы незамедлительно стала качать права, демонстрировать прелести дерьмового характера, но с Гомесом не пройдет ни первый, ни второй, ни четвертый номер. Что не выбери — угодишь с ногами и руками в ловушку. Это ошибка, фатальная, абсурдная, комичная ошибка, рассуждаешь про себя и давишься новым вдохом. Отец любезно протягивает тебе стакан с водой, картинно закатывает глаза и ударяется в глухую оборону. ‒ Через два с небольшим месяца я отпишу часть акций, разумеется, тебе. Хочешь править «Addams WatchHill» дальше, пожалуйста, но кампании нужен явный лидер, обозримый. Ты проглатываешь воду так быстро, что и опомниться не успеваешь — кабинет бликует оранжевыми вспышками злополучных ночников, в носу щекочут обида и ярость. ‒ Он ни черта не умеет. ‒ Глухим голосом пытаешься воззвать к благоразумию Аддамса, но он непреклонен и вовсе невозмутим. Сидит, любуется твоим замешательством. Подпитывается энергией твоего разгрома с тем лишь отличием, что остается участливым. ‒ Уэнсди, ‒ любовно отзывается, а ты мечтаешь о том, чтобы наспех проглоченный пирожок с забегаловки Веллингтона оказался на штанах отца. ‒ Я Уэнсдей, отец. Плевать на то, что в тебе лютует ненависть, плевать на то, что Гомес способен сожрать тебя с потрохами или продать одному из своих прихвостней в качестве декоративной игрушки на вечер. Плевать на то, что ты помогла ему сколотить игральную империю по миру, пока Пагсли кутил во всех клубах и порочил фамилию. Плевать на то, что ты дрожишь и леденеешь от страха, что глаза отца являются воплощением твоих кошмаров наяву, а молчание — отсроченным приговором. Ты же в конце концов его дочь — плоть и кровь, а значит, пасовать перед трудностями не станешь. ‒ Уэнсдей, ‒ не без тени уважения говорит Гомес, и ты сводишь ноги вместе, чтобы он не видел, как тебя подкосило заявление. ‒ Я ценю твое рвение стать во главе, но этому не бывать. Видишь ли, ‒ Аддамс нарочно тянет минуты, проверяя степень твоего послушания. ‒ Из поколения в поколение Аддамсы передавали дела по мужской линии. ‒ Ни за что не поверю, что у всех наших предков рождались мальчики. Ты ерепенишься, оттаиваешь, и злость окропляет твои вены, тело принимает воинствующую позу. Руки сжимаются в кулаки. ‒ Можешь не верить, ‒ с присущей долей скептицизма отвечает Мистер Аддамс и откидывается обратно в кресле. Оно покачивается совершенно бесшумно, но тебе кажется, будто звук дрелью проходится по сердцу, раскраивая его по шву. ‒ Но это так. Дочери тоже были, конечно, но они становились выгодной партией для укрепления дипломатических союзов. И поэтому контрольный пакет букмекерской империи отходит Пагсли. Гомес набивает сигару табаком, пока ты хранишь молчание. Слышны лишь негромкие переговоры за дверью, где остались охранники, сопение отца и твое дыхание. Оно редкое, точно ты предпочитаешь устроить себе кислородное голодание. ‒ Ему это не интересно, отец. Аддамса не трогает твоя реплика: он тщательно старается впихнуть курительную смесь, пропускает меж пальцами трубку, рассматривает ее. ‒ Я позвал тебя не за этим. Все, что касается онлайн-игр, останется за тобой, все остальное — я отдам твоему брату. Буду его направлять, если потребуется, но в основном… ‒ Ты говорил с Пагсли? ‒ Твой голос тверд, как гранит, а выражение преисполнено решимости. Ты ни в жизнь не отдашь этому сопляку и заработанного цента. Пусть выкручивается самостоятельно. ‒ Да, он не против. Не так, у него нет выбора. ‒ Это все? ‒ на языке будто расцвела полынь, а в глазах застыли слезы, что стали понемногу орошать твое лицо. Нервное потрясение сказывается на твоем моральном состоянии. Все равно в полутьме Гомес не заметит торопливо бежащих по щекам слез. ‒ Нет. От тебя я требую только четыре задачи. Гомес подносит к губам сигару, затягивается, отвратительно причмокивает, и тотчас кабинет утопает в дыму. Тебе мерзко, до невозможности сложно совладать с собой, где-то в подреберье царапает притихшая боль, а лодыжки сводит судорогой. Впервые за длительное время ты подавлена, беспомощна и втоптана в грязь. В подсознании вспыхивает спасительная мысль о бегстве, но ты не можешь и сдвинуться с места, не говоря о большем. Отца даже не удивляет твое гнетущее состояние, точно так и должно быть. ‒ Найди Пагсли, введи его в курс дела, передай управление и… С каждым словом ты дергаешься, как от удара хлыстом. Боль просачивается в каждую косточку, а нерастраченный запас гнева подогревает кровь. Ты бросаешься вперед также быстро, как Гомес успевает дважды моргнуть. Обрушаешь на безмятежную отцовскую фигуру град из ударов кулаками. Для удобства заносишь сжатую ладонь, целишься в переносицу, бьешь, и тут же мужчина охает. Ты не проявляешь милосердия: сыплешь ударами, как ненормальная, слетевшая с катушек. Колотишь, выбиваешь из Аддамса всю дурь, точно от этого он передумает. Мужчина ориентируется не сразу, но с чутьем перехватывает и заламывает тебе руку. Локоть прошивает вспышка боли. Проходит минута, и вот в кабинете околачиваются мужланы из тех, которые доставили тебя сюда. Они помогают отцу принять сидячее положение, спрашивают что-то о самочувствии. У тебя в ушах стоит гул. Настолько реалистичный, что кажется, словно ты находишься в сердце шумного мегаполиса. Ты затыкаешь уши руками, зажмуриваешься, подбираешь колени к груди и орешь что есть мочи. Криком стараешься вымыть выпавший на твою долю позор, изолировать себя от посторонних. Испугать. Воздействовать на отца. Не видишь лиц, не чувствуешь запаха жженной