Прошлое ещё дышит

      Сначала по детской дурости и неразборчивости своими руками размываешь границы там, где этого делать очевидно не следует, очаровываешься недостижимым образом сиятельного лорда, а потом это происходит.       Когда он впервые позволил себе перешагнуть этот барьер? Границу, которую провёл давно и неспроста, но он всё же однажды пересёк.       Человек, из-за которого он это сделал, имел всё – богатство и титул, тяжесть ангельской платины локонов на плечах, он никогда не бывал в закопченных войной приютах, не знал, как звучал Лондонский блиц, и никогда не видел меньше шестизначный суммы ни на одном из своих счетов в Гринготтсе, но сейчас просто сидел, обняв колени, и жалобно смотрел в его сторону.       Том же предпочитал серости глаз Малфоя серость бессолнечного январского дня, ярд за ярдом погрызающего себе путь к закату.       Это происходит, но как это происходит?       Как былое очарование стыдливо прячется за угол, уступая место презрению, когда умение искренне злиться и обижаться выцветает до блёклого механического раздражения? Как можно упустить – поймать? – момент, в который желание доказать свою значимость, выслужиться или просто стать хорошим другом заражает того, кто этим досадным расстройством никогда не болел?       Когда они успели поменяться местами?       И был ли когда-то Абракас на его месте?       – Мой Лорд...       Рано или поздно друг превращается во врага, но если это удаётся переломить, он непременно становится обузой. Аксиома. Стоит выбить себе это на лбу, ещё лучше – на руке, чтобы видеть не только в зеркале по утрам, а каждый раз, когда возьмётся за перо или сигарету, каждый раз, когда нетерпеливо потянется к переносице.       – Ты отвратителен, знаешь об этом?       Вот и сейчас он только поморщится в ответ на опостылевшие убогие слезы человека, что некогда казался синонимом идеала.       – Я не знаю, как ещё просить. Это не повторится, обещаю! Я-я, я...       Поморщился.       Сейчас он заметит облепившие влажное от слёз лицо волосы, кажущиеся в своей бесцветности скорее невыразительными, чем благородными. И глаза Малфоя сверкнут так по-особенному, как у него сверкать не должны, капелька скатится по шее, привлекая внимание к пятнам пота на рубашке.       – Честное слово, я исправлюсь.       Заметил.       Пора заканчивать этот цирк.       – Абракас, тебе никто раньше не говорил, – Том выпустил дым носом и переплёл пальцы, сев на подоконнике лицом в комнату, – что на тебя мерзко смотреть в такие моменты?       Подобные разговоры повторялись стабильно раз в пару месяцев, так что Абракас, без сомнения, знал, что о нём думают. Это была такая игра. Их особая игра, в которой Абракасу надлежало хныкать и каяться, а Тому – всего-навсего расправиться со всем раз и навсегда, проявить непреклонность и жёстокость. В строго выверенной дозировке, разумеется.       И вся проблема была в том, что ему это не удавалось. Все грядущие попытки обещали быть такими же мучительными, как и прошлые. Он не хотел в этом участвовать. Он не хотел смотреть на припадки и унижения человека, у которого научился доводить до припадков и унижать. Но жизнь распорядилась так, что ему приходилось.       Лицо Малфоя совсем не аристократично побледнело до желтизны и некрасиво перекосилось, стряхнув последний налёт породистого изящества. Из носа потекло хлеще, чем из глаз.       – Ты мерзок, – оттарабанил Том заученный текст. В его власти закончить игру, одержав победу, и одновременно это совершенно ему не поддавалось.       С Абракасом пора прощаться.       Ещё одна аксиома, которую неплохо бы заиметь на лбу.       Малфой подполз к ногам Тома и зарылся носом в ковёр, глухо зарыдав. Из-под потерявшей густоту копны теперь уже ломких волос послышались невнятные оправдания. Том с остервенением прохрустел костяшками пальцев. Он любил сложные игры, но эта оказалась непосильной.       