Прошлое ещё дышит

      Гарри поймал яблоко раньше, чем успел это осознать. Мимолётно подумалось, что метафорическое яблоко он уже давно разгрыз и теперь только понемногу переваривал, усваивая одно из другим питательные вещества. В его случае, правда, отравленные – едва ли среди них были витамины или клетчатка. Только горечь и страх.       Том съехал по траве, лёг рядом, надкусывая своё яблоко. На Гарри он не смотрел, да и незачем – они теперь и без слов, и без взглядов неплохо угадывали мысли друг друга. Этот молчаливый диалог вёлся круглосуточно; невысказанная борьба, забытая на время перемирия, всё ещё фантомно тащилась по пятам, нависала дамокловым мечом, никак не желая выветриваться. Была ли короткая близость очередным неочевидным способом насилия? Или Том так проверял что-то своё, исследовал, препарировал?       Кое-что Гарри всё-таки понял: Том умело растворял в себе. Без остатка и осадка, без всякого следа и даже намёка на то, что в кристально чистом растворе холодности и честолюбия когда-то были примеси в виде чужих личностей, обрывки воспоминаний и привязанностей, робкие попытки сдружиться. Том убивал всё, к чему прикасался. От него шарахались кошки в гостиной, жухли на глазах неугодные ученики, от него гудела голова и связь заходилась трелью сигнализации.       Разнузданные прикосновения, не отдающие и тенью стыда или неуверенности, приводили в ступор. Иногда Том забывал о статусе друга и приглаживал ему волосы, оправлял воротник рубашки и затягивал галстук. Это не казалось порывами несдержанности, он скорее действительно забывался и позволял себе лишнего, искренне желая вылепить для услады собственных глаз что-то красивое. Гарри терялся, шикал, одёргивал, но не знал, как с этим бороться.       «Никак», – нашёптывал предательский голосок в голове.       «Наверное, никак», – бессильно соглашался Гарри, когда окончательно отчаивался. Такое происходило чаще, чем хотелось бы.       – Завтра Пасха.       – Да, – согласился Том. – И?       – Прогуляемся?       – Прогуляемся.       Он устал бороться.       Это не приносило никакого результата: раз за разом замахиваясь из последних сил, чтобы пробить кирпичную кладку безысходности, Гарри врезался кулаком в нерушимую стену, свозя кожу на костяшках и ломая пальцы, да и только. Реддл вился кольцами, поблёскивал змеиной чешуёй, маня раздвоенным языком; подсовывал яблоки, змей-искуситель, жадно пожирал взглядом, грел и иногда леденил душу. Для разнообразия.       – Как думаешь, успеем расправиться с заданиями до конца каникул?       Том пожёвывал травинку, лениво моргал, будто действительно был разморенной рептилией, выползшей погреться в солнечный полдень.       – А у нас есть выбор? – переспросил Гарри.       По взгляду Тома стало ясно, что он задал этот вопрос только ради того, чтобы затеять разговор о чём-то кроме Пасхи или погоды. Гарри был не против – ему эти темы тоже приелись.       – Куда будешь поступать?       – Хочу преподавать в Хогвартсе.       – Защита, как я мог забыть, – пробормотал Гарри, усмехнувшись своей непредусмотрительности. Ну, в крайнем случае он может немного поколдовать, сойти за эльфа и устроиться в Хогвартс в качестве повара, чтобы приглядывать за Томом. Хотя, как было известно из прошлого-будущего, никто не возьмёт работать вчерашнего студента.       Том посмотрел с интересом; приподнял брови, но заговорил не сразу:       – Снова знаешь обо мне больше, чем я сам.       – Такая уж моя работа, – невесело ответил Гарри.       – Какая?       – Мир спасать. И иногда школьников от ужасных преподавателей, – добавил он, уже по-настоящему веселясь.       Том оскорблённо фыркнул.       – Не такой уж и кошмарный из меня выйдет учитель.       – Самый кошмарный, – убеждённо предрёк Гарри. – Если вообще выйдет.       – Меня возьмут, – уверенно заявил Том. – Костьми лягу, но устроюсь. Сразу после выпуска. В конце-то концов, во время войны набирали всякий сброд, чем я хуже?       – Война кончилась, – напомнил Гарри то ли Реддлу, то ли себе самому.       – Я добьюсь должности чего бы мне это ни стоило.       Гарри хмыкнул, как бы говоря, что Тому виднее.       – Почему ты вообще хочешь преподавать? – полюбопытствовал он, перекатываясь на живот.       – Чтобы передавать знания, – с небывалым воодушевлением начал Том, – растить будущее поколение. В детях, которые сядут за парты передо мной, кроется будущее Британии. Хочу вложить в них память о себе.       Гарри покрутил в руках зелёный стебелёк вереска с тугими кожистыми листьями. Он ещё не цвёл.       – Как благородно.       – Чистый эгоизм, – поправил Том. – Забвение – тоже смерть. А я очень не хочу умирать.       – Ага, – рассеянно поддержал Гарри. – Я заметил. Ты уже трижды бессмертен, не думаешь, что этого достаточно?       – Мне никогда не бывает достаточно, – с неясным намёком ответил Том. Посмотрел цепко и тяжело. Затем переменился в лице, кивнул на стебелёк в руках Гарри: – На языке цветов вереск означает одиночество.       – Ты когда-нибудь чувствовал себя одиноким?       – Постоянно, – прошелестел Том. – Но не теперь. Благодаря тебе всё сильно изменилось.       Гарри с вящим недоверием покосился на него, вздёрнув бровь. Поднял с травы отложенное прежде яблоко, покрутил его, смахнул рукавом налипшую цветочную пыль и мелкий мусор.       – Хорошо, – сказал Гарри, вонзаясь зубами в яблоко. Слова вышли не совсем разборчивыми, но Том, он был уверен, понял и так. – Очень хорошо, – повторил он, натужно сглотнув откушенное.       Реддл прикусил губу и смотрел на него слегка заворожённо. Не слегка. Гарри насмешливо отсалютовал ему яблоком.       Сочная мякоть поражала рецепторы ярким вкусом; бороться всё ещё было бесполезно.       ***       Чрево расцвело запахами и звуками, привычно пролилось в дыхательные пути густым, надушенным благовониями дымом. Коридор расстелился многослойным полотном ковров, с которых скалились обезображенные демонические лица. Цветочный орнамент поплыл перед глазами, завился спиралями и расплескался хаотичными пятнами чужой магии, многоцветной, полнокровной, почти живой.       – С возвращением, – улыбнулась Рос. Она шуршала кофейного цвета тканями, рюшами и юбками, рукавами-епископами с высокими манжетами, одетая как готичная антикварная кукла и объятая инфернальным свечением. – Спасибо за письмо.       – Я бы отправила ещё, – извиняющимся тоном проговорила Гермиона, справляясь с головокружением и оттого звуча нетвёрдо, – но они так долго идут, и я... – продолжила оправдываться она, но была прервана:       – Не страшно. Такое уж моё положение – живу почти без связи с внешним миром. Я привыкла, – показались длинные гнутые клыки. – Пойдём на воздух? – предложила она, тепло улыбаясь, но смотря холодным изучающим взглядом.       Гермиона подавила желание зябко поёжиться и кивнула, не найдя слов.       Балкон был другой, не тот, на котором они бывали раньше, но такой же тесный, с каменной балюстрадой, изрядно потрёпанной временем. Кариатиды по бокам белели скорбными лицами, являя через фрагменты облупившейся краски серую поверхность камня. Балясины треснули и сгладились в местах расколов, стали чуть пористыми и рельефными. Лес уже не подавлял отстранённым молчанием, шумел не тревожно, а только тихо и немного звонко, вразнобой, будто ещё не до конца проснулся. Снега сошли, обнажив свежую землю, почти рыжую в свете солнца; пробились первые ростки. Вдали, неотчётливо, сквозь деревья, мелькнул бирюзовый мазок.       – Там, – Рос махнула рукой в ту сторону, – есть озеро. Оно небольшое и до лета очень холодное, но если будешь здесь в начале августа или хотя бы середине июля, могу сводить. У меня к тебе будет небольшая просьба.       – Да?..       – Отнесёшь кое-какие вещи старьёвщику, тому, что работает возле вашей школы.       