плоти, а он есть — ты ведь приложилась кулаком по голове Аддамса, как раз в тот миг, когда он баловался с сигарой. И ты уносишься одним махом в неизвестность. Пространство кабинета кутается в шаль из тишины. Ты несмело распахиваешь глаза, фокусируешь зрение и не дышишь. Абсолютно. Тело непослушное, ватное, вялое. Язык бесполезно и тяжело ворочается и нестерпимо тебя тянет осушить Темзу. Судя по тому, что на улице еще темно, пробыла ты без сознания недолго. ‒ Дочь, ‒ официоз в тоне встречается тобой пристыженно. Никогда прежде ты не позволяла себе рукоприкладства. А тем более нервных срывов. ‒ Тебе вкололи успокоительный транквилизатор. Гомес делает знак рукой, и из тени к тебе спешит экономка с бутылкой воды. Говорить ты и не пытаешься: во рту все немеет, руки и пальцы ни черта тебе не принадлежат, а глаза с затаенной злобой таращатся на родителя, у которого синеет гематома на скуле и разбухает переносица. ‒ Я понимаю, ты переутомилась, ‒ в кабинете вы вновь остаетесь тет-а-тет. ‒ Но это мое окончательное решение. Ты помогаешь Пагсли, приводишь его в человеческий вид и рожаешь мне внука. Это последнее, что я хотел тебе сказать и не успел. Твои глаза наливаются кровью. Мозг туманится пеленой сильных чувств, описания которым ты не даешь. Какая разница, если всё, на что ты сейчас способна, это жалко моргать и слушать? Гомес вновь принимается курить, отныне его верноподданные начеку, а ты обессиленно снизываешь плечами. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Надеешься, что это поможет тебе опять обуздать пластилиновое по ощущениям туловище. ‒ Серьезно, Уэнсдей, вы в браке с Тайлером семь лет, пора бы обзавестись потомством. Всё, что я вижу — как он таскает модельное агентство в свою постель и делает вид, будто работает. Прекрати это и наладь свою семейную жизнь. Сердце неприятно тянет в груди, боль прокатывается импульсом от затылка до кончиков пальцев на ногах. Ты берешься за голову и уверенно ею трясешь, чтобы упорядочить разрозненные мысли. Брачный договор, ровно как и вынужденный брак с Тайлером для тебя — результат намертво прогнившей политической системы, способ отмывания денег и утрата последних крошек совести. Гомес некогда служил в ВВС США вместе с неким Донованом Галпиным, где они, конечно, сдружились. В период одной из войн Галпин получил смертельное ранение в грудь; Аддамсу повезло больше: ему пуля задела бедро по касательной, с тех пор отец хромает на левую ногу, отсюда вытекает и малоподвижный образ жизни, итог — ожирение. Тогда он горячо пообещал умирающему Доновану о том, что присмотрит за новорожденным сыном, который вмиг оказался круглым сиротой. Гомес клятву и свое веское слово сдержал: обеспечил мальчишку всем необходимым, буквально лучшим наравне с родными детьми, дал блестящее образование, крышу над головой, уважение. А когда Тайлер, будучи подростком, проявил к тебе повышенный, отнюдь не братский интерес, Мистер Аддамс устроил пышное торжество. Затем появился некий брачный контракт, в котором главным условием стоит и по сей день рождение наследника, что получит фамилию Аддамс. В идеале, естественно, мальчика. Тайлер приобрел вместе с женитьбой будущее и пожизненное покровительство, ты — гарантию отца в том, что «Addams WatchHill » перейдет единолично в твои руки. Поэтому сегодняшний разговор стал для тебя неприятным открытием. ‒ Прошло семь лет, а криков ребенка в особняке я не слышу. Вот и пересмотрел свои приоритеты в пользу Пагсли. Какой-то шлюхе я бизнес не передам, но сыну, а впоследствии и внуку, обязательно. Гомес постукивает полными пальцами по отполированному дубовому столу, проникновенно заглядывается на твое лицо, точно выискивает в нем подвохи, прикладывает руку к сердцу. ‒ Контракт рассчитан на пятнадцать, ‒ слова даются тебе сложно. Они невнятные, будто прожеванные, но различимые вполне себе. ‒ Слишком долго. ‒ Настаивает на своем отец, а тебя лихорадит после принятой дозы успокоительных. ‒ Повторяю, за два месяца разберись с Пагсли и со своим мужем. Тогда и поговорим. Тайлер в действительности втрескался в тебя, как мальчишка, когда вам обоим было лет шестнадцать. Ухаживал, дарил цветы, помогал с твоим незаурядным хобби — освежеванием трупов в лесополосе недалеко от особняка. Стоически выносил твои причуды, даже сочинял ужасные по всем критериям серенады, от которых уши вяли не только у тебя, но и у всех домочадцев. Ты приняла неизбежное в виде свадьбы. По большому счету тебе было плевать — на чувства, на Тайлера, на ребенка, имело значение лишь управление букмекерской конторой, которую тогда только предстояло вовсю развивать. Разговор вам давался тяжело — в душе Тайлер вынашивал идею о том, что однажды ты полюбишь его, вы создадите семью, ты откажешься от головокружительных амбиций, но ты пресекла на корню все его «Может быть», потому что нет. Не может. Со временем чувства мужа угасли, он превратился в того, кем стал, по сути, Пагсли перенял у него все кавалерские замашки, и стал бессовестно водить в дом любую дорогую шлюху. Сперва вы перестали проводить время вместе, затем принялись избегать друг друга, в конце концов, разъехались по разным комнатам и скорее стали напоминать соседей, скрепленных обязательствами. ‒ До той поры, пожалуйста, не терроризируй прислугу и свою правую руку. Они не виноваты в том, что ты недостаточно компетентна в вопросах семьи. Голова идет кругом от целого списка выдвинутых претензий, и ты кое-как встаешь на ноги, чувствуя себя не то