Прошлое ещё дышит

      – Я даже не вспоминал Джинни. За всё это время я ни разу, ни разу о ней не подумал. Вообще, – с отчаянием сказал Гарри, обтирая рукой лоб. Он нахмурился, и его лицо приобрело жёсткое, почти мученическое выражение.       Гермиона остановилась, задумчиво растирая шею, и кивнула несколько раз.       – Почему ты заговорил об этом именно сейчас?       Почему он заговорил об этом только сейчас? Почему он задумался об этом только сейчас?       – Есть причины, – сухо ответил Гарри.       – Это... это Реддл дал тебе повод о ней вспомнить? Он сделал что-то плохое? Что-то из ряда вон? – ахнула Гермиона. – Даже если это что-то чудовищное или унизительное, пожалуйста, скажи мне.       Гарри кусал губу, избегая встречаться взглядами. Стукал каблуком, остервенело морщился.       – Мне страшно губить что-то настолько красивое.       – Ты о чём?       Гарри поднял на неё больные глаза. Вымученно растянул губы в дрожащей улыбке.       – Он же человек. Он живёт, чувствует, учится и совсем не понимает, кем – чем – станет. Он эрудирован, рядом с ним кажется, что он знаёт всё и даже больше, и он напуган. Боится себя и мира. Мне страшно смотреть на него и думать, что своими руками прерву эту жизнь, – признался Гарри. – Мне страшно при мысли о том, что я уничтожу что-то настолько... ценное. Цветущее, по-своему красивое.       Гермиона приподняла брови, осмысливая информацию.       – Что-то изменилось?       – Всё изменилось, Мерлин, – он спрятал лицо в ладонях, – у неё всё было так легко, трепетно, так тепло и по-детски. А он жёсткий, неприятный, резкий, он подавляет. Джинни была, как приторная сахарная сладость или жаркое лето; Реддл горький и пронизывающий, как осень. Беспокойный. Острый, странный, – продолжал он, захлёбываясь, как было видно по лицу, воспоминаниями и ощущениями. – Он не касается, он капает расплавленным воском. Он неудобный, весь угловатый; да, острый, просто невозможно не порезаться.       Мысли мельтешили караваном озарений и догадок, не давая продыху, не позволяя даже ответить на это, остановить Гарри хоть на секунду, чтобы переспросить, правильно ли она расслышала.       – Ты только что сравнил Реддла и Джинни?       Глаза ответили за него.       – Почему?       – Он кажется таким неустойчивым; более хрупким, чем любая девушка – того и гляди треснет и осыпется градом осколков прямо под пальцами.       – Он?..       – Возможно.       – А ты?       – Понятия не имею. Это всё из-за крестража.       Время встало.       – Ты знаешь, к чему это приведёт, – утвердительно произнесла Гермиона. Этого не знала даже она. Никто не знал, но он, Гарри, должен был.       – Нет, – с лихорадочным безрассудством ответил Гарри. – Но догадываюсь. А мы теперь дружим.       – А он?       – Что он?       – Он догадывается?       – О, – хохотнул Гарри, – мне кажется, он вообще не в состоянии оценивать ситуацию.       – Почему?       А действительно – почему?       – Я знаю его взгляд, Гермиона, уже наизусть выучил его от корки до корки.       Они сидели вдвоём в небольшой комнате со светлыми обоями в цветочек. Три двери в спальни, одна входная, по стенам – камин, комод и книжные шкафы, и съёжившийся по обычаю стол, и ещё какая-то рухлядь. Блестящая кофемолка на каминной полке. Наверное, кофе из неё пил лично Реддл, а до него и сам Мордред.       Лампочка лукаво подмигнула, на секунду погрузив комнату в темноту. И как электрические светильники работают в такой близости к магии? В воздухе стыл и прел запах сандала.       – Я же его ненавидел и всё было просто, – бездумно проговорил Гарри, перебирая бахрому пледа, в который завернулся, – почему сейчас так сложно?       