Какое-то время они стояли в молчании, но вдруг вскрикнула дурным голосом птица, свистнул ветер, скрипнули двери позади. Рос оторвалась на мгновение от трубки, почесала о неё щёку.       – Есть что-то интересное?       Гермиона пожала плечами, отклонилась назад, ухватившись за перила балюстрады, повисла на руках.       – Что-то странное.       – С ней по-другому не бывает, – согласилась Рос, явно имея в виду Твайлу.       – Я не о ней, – пояснила Гермиона. – Я о Гарри и... Реддле.       – О, её фаворит. Помню такого.       Рос щурилась от солнца и смотрела в сторону, её слова разлетались по ветру.       – Между ними происходит что-то, чего я не могу понять, – осторожно рассказала Гермиона.       – Вражду всегда сложно понять. У неё зачастую толстые вековые корни и неубиваемые побеги, которые множатся со скоростью света, питаясь нелепостями и предубеждением.       Манера говорить загадками и высокопарными философствованиями потихоньку начинала раздражать.       – Вы когда-нибудь сталкивались с враждой, которая граничит с одержимостью? Когда один теряет себя в другом, стремится разрушить и сам незаметно разрушается.       Рос посмотрела со сложной смесью печали и горделивой жестокости. И не ответила.       – Как-нибудь я расскажу тебе красивую сказку. Но не сейчас. Сейчас – рано. У тебя впереди много потрясений и испытаний, крепись, готовься. Не пытайся осмыслить всё и сразу – треснешь. Живи, пока жива, – посоветовала она, выдыхая ментоловый дым. – Смотри на лес, радуйся солнцу, его закатам и рассветам, получай удовольствие. У тебя есть перспективы однажды умыться кровью людей, которые тебе сейчас дороги, если всё выйдет неудачно. И, как бы мне ни хотелось обратного, помочь я не в силах. Помоги себе сама, проживи отведённое для спокойной жизни время полноценно.       – Я попробую.       – Это бывает трудно, – продолжала Рос, – но иногда лучше не знать, от чего тебя защищают. Иногда лучше отпустить ситуацию и позволить ей литься мимо, поддаться течению. Ноги редко выводят куда-то кроме края скалы.       – Но я не хочу не знать, – возразила Гермиона. – Да и никто меня уже не защищает.       – Уверена? – шутливо нахмурившись, спросила Рос. – Я тебя однажды защитила, и ты соврёшь, если скажешь, что до конца осознаёшь, от чего именно.       – От смерти, наверное, – пробормотала Гермиона.       – А где тогда долг жизни? Ты не знаешь. Неведение блаженно, пользуйся этим внаглую, пока можешь.       – Нападений больше не было? – неловко сменила тему Гермиона.       – Ты бы о них знала, – заверила Рос самым искренним тоном. – Пока всё спокойно. Пока, – особенно выделила она. – Но воздух пропах опасностью. Я такое чувствую, – она повела носом, словно и правда принюхивалась, – всегда чувствую. Передай кое-что Твайле, милая, – она наклонилась к самому уху Гермионы, шепнула просьбу и довольно улыбнулась.       ***       Лавочник внимательно рассматривал латунные подсвечники, старинные часы и прочую старую рвань, вроде тряпок истлевших занавесок, которую передала Рос в большой сумке.       – Благодарю, мисс. Комната больше не потребуется?       Гермиона помотала головой, вежливо улыбаясь.       – Кажется, сюда попало кое-что лишнее. – Он внимательно посмотрел на неё из-за толстых стёкол очков. – Взгляните.       В руку лёг увесистый перстень. На крупном красном камне – врезанное изображение мотылька с крыльями в виде дубовых листьев.       – Почему вы думаете, что?..       – Оттуда, – значительно произнёс он, – мне такого никогда не передают. Полагаю, это ваше.       Кольцо с чернением неприятно холодило ладонь и было откровенно велико, но, стоило надеть его на палец, перестало болтаться и подогналось так точно, что село просто безукоризненно. Слезло неохотно и размера не поменяло.       От него веяло Чревом. Чем-то глубоким, многокомпонентным, неуловимым, и всё-таки – Чревом. Узнаваемые отпечатки разномастной магии вызывали в сердце укол чего-то вроде ностальгического тепла.       ***       Любимое кресло по левую руку от трона Тома как всегда пустовало. Приятный бонус к статусу «хорошего друга».       Гарри сел, с удовольствием вытянул ноги почти к самому огню. Оглянулся на тихо гудящую о своём парочку слизеринцев; было хорошо. Чертовски хорошо. Том пошёл в спальню приводить себя в порядок после прогулки, приятно раскрасневшийся от хождения в душном вечернем сумраке. Майские вечера выходили какими-то сине-розовыми, искажёнными зернистостью, объёмными, яркими. И очень длинными, потому что впереди всегда ждала ночь, полная кропотливой работы над эссе, звёздными картами, докладами и вполне настоящими научными трудами на очередную неожиданную тему. Это вносило в жизнь необходимую, как говорил Дамблдор, рутину. Давало ничтожное, но решающее в некотором смысле ощущение контроля. Было за что зацепиться, чем отвлечься от безрадостных мыслей о будущем, обрывочных беспокойных снов, многозначительных переглядок с Томом. В конце концов – от напряжённого ожидания возвращения в школу Альфарда, ведь непонятно, что оно сулило: ответы на старые вопросы или появление новых.       Блэк либо безумен, либо не слишком осмотрителен, как человек со связями и недоступной простому смертному информацией, – решил Гарри после недолгих размышлений. Долго тут думать не о чем, всё очевидно и не слишком двусмысленно. Блэк, вероятно, просто немного окосел от длительного общения с Томом. Не выдержал накала самолюбования и смехотворной серьёзности, с которой все в Слизерине подходили к собраниям и прочим таким активностям. «Фарс, – согласился Гарри со словами Альфарда, – театральщина, бред и игра на публику».       Том сел в кресло рядом, зажал в зубах сигарету, без слов протянул пачку; Гарри вытащил для себя одну. Реддл демонстративно прикурил прямо от камина, на что у Гарри помимо воли закатились глаза. Том, погрязший в любви к таким бытовым спецэффектам, наверняка и во время апокалипсиса только пожал бы плечами, привычно выудил из кармана пачку и отправился искать адское пламя только ради того, чтобы перехватить у него огонёк, поселить алый маячок на конце сигареты и затянуться с видом победителя. В этом весь Том с его притягательным шиком, пусть иногда и нелепым в своей нарочитости.       – У меня есть для тебя подарок, – сказал он, не отворачивая головы от камина. Безмолвно потянулся куда-то в сторону, куда, наверное, поставил сумку. Связь конвульсивно дёрнулась, перекликаясь с нарастающим тянущим ощущением в шраме.       – Том, нет, – почти жалобно попросил Гарри, заранее готовясь бежать. Вот так всегда: только расслабишься, поверишь, что человек перед тобой нормален и вполне уравновешен, убедишь себя забыть о том, почему изначально хотел его убить, а потом он выкидывает что-то вроде... Ну да. Том протянул ему дневник. – Зачем?       Сердце болезненно сжалось. Том непонимающе склонил голову набок.       – Я дарю тебе часть своей души. Разве этого мало?       – Этого много. Этого через край, Мерлин, это чересчур, – запротестовал Гарри, обозначая отказ жестами. – Мне это не нужно.       Том подозрительно скривился.       – Тебе не нужно моё доверие?       – Дело не в доверии, – вздохнул Гарри, пытаясь усидеть на двух стульях сразу – не согласиться, но и не выдать слишком много информации. – Я ценю сам факт доверия, но для меня крестражи – это...       – Я тебя услышал, – оборвал Том, рассекая рукой воздух в знак окончания разговора. – В таком случае, думаю, мне лучше уйти.       Он поднялся очень медленно и так же медленно пошёл к выходу, надеясь, верно, что Гарри его остановит. Гарри только смотрел вслед – встревоженно и обеспокоенно, но без единого слова. Что ж, как видно, расслабился он рано. Оставалось только гадать, чем отказ обернётся в будущем, а пока он собирался проторчать у камина до поздней ночи, прихватив, возможно, какую-нибудь лёгкую короткую книгу.