что вымотанной, до немыслимого отрешенной. Будто эта вся катастрофа происходит не с тобой, не в твоей семье. Будто отец, сидящий всего в паре шагов от тебя, совсем не он, а чужой мужчина, принявший его облик. Ты смотришь ему в глаза: пристально, категорично, горячечно, а в ответ натыкаешься на броню. Мужчина выглядит надменным, равнодушным, по-настоящему злым. Тебя не на шутку колотит, сердце пускается по кругу вскачь. ‒ Ты отстранишь меня от дел? ‒ бормочешь, хватаясь на ощупь за телефон, что лежит в заднем кармане шорт. ‒ Ни в коем случае. Просто половина твоей работы уйдет в руки других людей, чтобы ты нашла время для создания полноценной счастливой ячейки общества. Гомес поднимается с кресла, выдыхает новую порцию дыма и улыбается, почти нежно, замирая около приоткрытого шкафа с документами. Ты смотришь в телефон рассеянным взглядом. По экрану расплываются буквы, пляшут, не желают формироваться в предложение. ‒ Не вижу смысла в своем помощнике. Они все одинаковые. ‒ Пытаешься выклянчить для себя мизерную свободу действий, особенно теперь, когда оказываешься загнана в безвыходную ситуацию. ‒ Он отвечает за все, что происходит вне стен особняка. Я не уволю его. Это одиннадцатый человек, Мисс Аддамс, научитесь ладить с людьми, прежде чем занимать пост главы кампании. Потом, если ты захочешь выйти в свет, возможно, но не сейчас. Краем глаза улавливаешь лаконичное послание, которое выбивает почву из-под и без того неокрепших ног: «Хер тебе, Аддамс, не сегодня». Что-то в груди лопается, ты наивно полагаешь, что терпение, но как бы не так. Надуваешь щеки, моргаешь пару раз, принимая реальность. Свирепеешь от нахальности этого бессмертного идиота, глядишь глазами на другого и решительно вмазываешь отцу пощечину. Чтобы выплеснуть хоть чуточку эмоций, которые переполняют тебя с головой. Гомес не шевелится — терпеливо сносит твои закидоны, молчит, проглатывает улыбку. С ним больше не о чем говорить. Ты выходишь на ватных ногах. Слабость, кажется, окутывает каждый дюйм тела, впитывается под кожу вместе с ароматом кубинских сигар. Он вынес тебе приговор. В твоем понимании и состоянии смертельный. Жестоко. Бескомпромиссно. Без права отказаться. Слез ты себе не позволяешь, но у порога останавливаешься и на одном дыхании выпаливаешь: ‒ Я хочу его уволить. ‒ Взаправду. На наглецов у тебя аллергия. Не находишь в себе силы, чтобы злиться на помощницу или кто там бестактный до чертиков. Твое настроение отца слегка обескураживает — еще бы — то залепила ему оплеуху, то пятишься, как школьница, не каждый день приходится идти наперекор воле родителя. ‒ Этого не будет. ‒ Лицо Гомеса сереет в малиновом отсвете расставленных ночников. Черт знает зачем ему так много. ‒ Я не буду с тобой возиться. Либо ты делаешь, как я сказал, либо пошла вон. Дверь за твоей спиной непозволительно громко хлопает, повторяя подскочившие удары сердца. По затылку ползут мурашки. Ненависть затапливает, отравляет и плавит сознание. Открываешь переписку по новой. Абонент «Чучело» находится не в сети. Тебя не провожают до комнаты — далее ты оказываешься предоставлена самой себе. Думаешь — долго и упорно над тем, как заставить помощницу сбежать от тебя. По дороге врезаешься в ножку кровати, размазываешь по лицу слезы, а другой рукой стараешься составить предложение. «Будем считать, вы перепутали диалоги. Точнее, слышишь ты. ТЫ перепутал диалоги. А теперь задание: найди мне Пагсли срочно. И убей его. Убей его и мне плевать, как ты это сделаешь, понятно?» ‒ вскорости набираешь текст сообщения, зная, что он или она не выполнит просьбу и сбежит с рассветом сам. Падаешь на кровать и долго ворочаешься. Мысль о ребенке приводит тебя в неконтролируемые приступы агрессии и паники. Стать матерью для тебя — все равно что отказаться от работы навеки-вечные. Волосы встают дыбом, внутри кульбитом все переворачивается на сто восемьдесят градусов. И ты не знаешь куда податься. Все уведомления, отправленные тобой сгоряча, так и остаются непрочитанными. Желудок сворачивается от накатившей волны стыда — естественно, в четыре утра любой нормальный человек предпочитает сон. Но ты упрямо игнорируешь укол совести и строчишь следующие угрожающие сообщения. Раз решила, то необходимо довести его до белого каления. Энергия берется изнутри невероятно каким образом. Ты мечешься по кровати, перекладываешь подушки, швыряешь одеяло, закутываешься в него с носом и продолжаешь засыпать оповещениями помощника. Отец, наверное, оказывается прав: тебе жизненно важно поладить хотя бы с кем-то, чтобы отвоевать должность главы «Addams WatchHill», поэтому ты меняешь тактику. С шести утра примерно, когда твои глаза уже напоминают выжженную пустыню от раздражения, ты начинаешь вести странный диалог. Рассказываешь истории, которые и рядом не стояли с директорскими поручениями, пускаешься в одиночные реплики о жизни. Размышляешь днем все удалить, потому что, вероятно, ты отпугнула очередного человека, который был согласен с тобой сотрудничать. Но завернутая в кокон из одеяла, как перепеленатый младенец с затекшими от усталости конечностями, сомневаешься, что сотрешь отправленное. В крайнем случае, извинишься днем и дело с концом. Тебе нужен не друг, тебе для захвата территорий и власти нужен союзник. Вспоминаешь о Тайлере и кривишься, откладывая телефон с включенным экраном на соседнюю подушку, где некогда спал муж. И с ним на этих выходных срочно нужно поговорить. В таком настроении тебя сон и смарывает.

