Прошлое ещё дышит

      Хогсмид встречал снежными шапками на вывесках и бурлящим гомоном студенческих разговоров. Где-то вдалеке пару раз промелькнула профессор, но их пути так и не пересеклись. К счастью или к сожалению.       Слизеринцы не досаждали, хотя Гарри логично ожидал, что они не отступят от Реддла ни на шаг, ведь в Хогсмиде он бывал редко, судя по словам Малфоя, и сегодняшний выход в свет – настоящее событие. Может, было на этот счёт какое-то особое распоряжение, а может они и сами чуяли, что Реддла лучше не беспокоить. Рядом крутился только Абракас, прогулявший пятничные занятия и не попадавшийся на глаза с момента утреннего инцидента в общежитии. Гарри сделал вид, что ничего не произошло. Малфой тоже. Он вскоре отстал и на вопросительный взгляд Реддла ответил раздосадованно:       – Отец не изменил своего решения. Я лучше просто прогуляюсь, идите без меня.       – Главное, чтобы ты не изменил своего решения, – очень строго сказал тогда Реддл. Даже удивительно, насколько занудно и менторски мог звучать его обычно нарочито расслабленный голос.       Снег сыпал пушистыми хлопьями, цепляясь за шарф и усеивая мелкими капельками запотевшие очки. Волосы лезли в глаза, ветер холодил голую макушку. Дышать в колючий изумрудный шарф было так же странно, как и идти с Реддлом плечом к плечу.       Ещё утром, наблюдая за ним, наводящим марафет, заправляя постель и уныло ковыряя безвкусную кашу за завтраком, Гарри бесконечно взвешивал, спрашивал себя о принятом решении, отговаривал и уговаривал... Прошло несколько часов, а он всё ещё твердо намеревался сделать это. Но с приближением момента икс решительность всё меркла и меркла.       Каково убивать человека?       – Помню, как впервые попробовал Берти Боттс, – неожиданно заговорил Реддл, когда они проходили мимо Сладкого королевства.       – И как?       – Мне попалась со вкусом свежескошенной травы. Я тогда посчитал, что это страшная неудача и решил попробовать ещё. Вторая в моей жизни конфета была со вкусом тухлого яйца, и с тех пор траву я люблю больше всех.       Нет, даже не так: каково убивать того, кто совсем недавно ещё на человека похож не был, но вот сейчас – смеётся, шутит, живёт?       Живёт. А ведь скоро не будет.       Глаз за глаз. Одно убийство в обмен на десятки, сотни. Запачкать собственные руки, что и так не слишком чисты, – дело даже благородное, учитывая, что на них ляжет кровь Реддла. Сколько было в этой фамилии: страх, смерть и ненависть, боль и пытки, и ещё страх, и ещё много-много смерти, и всё укладывалось в пять простых букв, они никого не убили и не пытали, но стоило сказать «Реддл», и всё становилось понятно без разъяснений. Сколько было в этом абсолютно магловском имени, которое он так ненавидел; Томом звали бармена в Дырявом котле, так же звали и ещё тысячи тысяч добропорядочных людей, но вот этот конкретный Том заставлял Гарри вздрагивать от звука своего имени. Ещё не став толком Тёмным лордом, только совершая попытки, начиная свой кривой путь, тот наводил ужас, подлинный и осязаемый ужас даже на слизеринцев, ещё по праву считавшихся детьми. Сколько из-за этих имени и фамилии пролито крови.       Ещё в школе, на автомате натягивая тёплую мантию, Гарри не мог отделаться от мысли, что собирается сделать что-то неправильное.       Перед ним всё ещё семикурсник. Уже убийца, уже мучитель, но всё еще без пяти минут самый прилежный ученик за всю историю Хогвартса, и он, в своих идеальных рубашках, выглаженных и накрахмаленных до девственной белизны, был ещё и самым опасным человеком из всех, кого Гарри доводилось встречать. Как эти крайности могли сочетаться в рамках одной личности?       Как на занятиях можно в прямом смысле по линейке раскладывать писчие принадлежности, а после конца учебного дня со знанием дела идти создавать крестражи, обрекать собственных дядюшек на долгое незаслуженное заключение, под вечер возвращаясь в школу, чтобы невозмутимо продолжить делать домашнее задание? За прошедший месяц Гарри стал свидетелем лишь настолько незначительных частей слизеринского подполья, мрачного и жестокого, что их даже не трудились прятать. И в центре всегда Реддл.       