Приятно было обманывать себя раньше, но с некоторых пор самообман стал слишком обременительным.       – Смотрю на тебя и думаю вот о чём, Абракас, – Том помедлил, собираясь с силами, – люди с положением вроде твоего не должны так пресмыкаться, верно? Даже если изнутри ломает, нужно держать себя в узде.       Эти слова всегда действовали. Действовали ненадолго, что огорчало.       Малфой поднял на него заплаканные глаза с расплывшимися пятнами не то зрачков, не то радужек. Белки потрескались красными молниями капилляров.       – Понимаешь, к чему я это?       – Я исправлюсь, – уже твёрже прохрипел он. Прояснившийся взгляд засветил сталью.       – Исправься, – ни на что большее пороху не хватило.       Не смог.       Он опять не смог.       Раз за разом порочный круг замыкался неудачей.       Стоило обрезать обмельчавший павлиний хвост Малфоя ещё в тот день, когда с него впервые посыпались перья.       Абракас снова засиял раболепным взглядом, на что получил только брезгливое:       – Пошёл вон.       Просто Абракас оказался слишком хорошим учителем. Просто Абракас был бракованным. Да и «просто» у них никогда ничего не было.       Год за годом становилось всё сложнее и сложнее, потому что Том понемногу вытравил из себя эту бракованность, а Абракас так и не смог, оттого она стала ещё более отталкивающей.       Как это происходит?       Как с кумира постепенно облетает позолота, отслаивается краска, являя уродливую бетонную поднаготную, которая затем крошится в пыль, обнажая топорный ржавый каркас из непривлекательных железных прутьев?       Окурок остался тлеть где-то на полу. Абракас наверняка побежал зализывать раны куда-то к пятикурсникам, поскольку только к ним можно явиться в таком виде и надеяться, что они поверят в какие-нибудь розовые сопли, которыми Малфой их кормил.       Да уж, жизнь могла изменить в нём что угодно, но только не любовь к такой откровенной лжи. Иногда Тому казалось, что Абракас счастлив утопать в её многослойных нагромождениях, захлёбываться и возводить всё новые и новые её массивы.       Ложь. Везде только ложь-ложь-ложь и ни грамма правды. В нём самом ложь, в Абракасе ложь, во всех вокруг – тоже. Когда Том только попал в Хогвартс, интриги были ему по душе, они стали тем волнующим обстоятельством, которое увлекло в омут новой жизни с головой. В приюте всё просто – побеждают самые сильные, самые наглые и те, кто умеют быстро бегать. Школа показала, что бывает по-другому, но теперь он был отнюдь не рад этому. Сейчас необходимость прикидываться, продумывать на десять шагов вперёд, очаровывать и ужасать стала рутиной. Он в ней потерялся. Разве различишь, где заканчивается притворство, а где начинаешься ты сам, если притворство не заканчивается?       С начала года не происходило решительно ничего интересного, и он чаще обычного позволял себе хандрить и расслабляться, упуская возможности. А что толку за ними гнаться? Он контролировал сплетни, лез в чужие жизни, по щелчку узнавал о том, какие слухи гуляли по школе месяцы назад и каким только предстояло разойтись, но всё это порой казалось такой незначительной, бесполезной тратой времени, что хотелось взвыть волком.       Даже новые лица не вносили разнообразия. Он условно делил их на несколько типов: одни сломаются и затеряются в толпе, другие вольются в ряды лиц знакомых, третьи будут мешаться под ногами и путать ему карты, но и они вскоре присоединятся к первым.       А одно новое лицо всё-таки превзошло остальных. При воспоминании о Грейнджере на лицо влезла неуместная улыбка. С детским восторгом Том вспоминал каждое слово, которое прошептали на змеином языке чужие губы, собирал эти слова по крупицам, бережно сохраняя в памяти. Жалкие полгода назад он и мечтать не смел о таком подарке судьбы. Грейнджер со всеми своими гневными взглядами и подчёркнутой ненавистью был настоящим бедствием. И за одно это его можно благодарить, но, будто этого мало, он оказался ещё и змееустом. Что-то внутри скреблось и канючило без устали выводить его на эмоции, провоцировать на что-то непростительное. Причислять Грейнджера отчего-то не хотелось ни к одному из выведенных Томом типов новых учеников. В противовес Абракасу, он был из тех бракованных, которые скорее интриговали и восхищали, чем вызывали омерзение.       