* * *

Ксавье

Расставляешь продукты в холодильнике в алфавитном порядке за тем, чтобы унять разбушевавшиеся нервы. Ты нисколько не аккуратист и уж тем более не перфекционист, но этим утром выходного дня настроение такое. Баночки с солениями, присланные матерью, отправляются вниз. Йогурт и молочная продукция удобно располагаются на двери, а все остальное по местам на полки. Выбрасываешь лапшу быстрого приготовления, которая воняет хуже чем несколько дней ношеные носки. Желудок сводит от голода и тошноты. Суббота, вернее первая официально свободная суббота, радует тебя плохим самочувствием и одиночеством. Соваться куда-либо не возникает никакого желания, что-то делать — тем более. Ты выжат как лимон, слаб и неистово расстроен, причину чему найти не удается. Встал ты что-то около двенадцати, когда лучи солнца стали настойчиво лезть в лицо, несмотря на конец сентября и ощутимое снижение температуры. Два часа слонялся по квартире, делал вид, что вчерашний матч, который не отпускал Аякса, интересен и тебе. Разговаривал, как обычно, на повышенных тонах с матерью по телефону и, не найдя в себе смелости окончательно послать эту расчудесную женщину, сбросил вызов. А теперь сидишь за столом, подпираешь рукой подбородок и по привычке вчитываешься в новые правки ставок, которыми поделился с утра Петрополус. Рабочий телефон остался нетронутым — ты дерзко обходишь его стороной, пользуясь обычным. Там, где контакты в телефонной книге носят исключительно личный характер без всяких «дам с придурью», букмекерских магнатов и избалованных деньгами детишек на крутых тачках. Аякс пользуется тем, что вы подружились с первого дня работы, и теперь отсылает тебе сообщения одновременно на два телефона. Тишина в комнате кажется громкой. Невозможно кричащей, хоть включи на фоне новости или что угодно, места ты в комнате для себя не находишь. Мельком оцениваешь парадный образ выходного дня — серую майку, заляпанную сырным соусом, такого же цвета спортивные штаны с вытянутыми коленями и легкую небритость на щеках. К ним в комплекте идут взъерошенные, будто только ото сна, волосы и потухшие зеленые глаза, заболоченные тоской. Ты прикидываешь, что, возможно, тебя одолевает выгорание: когда все предыдущие недели ты бегал по городу и сгорал на работе от любого чиха в свою сторону, а теперь не знаешь, чем заняться. Законный выходной на то и законный. Делать нечего, в голове у тебя до сих пор стоит уверенный голос Дивины. И она, разумеется, права. Но от безделья тебе хочется чесаться и волком выть. В доме более-менее порядок, а что еще необходимо? К трем часам дня ты сдаешься: мышцы сокращаются от напряжения, лицо, как треснувшая напополам маска, приобретает цвет. Оно больше не болезненно-белое, а почти персиковое. Хватаешь в нетерпении рабочий смартфон, мечтаешь увидеть гору распоряжений и найти себе наконец занятие. Перемещаешься из кухни с кружкой в руке на диван в гостиную, заваливаешься бесцеремонно, чуть не проливаешь на себя чай. Не хватало дополнить коллекцию пятен новым чайным, и улыбаешься, как дурак. Самый настоящий, ведь раньше признаков трудоголизма ты за собой не замечал. Кружка с чаем остается едва тронутой, а рабочий телефон, зажатый в твоих руках, превращается в объект повышенного внимания. Среди спама, горы рабочих чатов ты обнаруживаешь сорок три сообщения от «дамы с придурью», и тебя охватывает непосильный мандраж. Конечно, без предупреждения отключить уведомления с твоей стороны — та еще выходка, но ведь можно же? Хотя ты не уверен: ты — другое дело. Выбиваешься из общей массы сотрудников офиса тем, что являешься приближенным к начальнице. Осведомлен больше многих, вхож в элитные круги и клубы, а значит и распорядок дня и ночи существенно разнится. Ударяешь себя по лбу, ожидаешь, что вместе с сообщениями на тебя прольется свет от запущенной атомной бомбы. И ничего не происходит: Аддамс не донимает тебя звонками, в чатах вяло и немногословно текут беседы на отвлеченные темы. Словно обычный день, ничего плохого для тебя не сулящий. И вот наконец набрав в грудь побольше воздуха, ты открываешь диалог с Уэнсдей Аддамс. Сначала быстро, затем более вдумчиво проглядываешь строчки и меняешься в лице с каждой прочитанной. Будто кто-то тебя ударяет обухом по затылку, и из глаз сыплются сотни искр. «Я могу сделать звонок Вам?» ‒ отвечаешь под последним полученным сообщением и идешь убирать кружку в раковину. Почему-то ожидание бесит. Точно Дамоклов меч над головой гнетет тебя со страшной силой. Реакция Уэнсдей Аддамс может быть показательной, непредсказуемой, взрывной — да какой угодно, и пока ты споласкиваешь руки и ищешь полотенце, она по ту сторону удостаивает тебя ответом. «Можете». ‒ Ты на всех порах несешься обратно к дивану, думая о том, что этот разговор действительно первый за время усердной месячной работы. Волнение захлестывает, подстегивает тебя вести себя сумбурно, эмоционально, непрофессионально. Но от этого и впрямь зависит твое дальнейшее существование. «Рассердится ли она на то, что ты не отвечал?», «Вышвырнет после мучительного выговора?», «Проявит сострадание?», «Будет читать трудовой договор от корки до корки?». Все эти мысли, как мячики для пинг-понга, атакуют твою голову, пока гудки протяжным воем выбивают из легких весь воздух. Ты размещаешься на диване, пытаешься придать голосу приятных интонаций, убираешь от лица волосы и слышишь тяжелое дыхание на том конце. Пауза затягивается. Неловкость требует выхода, оголяет нервы. ‒ Здравствуйте, Мисс Аддамс. ‒ Произносишь не то чтобы скороговоркой, но быстрее, чем хотелось бы. ‒ Чем я могу быть полезен? Твой голос почти не дрожит, ты даже находишь ситуацию забавной, усмехаешься про себя, и впрямь одинокий смешок разрезает тишину, повисшую между вами. Ты ждешь. Неизвестно сколько, но готов ждать долго, так как тебе нужна эта работа, эта проклятая, местами неблагодарная должность. – Перейдем на «Ты». Она не спрашивает, утвердительно произносит и в ответ помалкивает, давая тебе