Редлл-Реддл-Реддл – его имя не сходило с уст нерадивых учеников, надеющихся с помощью старосты исправить положение в учёбе, о нём не смолкая восторженно говорили преподаватели, даже Гермионе и профессору Тод, казалось, от Гарри нужны только подробности его жизни. Когда встаёт, чем занимается после отбоя, чем завтракает и в чьей компании чертит звёздные карты. Даже Малфой, в стократ больше достойный внимания хотя бы благодаря фамилии, откровенно мало интересовал окружающих.       От всех этих мыслей руки, щупавшие палочку в кармане мантии, подрагивали отнюдь не из-за холода. Шутка ли, Реддл наложил согревающие чары так, будто лишь этим и занимался с самого рождения – так ослепительно лениво и непринуждённо не колдовал на памяти Гарри никто.       А улица гудела, не обращая внимание на гудение в его голове. Что была одна маленькая вихрастая голова в сравнении с массой таких же, только намного менее напряжённо гудящих? Но всё это вдалеке – и шум групп студентов, и мелодии, доносящиеся из недр разогретых каминами лавок, всё оставалось за толстой стеклянной стеной, прочно отделяющей Гарри от того, внешнего, легкомысленного и текучего, ускользающего сквозь пальцы мира. Так мелькала одна витрина за другой. Когда на горизонте показалось кафе мадам Паддифут, Реддл заметно напрягся, что показалось Гарри весьма комичным – Тёмный лорд, и боится посиделок в слащавых кафе.       – Что тебя так рассмешило? – от сдавленного смешка Гарри Реддл напрягся ещё больше.       – Ты с таким лицом смотришь в сторону кафе Паддифут, словно, зайди мы туда, тебя искусают пикси или что-то в этом роде.       – Не знаю, что будет со мной, но тебя я предупреждал.       – Знаю-знаю. Успокойся, мы идём в другое место.       А в какое место они идут?       Где вообще в Хогсмиде принято убивать Тёмных лордов? Может, существует специально отведённый переулок или хотя бы подворотня потемнее?       Даже если есть, что делать, когда они окажутся там?       – Зайдём в Кабанью голову? Что-то в горле пересохло, – Гарри ухватился за единственную видимую возможность отсрочить неизбежное.       – Зайдём, но там сейчас пол Слизерина, если не хочешь видеться с однокурсниками, не советую.       – Это так очевидно?       Реддл пожал плечами и не без ехидства отметил:       – Ты не появляешься в гостиной после отбоя, хотя знаешь, что тебя бы приняли на собрание, и усердно делаешь вид, что Шляпа распределила тебя на Слизерин насильно. Совершенно не очевидно, Грейнджер, что ты!       – Когда ты думаешь о том, чтобы кого-то убить, что ты чувствуешь?       – Мы пришли пропивать полученные деньги или вести светские беседы?       Реддл пытался свинтить с темы.       – Я серьёзно. На что это похоже? – удивительно, насколько мрачно это прозвучало. Как-то чужеродно, словно и не Гарри вовсе это сказал.       – Это похоже на выбор блюда на завтрак или гардероба в начале дня. Ты просто делаешь выбор, который определяет ближайшее будущее, и надеешься, что ничего не упустил, – холодно отчеканил Реддл. От тона захотелось поëжиться. – Потому что труп, всё же, не рубашка. Нельзя сменить один на другой или переодеться в свитер. Я не собираюсь тебя убивать, если ты об этом печёшься. Рубашки интересуют меня больше, чем трупы.       – И давно?       – С некоторых пор, – качнул головой Реддл.       Разговор получил странное развитие. Гарри не был уверен, что до конца понял, что Реддл имел в виду, но не решился уточнять. Кто знает, что взбрело бы в непутёвую голову, какой новый ответ мог бы в неё прийти.       – Не могу решить, что в тебе изумляет меня больше – наглость или осведомлённость.       – Предпочитаю называть это смелостью, – как можно неразборчивее пробурчал Гарри, потому что пускаться в нескончаемые споры не хотел, а смолчать не мог.       – В таком случае твоя самая изумительная черта – глупость. Что бы ты почувствовал, если бы стоял над остывающим трупом?       – Смотря чей он.       – А пусть бы и мой. Что бы ты чувствовал, если бы пришил меня, Грейнджер?       – Был бы в ужасе, полагаю, – вполне честно ответил Гарри. – Но в какой-то мере счастлив.       – В Запретном лесу водится много голодных тварей, которые съедят тело без остатка за ночь. Это на всякий случай.       – Думаешь, я и правда собрался кого-то убить?       – Не знаю, но такие вопросы редко задают без причины. Кабанья голова? – Реддл вопросительно кивнул в сторону входа.       – Пожалуй.       Стоило почувствовать на щеках обжигающее проспиртованное дыхание трактира, и любые мысли о предстоящем покушении развеялись. Они остались по ту сторону порога, в морозном зимнем полудне, который Гарри так глупо и мимоходом покинул. Упустил. Здесь, среди как на подбор жутко подозрительных посетителей, думать ни о чём серьёзном не хотелось. А хотелось взять кружку чего покрепче и сесть за столик где-нибудь в углу, зажатый между горбатыми спинами дурнопахнущих тел, запакованных в потрёпанные плащи.       ***       Мокрые простыни с утра – высушить, избавиться от ненавистных пятен, это всё делает его похожим на них, мерзких и бессильных. А он не такой. Он лучше, в его руках настоящая сила. Теперь он хранит в шкафу зеркало, и в этом зеркале – настоящая Тьма. Тьма благосклонна к нему. Она, даже разобранная на кусочки трещинами, разгоняет кровожадную черноту в самые тёмные ночи. Она гладит и ласкает щёки приятным жаром, направляя в свои глубины. Тьма следует за ним в отражениях, тенях, шорохах. Тьме не мешает тусклый свет ламп ни в его личной комнате, ни в общей столовой, понемногу его правильная Тьма заполняет собой пустышку, скрывающую закуток на заднем дворе приюта. Там раньше происходили самые страшные вещи. Тогда Тьмы не было рядом. Сейчас не происходят.       Об оконное стекло отчаянно колотится голубь. У него подбиты крыло и лапа. И как ты уцелела в бомбёжке, глупая птица? Впускает. Открывать окна категорически запрещено, но делать то, что он сделал с хромой уличной кошкой на прошлой неделе, тоже. И то, что делали с ним полгода назад мальчики из старшей группы. За это оставляют без еды на целых три дня. Одно прикосновение – птица обмякает прямо в ладонях, из которых ещё секунду назад испуганно вырывалась. Где-то в груди растекается злость. Он надеялся, что будет так же весело и долго, как с кошкой.       Другой кадр – бомбоубежище. Сколько их здесь, оборванных и истерзанных беготнёй среди развалин? Копоть и грязь, острый запах аммиака... Когда-то это всё уже было. А как завораживающе пел огонь, пожирая занавески, сорванные вместе с карнизом из здания напротив приюта... Вот где подлинная сила. Он заворожён. Он тянул руки к пламени тогда, по дороге к катакомбам убежища, но его уволокли за шкирку, как пинали ту старую больную кошку. До неё никому не было дела, её бы и в бомбоубежище никто не взял. Её не стали бы оттаскивать от огня. «Пожирать» – жадное взрослое слово, которое он видел только в серых книжках без картинок. Его сверстникам они не нужны, они считают такие книжки скучными; не интересуется ими и воспитательница, он видел у неё другие: тонкие в мягких переплётах, с обложками, на которых непременно изображаются женщины в вульгарных нарядах. Он такие никогда не читал...       Гарри даже не сел на кровати, а только открыл глаза и уставился в потолок. В мыслях всё ещё крутились дамы с обложек бульварных романов, забитые до отказа людьми бомбоубежища и видения о бедных птицах, кошках, крысах и далее по списку. Навязчивые сны с обрывками чужой жизни впивались в память крепко и надолго, но раньше он не становился свидетелем такого калейдоскопа событий. Словно путешествие по воспоминаниям неслось синхронно с нитью мыслей Реддла. Находясь в убежище, он видел и приют с птицей, и пожирающий занавесь огонь, и вызывающие улыбки с обложек, за которые тот не успел заглянуть. Всё это навевало тоску пополам с жутким чувством вторжения в ту часть жизни, которая должна остаться полустёршейся вспышкой где-то на задворках памяти, но никак не попасть в голову к другому человеку. Болезненнее самих событий было только полное погружение: он не просто ощущал себя на месте Реддла, он влез в его шкуру буквально и переносно, и это не могло не пугать.       Гарри проснулся затемно, но Реддла в постели уже не было. Стараясь не издавать ни единого звука, потихоньку стал пробираться к ванной – срочно требовалось умыться. Заснуть уже вряд ли получится, а со своим состоянием нужно что-то делать. Открытая дверь впустила в остуженное ночью помещение, где-то гулко сорвалась с крана вода, в трубах что-то шуршало и перекатывалось. Наученный горьким опытом, Гарри приготовился было к тому, что сейчас в мозг ворвётся шипение Василиска, но ночь, видимо, уже не могла стать хуже. Он включил свет, и ванная окрасилась в непривычный голубоватый оттенок, показав ему... Реддла?       