Из этого вышла бы забавная игра.       – Что ж, поиграем, мистер Грейнджер, – кивнул своему отражению Том. ***       Первый раунд начался утром. На завтраке он сел нарочито близко к Грейнджеру, нарочито громко отчитывал Абракаса и нарочито часто переходил на парселтанг. Малфой на глазах трескался и бледнел, но это больше не приносило былого удовольствия, в отличие от реакции Грейнджера. Том буквально плавился от его дрожи и манеры каменеть при звуке шипения. Он продолжил своё грязное дело на занятиях, даже подсел к Грейнджеру на зельеварении, объяснив Слизнорту, что хочет помочь незадачливому ученику справиться со сложным заданием. На деле он имел коварный план, которому удачно следовал: отвлекать бедного Грейнджера, на все вопросы отвечая исключительно по-змеиному и иногда переходя на него без причины. Зелье было безбожно испорчено к концу урока, испорчено до такой степени, что даже Тому не удалось его спасти. Слизнорт только сокрушённо охнул и с сожалением покачал головой, но «Отвратительно» ни одному, ни другому не поставил.       Пока Том предавался мечтам о том, какую фантастическую истерику ему устроят за дверями кабинета, Грейнджера и след простыл. И это, чёрт побери, злило. Но и забавляло, разумеется.       Возвращение к рутине только возводило эти эмоции в абсолют. Ведь куда легче высидеть осточертевшее скучное собрание, если знаешь, что после него ждёт очередная стычка, будоражащая пульс. Он провёл день в ожидании нового яркого, ослепительно-яростного столкновения, но вечер принес страшное разочарование – Грейнджер смылся, наверное, опять к профессору, и Тому ничего не оставалось, кроме как прошвырнуться по школе, делая вид, что исполняет обязанности старосты по ночному дежурству, а на самом деле – ища приключений. Приключения не были против рандеву. Одно из них нашло его где-то около памятной женской уборной на первом этаже. Вообще-то он как раз собирался спуститься в Тайную комнату, раз уж представился такой редкий шанс – Миртл он недавно видел в другом конце замка, но приключения настигли ещё в коридоре.       Он любил гулять в темноте, не зажигая Люмос, и человек, вышедший из-за поворота, наверное, тоже. Они остановились в нескольких шагах друг от друга, не имея возможности разглядеть, кто стоит напротив. По крайней мере, Том понятия не имел, кого встретил, пока к нему не обратились:       – Мистер Реддл, извините за позднее беспокойство.       Он не мог разобрать её взгляд в такой темноте, но был уверен – зажги кто-то из них Люмос, взгляд этот будет пристальным. Пронизывающим. Тому редко становилось не по себе от одних глаз, но это был как раз такой случай.       Люмос всё же зажёг именно он.       – Всегда к вашим услугам, профессор Тод.       – У меня есть к вам просьба личного характера, Том. Необходим перевод книги, смысл которой мне не дано понять, а вы, уверена, единственный человек, к которому я могу обратиться.       «Приплыли», – без энтузиазма подумал Том, машинально изобразив вящую заинтересованность:       – Сочту за честь оказать вам посильную помощь, профессор.       – Чудесно, – она чуть натянуто улыбнулась одними губами. Таких улыбок он видел сотни, но именно эта отчего-то вызывала беспокойство. Её глаза не светились, как это бывало в других случаях, ни раздражением, ни скукой или притворством. Они были мёртвыми и совершенно стеклянными. У людей таких почти не бывает. – Я прошу вас, мистер Реддл, выписать перевод указанных на вложенном листочке глав на отдельный пергамент, переведя текст на английский. Объём работы большой, но я располагаю весьма ограниченным запасом времени. Могу дать вам, самое большее, три недели.       