возможность принять новые роли. Воспитание, несмотря на не очень хорошие отношения с родителями, для тебя звук не пустой, потому ты не знаешь, как правильно реагировать. Берешь в руки зажигалку и крутишь двумя пальцами, сожалея, что в зоне видимости не обнаруживается начатой пачки сигарет. – Я не думаю, что это удобно. – Это удобно. – Заверяют на том конце, и ты смиряешься. Естественно, так легче, но блюсти формат нужно. – Насколько я знаю, сегодня суббота и вы не обязаны быть со мной в отведенное для отдыха время. – Мне отключиться? – издевательски тянешь последнюю гласную, чтобы придать себе уверенности, но «дама с придурью» считывает это по-своему. – Тарифный план у меня и у вас существенно отличается. Вам перезвонить мне будет дороже. Потому что в следующий раз я вам вряд ли наберу. – Мисс Аддамс, при всем уважении, вам позвонил я. Вопреки твоим ожиданиям и сведенным в напряжении бровям, строгого выговора по телефону не следует. Вы синхронно прыскаете от смеха, сохраняете улыбки на чуть заторможенных стеснением лицах и продолжаете вызов. ‒ Я дура, простите. ‒ Говорит спустя несколько секунд она, а ты тем временем засматриваешься на зажигалку и крепко задумываешься: по первому впечатлению голос Уэнсдей Аддамс приятный, почти бархатный, если не считать строгих проскакивающих ноток, женственный. Скованность с лихвой компенсирует крутой нрав, должно быть, асоциальный образ жизни на ней всё-таки сказывается. Ты прочищаешь еле слышно горло и берешь разговор в свои руки. ‒ Мы же на «Ты», ‒ ухмылка разукрашивает твое лицо, и ты ловишь себя на мысли, что играть в эту игру оказывается интересно, хотя всё еще бестолково, но не так одиноко. ‒ Да, лимит моей любезности ограничивается выходными. Ты смеешься в открытую, понимая, что зря боялся: Уэнсдей Аддамс такой же обыкновенный человек с набором чувств и желаний, как и ты, несмотря на капризное поведение и излишнюю требовательность. Устраиваешься поудобнее на диване, закидываешь ноги на спинку, складываясь в три погибели. А что? Парадоксально удобно. ‒ Так значит… ‒ чувствуется, что ей говорить не очень удобно, но она пересиливает себя и, кажется, произносит в кулак. ‒ Ты парень. ‒ С утра был им, ‒ чешешь с готовностью подбородок. Едва заметная щетина приятно колет пальцы. ‒ Были сомнения? ‒ По правде говоря, да. Вздох вспарывает ее грудную клетку, она рассказывает о том, что специально выматывала тебя до посинения, так как привыкла работать в одиночку и лишний балласт в виде помощницы был ни к чему. Делится тем, что до тебя в штате значились в основном девушки, поэтому ее удивление достигло апогея. Ты находишь странным то, что дама с придурью оказывается на редкость хорошим собеседником — разговор идет не с толкача, как смс-ки до этого, а льется ручьем, не переставая. У тебя постепенно затекает шея и плечи от однообразного лежания на диване, пока Аддамс о чем-то спрашивает, но будто бы проглатывает слова, и ты не можешь их разобрать. ‒ Сколько тебе лет? ‒ Двадцать семь, ‒ находишься с ответом мгновенно, случайным образом кубарем скатываясь на пол. Довыпендривался. ‒ А тебе? ‒ Слышал о том, что возраст женщин спрашивать неприлично? Ты потираешь ушибленное место и особенно не вникаешь в разговор: просто перед глазами плывут кляксы, ты целиком дезориентирован после неудачного падения с дивана. Ударяешься вдобавок носком в журнальный столик поблизости из-за маленького расстояния и корчишься от боли. ‒ Да, но я тоже оскорблен твоим вопросом. У меня тонкая ранимая душа! ‒ выделяешь интонации в тоне и чуть не прокалываешься на рвущейся из груди улыбке. Эта девчонка не так плоха, занудна и потеряна для мира, какой казалась. ‒ Я могу загладить свою вину прибавкой к окладу. ‒ Продолжает шутку она, прикусывает язык на полуслове и вдруг, как тебе кажется, теряется. Через динамик в телефоне ты не до конца улавливаешь грусть, но атмосфера накаляется. ‒ Я не подкупный, у меня знаешь, какая начальница строгая, ‒ по привычке сводишь все в шутку; выпрямляешься в полный рост и бредешь на кухню. Хочется пить. Проглотить возрастающее оцепенение. ‒ О, так ты преданный сотрудник? ‒ на линии слышатся какие-то помехи, Уэнсдей словно от кого-то бежит, запыхавшись, и ты умолкаешь. ‒ Мне двадцать пять. Ты стойко справляешься с собой и чудом не выплевываешь воду, которую набрал в рот. Не то чтобы эта информация какая-то из ряда вон, просто никак тобой не ожидаемая. Ты привык, что всё, что касается Уэнсдей Аддамс, содержится под грифом секретно, а сейчас…Проглатываешь слюну, оттираешь рот, как бы сказала мать: «как свинья локтем», и не имеешь представления, как это комментировать да и надо ли. Решаешь, что смущать девушку плохо продуманной шуткой точно не станешь. Из глотки просится двусмысленное «М-м-м», и ты тут же ошарашенно жмуришься. ‒ Несмотря на некоторые…г-м-м…сложности, ‒ убираешь всю кухонную утварь по местам. ‒ Мне нравится то, чем я занимаюсь. Работа дарит мне ощущение независимости. Девушка на связи затихает, внемля каждому твоему слову. Робко, в непривычной для тебя манере интересуется тем, что для тебя свобода, расспрашивает о том, где ты работал до этого. Вы разговариваете еще какое-то время обо всем и ни о чем одновременно: Аддамс высказывается, изливает душу по поводу усталости, и тебе кажется это чем-то за гранью вообще, настаивает на том, чтобы каждые выходные созваниваться вот так, но спохватывается, явно смутившись. ‒ Нет, я передумала. Отдыхай от меня. ‒ Ты несколько не поспеваешь за сменой настроения Уэнсдей. Хмуришься, отмечаешь в персональном блокноте планы на следующую неделю, что-то зарисовываешь такое непонятное. ‒ Не нужно созваниваться. ‒ Я, в общем-то, и не против. ‒ Дергаешь плечами так, словно она это видит, пытаешься стереть с лица улыбку. Забавная она. Тут официальная и нетерпимая, а в следующую секунду непринужденная и изнывающая от одиночества. Вопросы о замужестве отпадают сразу: мало ли, отчего она такая загнанная? Не хочется смущать и нарушать хрупкое понимание, витающее