Это было как если бы одному из игроков внезапно наскучило переставлять фигуры по правилам, вздумалось разрешить всё более быстро и менее элегантно, и он схватил бы доску, сметая ферзей и пешек, и раскроил череп оппоненту клетчатым деревянным квадратом. Так и валялась бы на полу шахматная доска, вымазанная солёным вишнёвым соком. Гермиона покосилась в угол и очень живо представила её, обагрённую бессилием и жадностью.       – Твайла скоро придёт, – растерянно напомнила она. – Если не хочешь её видеть, поторопись.       – Вообще я хотел с ней поговорить.       Гермиона встрепенулась и расплылась в тревожной, но искренней улыбке.       – Один на один? – Гарри кивнул. – Хорошо, только будь осторожен. Я тебя люблю.       – И я тебя. Спасибо за всё.       – Эй, рано ещё благодарить, – шутливо пристыдила она. – Выше нос, у нас впереди ещё куча поводов сказать друг другу «спасибо».       – Надеюсь.       ***       Твайла подбрасывала яблоко и ловила его, неизменно глядя в потолок. Что-то в этой картине напоминало маятник. Она полулежала на диване, хотя Гарри мог поклясться, что раньше диван не вместил бы человека в полный рост, и отсчитывала время размеренными, ритмичными движениями. Бросок – яблоко летит вверх, застывает на мгновение, затем падает в подставленную ладонь, и всё повторяется.       – Будешь? Отличные яблоки, спелые. Мне достался целый ящик, совершенно не знаю, куда девать.       – Спасибо, я не голоден.       – А Том взял, – сказала она так, будто это был лучший аргумент из всех существующих. – Если бы я хотела тебя отравить, подлила бы что-нибудь с токсичными парами в чернила. Умер бы от вдыхания испарений, – обрисовала она таким тоном, каким обычно Бинс читал занудные лекции, – долго и мучительно.       – Как и все лжецы? – не удержался Гарри.       – Я не верю в возмездие за грехи, – просто отозвалась Твайла. Значит, чего-то о прошлом Тома ещё не знала или не хотела афишировать. – Если верно, что человек создан по образу и подобию Бога, то верно и то, что сам Бог так же низменен и жесток, как люди. Что значит – несправедлив, мелочен и равнодушен к правосудию.       – Вы верите в Бога?       Она насмешливо сощурилась.       – Точно не в того, которого ты имеешь в виду.       – Что насчёт моего вопроса?       Она пожала плечами, неопределённо качнув головой.       – Ты неправильно воспринимаешь концепцию привязанности и отторжения. Отторжение – тоже своего рода привязанность; зависимость, если быть точнее. Это не антонимы, антоним привязанности – безразличие. – Она села, отложив яблоко на стол. – Любое отношение к человеку – проявление зависимости. Говоря проще, любишь или ненавидишь – не такая существенная разница; если не можешь утверждать, что он тебе безразличен, то и то, и другое ты чувствуешь в равной степени.       – Не согласен.       – Ты влюблён в идею о том, как сильно презираешь его, – она покрутила руками в воздухе, описывая круг, подразумевая под этим, верно, то необъятное и нечитаемое, что умещалось в его голове, – и в то же время презираешь то, как сильно тебя на самом деле влечёт уродство, которое ты в нём видишь.       – Уродство, – повторил Гарри. – Это очень точно сказано. Мне жаль его убивать. Хотя я не разглядел в нём ничего кроме уродства.       – Может быть, – не стала возражать профессор. – И всё же что-то удерживает тебя от убийства. Возможно, даже это уродство тебе по-своему нравится.       Гарри усмехнулся, думая о том, как странно говорить о Томе в такой компании. Именно с профессором, вызывающей опасение и подозрения, совсем по-библейски соблазняющей яблоками. Яблоко, кстати, сверкало наливным красным боком. Вкус мякоти почти чувствовался на языке – кислый, сочный, опьяняющий.       – Я не могу позволить себе такого друга. Мы совершенно разные люди, а дружба строится на общих принципах и ориентирах. На общих представлениях о морали, так мне кажется.       – Иногда определение морали формулируется исходя из окружения, а не выбор окружения основывается на понятиях морали, – со знанием изрекла Твайла, устало глядя сквозь него. – И лучше осознать это как можно раньше, чтобы не питать лишних иллюзий. Иногда придётся давить в себе совесть, чтобы не остаться в одиночестве, не лишиться тех, кем дорожишь. Со временем это начнёт получаться само собой и ты уже не будешь напрягаться, – со вздохом добавила она. – Сейчас тебе трудно и в тебе жива жажда справедливости, – прошептала она с каплей горечи, – не упусти это, слышишь? Ты чувствуешь вкус жизни, тебе больно и обидно, ты привязываешься и страдаешь от этого. И как бы ни был силён соблазн, не смей пытаться избавиться от этого только ради того, чтобы упростить себе жизнь. Да, так тебе не будет больно; тебе будет никак.       Гарри потёр ладони, избавляясь от горячего нервного пота. Вот оно что. Тому не легко, Тому никак.       – В этом нет свободы, даже если так кажется. Это самое глубокое и безысходное заточение из всех возможных, потому что оно сталкивает с пустотой в себе самом. Бежать некуда и не к кому, да и сил бежать нет. Мы оба прекрасно знаем, кто этого добился, – она наклонилась, чтобы заглянуть Гарри в лицо, – и как он с этим справился в твоём времени. Он бежал без оглядки и в конце концов запутался в собственных ногах; споткнулся и покатился. Но если ему будет к кому бежать, он научится ходить не торопясь, оценивая дорогу и глядя себе под ноги, – очень серьёзно говорила профессор. – А самое главное – он научится оглядываться, чтобы запоминать повороты не туда и учиться выбирать правильные пути.       Связь передёрнуло, хоть она и говорила, что Том в другом конце замка и сказанного не слышал.       ***       Облака кучковались слипшимися клочками, лениво рассыпаясь по небу сбитыми плотными кляксами. Воздух у горизонта шёл рябью, как в самый знойный летний вечер. Последний день перед началом пасхальных каникул выдался душноватым и каким-то терпким, с долгим мерзким послевкусием.       Гарри бессовестно сбегал из подземелий при любой возможности, лишь бы не видеть мрачного Мальсибера и запуганных шестикурсников.       – С тобой хочет поговорить Альфард, – спокойно сообщил Абракас, подойдя на расстояние десяти шагов. – Сказать, что он может прийти?       Малфой вышел из периода порывистой истеричности, осунулся и выцвел, придавленный, наверное, надвигающимися экзаменами.       – Так что ему ответить?       А Гарри тоже немного выцвел. Обращение как ко второму «милорду» вызывало желание выбить из Абракаса дурь, затем отмыться и пойти выбивать дурь из Тома. Очевидно же он постарался.       – Позови его, пожалуйста, – запоздало ответил Гарри.       Абракас кивнул и медленно побрёл к небольшой компании шестикурсников, по-акульи ухмыляющихся тому, что говорил им Блэк. С такого расстояния слышно не было, но говорил он увлечённо и явно в красках расписывал какое-то происшествие. Малфой доплёлся до них, спустившись с облюбованного Гарри пригорка, тихо о чём-то переговорил с Блэком и махнул рукой в его сторону. Альфард понятливо закивал, хлопнул его по плечу и жестом попрощался с компанией. Стал подниматься.       Приблизившись, сунул руки в карманы, покрутился из стороны в сторону, разминая поясницу, воровато стрельнул взглядом в сторону слизеринцев.       – Приятный день.       – Отвратительный.       – Для тебя теперь каждый день должен быть исключительно приятным, – укоризненно произнёс Альфард. – Катаешься как сыр в масле.       Гарри поморщился и посмотрел исподлобья.       – Проблемы?       – Что ты, – поспешил успокоить Блэк, – да никаких. Я впечатлён.       – Рад развлечь, – хмыкнул Гарри.       – Нет, правда впечатлён.       Им не о чем было говорить. Два человека, совершенно разные, связанные только цветом нашивок на мантиях и Томом, чьё незримое присутствие ощущалось как никогда остро. Отчуждённость витала в воздухе, нагнетаясь скоротечностью вечера. Вот уже и солнце завалилось за горизонт, и на небо пролились сиреневые мазки.       – Ты говорил, что скоро я всё пойму, – без упрёка напомнил Гарри. – А я так ничего и не понял.       Когда они говорили в прошлый раз, он был немного другим человеком.       – О, я же слизеринец, – саркастично отозвался Альфард. – Мне свойственно лгать. Я соврал, – жестоко признался он.       Гарри надеялся на то, что поймёт – Тома и себя в отрыве друг от друга, Тома и себя вместе, всех вокруг – но надежда разбилась вдребезги. Понимать здесь, вероятно, было и нечего. В грудь забралась тоска.       – Соврал.       – Ага, – подтвердил Альфард. – Гнусно соврал. Хочешь знать, что будет на самом деле? – наигранно осведомился он и продолжил, не дожидаясь ответа: – На самом деле ты ничего не поймёшь и не станешь ему равным. Никогда, – безжалостно припечатал Блэк. – Я лгал. Ты один и никто не станет тебе помогать, потому что Тому ты нужен только до того момента, пока удобен. Безусловно, ты доставляешь ему множество проблем, но ему, поверь, очень приятно их решать. Ему это льстит. Ты цепная зверушка – попробуй перегрызи цепь, съешь кость не по расписанию. Ты уже принадлежишь ему с потрохами, и будешь оставаться в неведении, тыкаться вслепую ему в руки, как недобитая псина, пока ему не наскучит бросать тебе мяч.       Гарри сглотнул, понимая, что на этот раз Альфард не лжёт.       – Намекаешь, что я всё ещё цепляюсь за свою сторону, хотя давно нахожусь на чужой?..       – Нет никакой другой стороны, кретин, – неожиданно зло выплюнул Блэк. – Не воюй с ним, не ищи в людях врагов и друзей, это бесполезно. Нас, уцелевших в зоне поражения, переживших его внимание, всё меньше, и если ты хочешь оставаться среди нас как можно дольше, придётся учиться приспосабливаться. Это уже не игра, – поведал Альфард, качая головой и бездумно глядя впереди себя, – это спектакль, Грейнджер. Но сценария у тебя нет, нужно импровизировать и молиться дожить до антракта.       – И кто по-твоему режиссёр? Реддл? – Гарри презрительно сощурился и встал. – Хватит. Я не буду отыгрывать роль, тем более по его планам. Чем бы это ни было, я добьюсь победы, и на меньшее не согласен. А если спектакль... – он посмотрел вдаль, стремясь отпечатать картинку под веками, – тогда что ж, поиграем.       – Ты не понимаешь, – одними губами заклинал Альфард, цепляясь за лацканы его мантии, – всё не так, как раньше, речь не о победе, речь о выживании. Не воюй с ним. Тебе это не нужно, – почти взмолился он, отчаянно вглядываясь в глаза Гарри. – Это никому не нужно, остановись, Моргана, просто остановись, не доводи всё до...       Гарри стряхнул с себя побелевшие от холода руки Блэка в немом протесте. Затем облёк его в слова:       – Я не собираюсь останавливаться. Я его не боюсь.       – Ты не знаешь, что творишь, – брови Альфарда заломились в мучительной складке, – ты не понимаешь, и это самое чудовищное. И ты не поймёшь; он подтачивает изнутри, он не даст тебе понять.       – И всё-таки.       – Тогда ты безумец, – с долей неверия выпалил Блэк. – И уже труп.       – Это вы все помешанные, – с отвращением огрызнулся Гарри. – Вы его боготворите, вот он и делает с вами что захочет.       Альфард открыл рот, но запнулся, напрягся всем телом, иступлённо замотал головой. Начал отступать, не оглядываясь, спиной, рискуя скатиться с возвышения кувырком.       – Нет другой стороны, Грейнджер, для тебя больше нет.