Книга, что она держала в руках, была толщиной в добрые три дюйма.       – Могу я найти себе помощника?       Женщина помолчала, прежде чем ответить. Да и ответила скорее из страха получить отказ:       – Сомневаюсь, что кто-либо способен помочь вам в таком специфическом деле. Но не в моём праве запрещать вам искать напарника. Найдёте – слава Мерлину, значит, работу можно будет закончить раньше без ущерба качеству перевода.       Он принял в руки увесистый фолиант в выцветшем тканевом переплёте. На некогда изумрудной обложке красовалась разинувшая пасть кобра. Знак уникального знания и вечности. Повертев книгу, он заметил, что ни на корешке, ни на задней обложке не указано названия. Фамилия автора тоже не обнаружилась.       – Если действительно считаете, что обращаться за помощью нет смысла, то простите мне нескромный вопрос – как вы предполагаете выполнение такого сложного задания за столь короткий срок? Сделаем поправку на мои обязанности как старосты и на то, что мне, как и всякому семикурснику, нужно уделять силы и время учёбе и подготовке к экзаменам. Так как?.. – Он уже приготовился раскрыть книгу, чтобы посмотреть, чем же так уникально её содержимое, когда его остановила холодная рука.       – Магия, – нараспев протянула профессор и покрепче сжала его пальцы. – А это пока оставьте. Всему свое время.       Она похлопала его по тыльной стороне ладони и отняла руку.       Взгляд надолго прикипел к изумительно выполненному изображению змеи. Будто зачарованный, Том снова и снова проводил подушечками пальцев по изгибам изящного, мощного чешуйчатого тела, по трепещущей под пальцами тончайшей коже капюшона, а когда наконец смог оторваться, профессора уже и след простыл. Он озадаченно повертелся по сторонам, пытаясь определить, куда она успела так бесшумно пропасть. Затем снова околдованно посмотрел на книгу. На блестящую чешую кобры. Ещё раз по сторонам. Продолжать обход не хотелось, как не хотелось, правда, и возвращаться в гостиную. Все силы, отложенные на ожидаемую стычку с Грейнджером, внезапно улетучились.       Впрочем, обход был всё-таки менее желателен. От одной мысли, что он мог снова нарваться на Тод, Том поморщился и передёрнул плечами. В ней была какая-то особая влекущая сила, именно поэтому он предпочитал держаться подальше. «Меньше поддавайся пьянящей магии – здоровее будешь», – неустанно повторял он себе. ***       Том впервые открыл книгу следующим вечером, заранее похоронив несколько часов свободного времени, по умолчанию считая процесс перевода нудным и выматывающим. Он заложил на это два с половиной часа.       И это была та роковая ошибка, которую не следовало допускать и из-за которой он очнулся где-то в пять утра, когда дошёл до того самого листочка с перечнем глав.       Технически книга действительно не была особенно увлекательной. Не должна была быть. В ней только бесконечно расписывались в мельчайших деталях руководства к проведению странных ритуалов, среди них попадались чертежи пентаграмм, цепочки самых разнообразных символов и рун, обрывочные сведения об опыте тех, кто испытал на себе эти ритуалы, иногда попадались катрены, которые полагалось зачитывать в процессе...       Да, это всё было любопытно с исторической точки зрения, ведь все обряды точно были древними и, вероятно, темномагическими, но он точно бросил бы чтение в скором времени, если бы не один нюанс: текст звучал. Невозможно было просто читать, смотреть на него глазами – суть написанного словно осознавалась напрямую, минуя глаза разворачивалась в сознании, живо являя иллюстрации описываемых действий, звучание катренов, запах и вкус ингредиентов. Сами строчки плыли и мазались перед глазами, в них не было никакой возможности всмотреться, чтобы разобрать буквы или хотя бы слова. Том даже не был уверен, что видел сами строчки. Один взгляд на страницу давал полное ёмкое понимание заложенного в неё смысла, но не образ самой страницы.       