в воздухе. Уэнсдей намеревается отключится. Громко охает, и в момент на том конце трубки раздается грохот. Оглушающий. Настораживающий тебя. Аддамс издает скулящее «Ой-ой-ой», пищит и сопит. Еще с полминуты возня не затихает, ты отрываешься от незатейливого рисования в блокноте и весь обращаешься в слух. ‒ Уэнсдей, все нормально? Нужна помощь? Ты почему-то ощущаешь себя как-то не так. Не так, как раньше. Будто оказывать ей помощь и лететь по первому зову естественно. Слова улетают по инерции быстрее, чем твой мозг успевает обработать запрос. Но инородное волнение как-то не отпускает — сосет из тебя энергию, откладывается слабой пульсирующей головной болью в висках. ‒ Да, все хорошо. ‒ Она появляется через некоторое время, и ты втягиваешь носом воздух. Сам не можешь до конца дать себе отчет в том, что с тобой происходит. Откуда презрение и хроническая усталость сменяются участием и неравнодушием по отношению к «Даме с придурью». Она, впрочем, оправдывает свое прозвище. ‒ Ты просто говорил о рисовании, я спустилась в подвал и упала на прогнивших досках. Она заливается смехом: истеричным ли, непреднамеренным ты судить не берешься, тем не менее абсолютно для тебя новым. Ты впервые уходишь с головой в отзвуки чужого голоса, лениво ведешь кистью по бумаге, вглядываешься в рисунок, прислушиваешься к ощущениям внутри. Помимо головной боли в груди произрастает что-то еще, смутная радость, и ты сжимаешься. Какая-то иррациональная по всем канонам хрень. ‒ Ищешь место, куда спрятать мой труп в случае плохо выполненной работы? ‒ Как ты догадался? ‒ Тон Аддамс сдержанный, арктически ледяной, потому тебя пробирает насквозь дрожь. Он на слух приятный, магический, обволакивающий, и это тебя начинает не на шутку беспокоить. Вы говорите еще и еще в течение часа. Когда смеетесь, когда делитесь разговорами о жизни, обсуждаете работу — как без нее, сходитесь во мнении, что так держать связь легче, улыбаетесь в телефон, закатываете одновременно глаза, болтаете, болтаете, болтаете… Обсуждаете каждое из присланных ночью Уэнсдей сообщений и в шутку спорите. Первое время тебе кажется, что это мираж, который рассеется, потому как Уэнсдей Аддамс с охотой отвечает на вопросы, не показывает колючки и проявляет чудеса чуткости. ‒ Хотела подождать до понедельника, когда я снова буду невыносимой Мисс Аддамс. ‒ Ты не можешь разобрать, сказано это было умышленно с придыханием или случайно, проводишь языком по губам. ‒ Но не стану тянуть. Мне нужна твоя помощь. Ты в это время загружаешь по полной стиральную машинку — сегодня ее очередь безостановочно пахать. Напрягаешься от перемены, промелькнувшей в голосе Аддамс, и прикладываешь телефон к уху так, чтобы перебить шум работающей техники. ‒ Что я могу для вас сделать, Мисс Аддамс? ‒ Найди для меня Пагсли. Желательно побыстрее. И так, чтоб об этом не знали лишние уши. Ты хочешь ляпнуть что-то о выходном, но слова застревают в горле, а внезапное молчание сваливается на плечи грузом. Уэнсдей раздает короткие инструкции: где, с кем и в каком виде может быть брат, а ты мотаешь на подкорку и чешешь переносицу в задумчивости. Милостивый тон Аддамс сменяется официально-деловым, у тебя пропадает дар речи. Насколько же искусно она умеет переключаться с одного на другое. Выходишь из ванной и, напуская на себя серьезности, говоришь: ‒ Будет сделано, Мисс Аддамс. ‒ Сбрасываешь вызов. По крайней мере, думаешь после некоторой растерянности, ты можешь быть уверен, что на данный момент увольнение тебе не грозит. И как-то по-новому, другими глазами оцениваешь своенравную Уэнсдей Аддамс. Тебе сложно и трудно это признавать, но двадцатипятилетняя начальница провоцирует в тебе интерес. Прикладываешь к груди умолкший телефон, стоя посреди гостиной с поникшим видом. Задача ясна. На часах стрелки показывают семь вечера, и ты удивляешься — выходной за разговором, ну, четыре часа точно, пролетели со скоростью света. Искать Пагсли в вечернее время суток, наверное, стоит, поэтому ты незамедлительно отправляешься в спальню, чтобы переодеться. Как вдруг сумятицу из твоих чувств прерывает новое оповещение от «Дамы с придурью». «Спасибо тебе». Ты не знаешь, о чем речь: то ли о многочасовом диалоге, то ли о Пагсли, поэтому не отвечаешь. Ставишь реакцию — какой-то дурацкий улыбающийся смайлик. Кто-то настойчиво долбит в дверь, и ты зарекаешься отвинтить этому гостю все руки, идешь, злой и вспыльчивый к двери. Распахиваешь ее с силой. Глаза источают молнии, губы трясутся от гнева. Но враз это все пропадает. ‒ Юджин? ‒ Привет, Ксавье, я к тебе на выходные. Ты оторопело пялишься на брата, пропускаешь его внутрь и скрещиваешь руки на груди, замирая в прихожей без каких-либо слов, пока он расправляется со шнуровкой ботинок. ‒ Мать подослала с проверкой? ‒ выдвигаешь предположение ты и замечаешь, как краснеет Юджин. ‒ Не-а, то есть она, конечно, хотела приехать, но я лучше один. Не выношу ее компании. В прошлый раз она замотала меня в шарф, как снеговика. Пришла в кафе, где у меня было свидание. Девушка сбежала, мать осталась недовольна. ‒ Понимаю, ‒ весело хмыкаешь и лохматишь волосы брата. ‒ Ты надолго? ‒ На выходные. Потом возвращаюсь в Бостон. А, да, я же переехал от родителей. Ты присвистываешь, пристально смотришь на Юджина, киваешь своим мыслям и приглашаешь в квартиру. Ему недавно исполнилось девятнадцать — в его возрасте ты вовсю вел самостоятельную жизнь, питался паршивыми консервами и вкалывал в кафе быстрого питания. А он поступил в Бостонский университет, пишет научные труды и так же, как и ты не переносит гиперопеки Жаклин Торп. ‒ Здорово. ‒ Проведешь мне экскурсию по Веллингтону? ‒ в глазах брата отражается такой сияющий восторг, что ты складываешься пополам от досады. С одной стороны, неотложное задание от Аддамс, с другой — время с братом. Чаша весов клонится ко второму варианту, однако ты вспоминаешь, что Пагсли Аддамс тоже брат для Уэнсдей. Через пару минут напряженных размышлений выносишь вердикт. ‒ Собирайся, мы идем в клуб.