Он стоял, оперевшись на раковину, и тяжело дышал, смотря в своё отражение. Затем повернулся, и Гарри увидел, что из носа Реддла течёт вязкой полноводной рекой кровь, в голубом свете казавшаяся почти чёрной.       Гарри пошатнулся, увидев, как медленно разворачивается отражение. Не повторяя зеркально движение, а совершая собственное. Теперь два Реддла – один из плоти, другой из стекла, – смотрели на него одинаковыми сверлящими взглядами, изливаясь кровавыми слезами. Они затянули похожими замогильными голосами незнакомую колыбельную, раковина постепенно наполнялась чёрным и...       В этот раз он уже как ошпаренный выскочил из кровати, по инерции влетев в соседнюю, чуть не срывая балдахин. За ним сердито заворочались, но не проснулись. Гарри так и сидел на полу, сжимая в кулаке плотную бархатную ткань. Дверь в ванную закрыта, а до этого убранный полог Реддла – задёрнут. Гарри кое-как поднялся на ноги, всё ещё пошатываясь, направился к его кровати. За балдахином раздавалось тихое размеренное дыхание. Всё же рискнув осторожно приоткрыть его, во мраке спальни Гарри не увидел практически ничего, кроме того, что и ожидал – спящего глубоким спокойным сном Реддла.       Гарри отпустил полог и обернулся посмотреть на спальню. Все кровати были надёжно закрыты, а за окном всё так же потусторонне зеленели воды Чёрного озера.       ***       – Скажи, Гермиона, ты когда-нибудь пасовала, оказавшись в шаге от принятия решения? Я имею в виду такое решение, которое кажется абсолютно правильным и единственным, но ты всё не осмеливаешься поставить ради него на кон всё, что имеешь.       Раньше Твайла не заговаривала с ней так внезапно. Это был вечер субботы. Гермиона только проснулась и собиралась снова отправиться спать через полчаса.       – Я... я не знаю. Может быть. Наверное, когда-то такое было, – Гермиона закусила губу, припоминая, чем можно ответить, – я скорее бросалась в полымя вслед за друзьями, чем сомневалась. Если решение очевидное и кажется правильным, то тут и сомневаться не в чем. Хотя обычно, – она грустно улыбнулась, – у нас не было одного правильного решения. Просто когда появлялась возможность сделать хоть что-то, мы хватались за неё и бились насмерть.       Рука предательски дрогнула. Чашка прокатилась по полу, расплескав чай пятном неправильной формы. Гермиона чертыхнулась и потянулась за ней, заклинанием вычищая паркет. Пальцы сжимали палочку нетвёрдо. От напряжения свело запястье.       – Ты ведь не делаешь ничего глупого и неосмотрительного, да?       Гермиона вскинула голову, да так и застыла на половине движения, встретившись взглядом со смотрящей сверху вниз профессором. Что-то было в ней неправильное. Неестественное. Они гипнотизировали друг друга ещё несколько секунд, прежде чем чашка снова свалилась, разорвав хрупкую тишину.       Этот звон взрезал в памяти гноящийся нарыв, мучавший последние дни и безраздельно владевший вниманием во время каждой встречи с профессором. Задавать этот вопрос – чистое самоубийство, но спросить рано или поздно всё равно пришлось бы. Не давая себе шанса проявить слабину и отступить, Гермиона тихо спросила:       – Если у нас с вами возник долг, то что с Гарри?       – С Гарри всё в порядке, Гермиона, – отстранённо и очень медленно произнесла Твайла. – В полном порядке. Всё так, как и должно быть.       – Вы понимаете, о чём я говорю.       – Тогда и ты пойми, о чём говорю я, – сказала Твайла, вжимая её в кресло долгим пронизывающим взглядом. – Забыла упомянуть. К ритуалисту мы отправляемся следующей ночью. Не знаю, сколько времени на это потребуется, поэтому на понедельник я приготовила вам с Гарри освобождение от занятий.       Давление на виски и грудь стало невыносимым. Как неподъёмная водная масса, оно затрудняло дыхание в лёгких и перекрывало горло ледяными тисками.       – Я скажу ему.       – Да, пожалуйста. Я весь день буду занята.       Ещё некоторое время они сидели у огня, нужды говорить не было. Гермиону понемногу начинало клонить в сон, а профессор выглядела такой же бодрой и собранной, как и в любое другое время. Создавалось впечатление, что спать ей и вовсе не нужно.