На утро он решил провести маленькое исследование: уселся с книгой прямо в гостиной, на виду у сокурсников, и стал дожидаться вопросов. Все они проходили мимо или невзначай заговаривали, но не заглядывали в книгу. Приучены не спрашивать лишний раз о личных делах. Похвально, но в данном случае совершенно неприемлемо. Ему нужен человек, который плевал на порядок, и в памяти такой человек быстро нашёлся. Искать Грейнджера смысла не было, можно только дождаться его возвращения к отбою, поэтому Том принял решение продолжать свою вахту. Он держал книгу открытой, но сдерживал желание вернуться к чтению из опасения опять пропасть на несколько часов.       По какому-то вопросу подошёл Блэк. Он пошатался вокруг кресла, отчитываясь о задании, суть которого успел забыть и сам Том, и всё это было бы невообразимо скучно и абсолютно бессмысленно, если бы в один момент Блэк не оказался за его спиной и не заглянул ненароком в книгу.       – Мерлин, что это за чертовщина?       Том выдохнул. Один из немногих случаев проявления неуёмного любопытства Блэка, который его порадовал.       – Это книга, Альфард.       Блэк прикусил язык. В голове Тома сменялись идеи о том, как бы расспросить его об этой странной реакции. Если бы это был кто угодно другой, к примеру, Вальбурга, проблем бы не возникло. На конкретный вопрос он получил бы ясный ответ, не заимев впридачу несколько встречных вопросов.       Проще всего идти по пути наименьшего сопротивления.       – Ты закончил задание сегодня?       – Да, – удивился Блэк, – я же только что...       – Дай мне воспоминания о сегодняшнем дне.       Он пожал плечами и без труда вытянул из виска серебристую нить. Она отправилась в трансфигурированную из ближайшего пера пробирку. ***       Том благодарил Мерлина за то, что вычитал когда-то заклинание для перемотки воспоминаний. Было бы весьма муторно отсматривать часы «плёнки», пропадая в Выручай-комнате, вместо пары минут ускоренной перемотки. Он наконец добрался до момента встречи в гостиной и сбавил скорость. Секунды потянулись ужасно медленно, пока Блэк шёл к нему, начинал говорить и отчитывался, а потом... Том зашёл вместе с Альфардом за спину своей копии и всмотрелся в книгу. Сначала подумалось, что это Альфард не в своём уме, но потом то, что он увидел, обрело смысл.       Линии выцветших чернил вились по страницам какими-то невозможными петлями и спиралями, то и дело выписывая лихие пируэты и фуэте. Тяжело было даже различить строчки: рукописный текст налезал слоями и смешивался, извиваясь и метаясь из стороны в сторону, как гибкий змеиный хвост. Не английский и не один из знакомых ему языков. Чем были книга и её текст, если прошлая ночь ему не приснилась, было загадкой.       Вынырнул из Омута памяти Том со смешанными чувствами. Руки чесались схватиться за книгу и вновь открыть её, чтобы продолжить путешествие по древнейшим временам и ритуальным залам, но сегодня на книгу были другие планы.       Он начал читать, старательно удерживая себя от полного погружения в описание очередного обряда, и постарался воспроизвести прочитанное вслух. Не получилось. Попробовал ещё – на языке вновь не уместились никакие слова. Определить звучание написанного оказалось непросто. Он закрыл глаза и постарался расслабиться. Нужно позволить тексту течь, литься в сознание беспрепятственно и вытекать на язык так же легко и свободно. Открыл глаза. Вернулся к взглядом к странице.       – И хлынет из глаз ваших свет, а из груди – волшба чистая и всемогущая, только зачитаете строки эти...       Шипение в тишине Выручай-комнаты было оглушительно и сбивало с ног. Сердце заколотилось как бешеное. Вот почему профессор сказала, что не может понять текст. Вот почему в воспоминаниях Блэка осели только неразборчивые каракули.