* * *

Уэнсдей

Всю ночь с субботы на воскресенье ты чувствуешь себя как на иголках. Рациональное мышление сигнализирует красным о том, что переписка с помощником затягивается. Что ненавязчивое желание заполучить союзника превращается разом в нечто большее. После разговора, который завершился официальным аккордом, ты еще долго елозишь задницей по кровати в нетерпении и думаешь: «Черт, что это был за порыв?». Ты осознаешь, что сблизиться с ним — точно утратить контроль над ситуацией, потому что за уютной беседой, которая перетечет в постоянство, последуют какие-то эмоции и реакции. А тебе тратить свои ресурсы на общение вовсе не хочется. Хочется власти, в некоторой степени мести, чтобы доказать отцу, что ты не зря горбатилась над созданием «Addams WatchHill» с момента открытия. И тем не менее в ночи ты едва ли смыкаешь глаза — диалог в формате переписки лишь набирает обороты. Парень по ту сторону экрана рождает в тебе давно атрофированное чувство авантюризма, пишет, иногда допуская ошибки, что отправляется на поиски Пагсли. Ты ловишь себя, как будто за совершением преступления: прежде бесстрастное лицо озаряется широкой улыбкой. В черных глазах плещется радость. Ты печатаешь остервенело ответы, негромко хихикаешь, когда твоя хваленая правая рука отправляет тебе фото со всеми злачными местами, где ему только удается побывать. Ты тушуешься, точно опьяненная не можешь избавиться от улыбки и пугаешься этому. Даже предпринимаешь попытку свернуть общение, которое возобновляется в четвертом часу утра, когда он присылает тебе изображение рассвета. Мазки на небе четкие, словно пролинованные, оранжево-красные. Облака перистые, по краям неровные. Ты засматриваешься на фотографию через экран и представляешь себя на мгновение не в роли карьеристки Уэнсдей Аддамс, а в роли девушки, обладающей полной свободой передвижения. Представляешь, как ветер треплет твои распущенные волосы, скользит по замерзшей коже, просачивается в нос. Ты вдыхаешь терпкий вкус ночи, которая вот-вот растает и обернется прохладным росистым утром. «Ты Пагсли нашел?» ‒ набираешь сообщение, когда два предыдущих остаются без внимания собеседника. Прошло около тридцати минут, а он непостижимо как испарился. На экране горят цифры — четыре сорок утра. Для приличия тебе бы поспать, но сон, как назло, выветривается из дурной головы. Ты злишься. На себя, на него, на свою неосмотрительность, так как за весь предыдущий день с головой нырнула в объятия виртуальной жизни. Говорила громко, несвойственно твоей сдержанной натуре, сама искала темы для обсуждений — и с кем! С помощником, который по определению тебя обязан избегать. Поддерживала переписку и продолжаешь на сокрушительной скорости нестись на самое дно. Пять утра. Ответа от парня не следует. Ты меряешь шагами комнату, в отчаянии кусаешь большой палец, заходишь в чат с Пагсли, но и брат игнорирует твои смс. Где-то на задворках сознания гуляет мысль о том, что такого рода разговоры по душам могут, в конце концов, оказаться ловушкой, обернуться зависимостью. Откидываешь телефон на кровать, плюхаешься со злостью на мягкий пуф, раскрываешь шторы, впуская жидкий свет от солнца в комнату. Подставляешь лицо лучам, закрываешь глаза и… и заводишься еще больше. В твоей голове происходит настоящий взрыв: проигрываются моменты из вашего разговора по телефону, сами собой появляются мысли о том, как выглядит твой помощник. Голос, как тебе кажется по первому впечатлению, приятный, даже невесть какой соблазнительный. Смех заразительный точно, иначе ты не можешь объяснить, почему количество твоих улыбок за четыре часа побило всякий рекорд. Ты не опускаешься до проявления чувств, но в последнее время творится какая-то чертовщина. Голос с хрипотцой тебя преследует позорным наваждением, отпечатывается в глубине ушных раковин, ускоряет сердцебиение. Естественно, твои любовные познания ограничиваются опытом не очень удачного брака с Тайлером, но даже тебе хватает сообразительности, чтобы признаться самой себе: он — не муж, поэтому всколыхнул внутри бешеную палитру эмоций и впечатлений. С Галпиным все давно понятно, пресно и буднично, а единственный разговор с помощником и многочасовое общение по сети стали фейерверком. Катализатором вдохновения. Мало кто воспринимает тебя не напыщенной, прельщенной властью дамой, а обычной девушкой. Точнее никто. Даже родной отец видит сквозь призму денег инструмент для сделок, а не живую дочь. Ответа нет от помощника и через двадцать минут. Голова ломится от мыслей, солнечное сплетение пульсирует тревогой. Не за малознакомого мужчину, конечно, за Пагсли. Из таких передряг его раньше доводилось тебе вытаскивать — волосы дыбятся при воспоминаниях. На связь ни один, ни второй не выходят. Поразительный кретинизм. Ты некстати думаешь о том, что имени своего помощника не знаешь. От скуки и переизбытка чувств возвращаешься в постель. В доме царит тишина. Все спят. Все, кроме Пагсли и этого парня, ну, и, конечно, тебя. ‒ Плевать на имя. ‒ Шепотом украдкой резюмируешь ты и, как обиженный на весь белый свет ребенок, прячешься под одеялом, намереваясь уснуть. Пялишься в потолок. По кругу сходишь с ума. Последние двое суток ты сама не своя, а никому нет до этого никакого дела. Даже лично тебе. Подумаешь, находясь замужем, как тебе кажется, заигрываешь с другим парнем. Естественно, чтобы потешить свое «Я», чтобы добиться расположения. Подумаешь, не спишь, прикидывая в уме варианты имени, созвучные с этой очаровательной хрипотцой в голосе. Тебе не хочется знать подробностей. Не возникает желания знать о предпочтениях помощника все, потому что начнешь помаленьку проникаться им, интересоваться. А того гляди и влипнешь по полной. Незнание имени ведь освобождает от ответственности? Ты закусываешь губу и от бессилия начинаешь выть в подушку. Потому что ты уже попала целиком в переделку. Ты знаешь, что любимый цвет твоего помощника — зеленый, как убаюкивающий сосновый лес; что глаза у него такие же зеленые, что он отдает предпочтение крепкому чаю без сахара и уединению в компании мольберта. Что люди в его понимании делятся на три категории: больные, здоровые и те, кто прикидывается. Здоровых меньше всего, а больных — хоть отбавляй. Ты тоже непроизвольно относишь себя к числу больных: адекватный человек наверняка бы наладил контакт с мужем после разговора с Гомесом, а не искал утешения на стороне. И не думал бы о том, что бы написать в следующем смс. Ты знаешь и знаешь о нем непозволительно много для замужней женщины, и самое удивительное — тебя это нисколько не расстраивает. «Я нашел Пагсли. Позвоню днем» Сердце заходится в истерии, твои зрачки расширяются от переполняющей благодарности, что созревает в груди. Ты аж подпрыгиваешь в постели. ‒ Уэнсдей? Замираешь с перекошенным от неожиданности лицом: Галпин, сонный, взъерошенный, как дикобраз, заглядывает в приотворенную дверь твоей комнаты и тщетно поправляет кудряшки на лбу. Ты принимаешь серьезное выражение лица, игнорируешь с пунцовыми щеками полный бардак в кровати, откладываешь грациозно телефон на тумбу. ‒ Все хорошо? Ты чего не спишь так рано? Супруг проявляет невиданные прежде знаки внимания, сокращает между вами дистанцию и мягко садится на постель. Ты все в той же хлопковой рубашке на голое тело и теперь без шортиков. Тайлер усмехается, явно рассматривает все доступные округлости бедер и возвращается к твоим глазам. ‒ Могу задать тебе тот же вопрос. Не всю дурь вытрахал? Ты кипятишься, но держишься ровно. Дышишь размеренно и не отводишь взгляд. Складываешь руки на коленях, строишь недовольство. ‒ Кстати об этом. Прости меня. ‒ Голос его наполняется каким-то отчаянием, и ты немеешь. Натурально зависаешь на пару секунд. Информация не хочет усваиваться в отвратительно отдохнувшем мозгу. ‒ Почему это я должна прощать тебя? ‒ Потому что я подонок. ‒ Раскаяния в глазах ты упорно не видишь, но решаешь узнать, к чему приведет этот спектакль в честь одного зрителя. ‒ Ты только об этом узнал. Тайлер? Тебя поражает собственное спокойствие, ведь раньше ты думала, что осатанеешь, если увидишь в поле зрения хоть одну из избранниц супруга, кроме Синклер. Та вызывает противоречивые чувства. И вот знаешь же, что на Галпина тебе плевать с высокой колокольни, но чувство собственного достоинства, задетое его изменами, провоцирует на разные глупости. ‒ Давай не будем бросаться взаимными обвинениями. Мы правда отдалились. И раз уж случай привел меня сюда, почему бы не исправить наше положение? Он протягивает к тебе сухую на ощупь ладонь, костяшками пальцев касается щеки, следит за тобой. Ты не дергаешься — пытаешься сообразить, что чувствуешь и чувствуешь ли. Последний секс между вами случился года три назад, на том вы обоюдно поставили крест. Тебе не плохо и не хорошо — тебе никак. Ощущения притупляются, гаснет внутренний огонек. Ты перехватываешь запястье Тайлера в предупредительном жесте, когда он старается пальцами повторить контуры твоих губ. Невовремя ты вспоминаешь слова отца и вздрагиваешь всем телом. ‒ Как ты его хочешь исправить? Тайлер ждет, осторожничает, терпеливо ведет раскрытой ладонью по длине твоих волос, обнажает зубы в улыбке. ‒ Я выгнал всех. ‒ Признается, придвигаясь ближе к тебе. ‒ Я хочу попробовать вновь стать семьей, поэтому приглашаю Вас, Мисс Аддамс, на свидание сегодня вечером. ‒ Даже Энид? ‒ Вырывается тяжелый вздох из твоей груди. Тебе мало верится в столь удачный исход ситуации. Галпин тот еще ловелас, потому его слова за чистую монету ты не принимаешь. Все также не шевелишься, только рукой удерживаешь мужа от объятий. ‒ Угу, ‒ Тайлер пользуется твоим секундным замешательством и одномоментно превращает касание губ к твоим губам в настойчивый поцелуй, полный одурманивающего эффекта, когда дыхание заходится в агонии, голова отказывается соображать. Рука мужа пробирается под твои трусы, нащупывает тонкую полоску белья, мнет ткань. Ты в прострации. Шоке и недоумении. Растерянно моргаешь, оказываешься прижата мужским телом к кровати. Пальцы Галпина трогают оголенные участки кожи, забрасывают твои ноги себе за поясницу. Он целует, отбирает у тебя кислород, что-то сбивчиво шепчет, пока ты находишься на перекрестке решения: послать его к черту или поддаться и исполнить то, чего настоятельно требует Гомес? Мелодия звонка приводит тебя в чувства. Пока Тайлер покрывает поцелуями твою шею, сипит и даже несколько стонет, ты, не глядя, отвечаешь на звонок. С закрытыми глазами, космическим смятением и непониманием, как быть дальше. ‒ Только не волнуйся. Я решил все же позвонить. ‒ Поволоку из возбуждения сметает мгновенно. Знакомая хрипотца пробирается в сознание лучше, чем усыпляющая бдительность страсть и ласки Тайлера. ‒ Пагсли в хлам разбил машину. Сам он цел. Он у меня. Отоспится и приедет. Ты киваешь, напускаешь на себя строгость, коротко и дисциплинированно благодаришь помощника и отталкиваешь Галпина от себя что есть мочи. ‒ Сейчас не время. ‒ У тебя никогда не бывает времени, Уэнсдей. ‒ Констатирует обидную правду Галпин, одергивая ворот футболки. ‒ Кто это был? ‒ По работе, ‒ цедишь сквозь зубы, поправляя белье, съехавшее в сторону. ‒ Вот видишь, даже в шесть утра у тебя на уме работа! Тайлер пыхтит, как самовар, бросается к выходу и спотыкается на пороге, явно раздосадованный, что утренний секс так глупо сорвался. Ты должна испытывать укор, боль, хоть что-нибудь, но вместо этого у тебя в душе зияет пустота. ‒ В общем так, ‒ командует Галпин, ты откидываешься обратно на спину. ‒ Буду ждать тебя вечером в саду. Если ты, конечно, хочешь семью. Он еле слышно закрывает дверь за собой, ты дрожишь. Единственное, чего тебе хочется в эту минуту — спать и раскрошить на атомы череп Пагсли. А еще ответить на сообщение, но с этим ты держишься, хоть и из последних сил.